|
Воздушный шарик улетает — Лети за ним, легка, душа. Но тело плотно, не пускает — Ей, столь привычною, дыша Оставь же на скамейке тело, Душа, и в мир цветов войди — Получишь нежный опыт, белый, Узнаешь новые пути. К деревьев миру приобщившись, Узнаешь рост — до самых звёзд. Вернёшься в тело, приоткрывшись Тому, что дарит звёздный мост. Воздушный шарик улетает, Ты в теле продолжаешь быть. Порой не очень-то пугает Смерть, что едва ли пережить. |
|
В пещере зреет виноград Грядущего — не зрим, конечно. Иосиф взять младенца рад, Свет пробуя понять нездешний. Уставшая Мария спит, И на виске играет жилка. Пещера — дом сейчас. И быт Налажен скромно — схемой жизни. Вздыхает серый ослик, мил, Вздыхает серый вол красивый. Иосиф чистотою жил, Теперь пристало — перспективой. Мария спит. Качает он Тихонько в колыбели сына. Чтоб мир — что вечно воспалён В дальнейшем от греха отхлынул. |
|
Реинкарнации раны Я врачевал неустанно Формами бытия Новыми… Византии Сияют тома золотые, Читывал некогда я. От Атлантиды что ли Корни кромешной боли? Мощно изъятый из Яви огромный остров. Боль ощущаешь остро в Сердце, теряя жизнь. Сколь Вавилона громады — Из камня подобие сада — Были знакомы мне? Реинкарнации точки Многие вспыхнут точно В слишком глубоком сне. Степень духовного роста Реинкарнация просто Указывает тебе. На Тридцатилетней ярой Убит был — насколько яркий Воин? Не верил судьбе… Консистории коридоры… Приглушённые разговоры. И надо идти опять. Любовь — вечный двигатель жизни, Он до духовной отчизны Всех способен поднять. |
|
Шабли за завтраком отец Иона любит с осетринкой, С груэром закусить тартинкой, Две груши скушать под конец. Потом — бассейн, потом везёт Автомобиль к докладу в клубе. Лоснятся масляные губы Отца — какой обед грядёт. Он толст — отец сей, и речист… А эрудицией богатый Им заново распят распятый, И жизнью — нежной, как батист. |
|
Отец небесный, Отче Наш — Понятье колоссальной силы. Души своей менять пейзаж Насущно в теме перспективы. Своё сыновство доказал Иисус Христос. Молитва смысла: Так Отче наш нам передал, Тут с небом золотая смычка. Любое слово в глубину Уходит мощными корнями. Молитву выучи одну, И осознай — не будешь в яме. Стих каждый Отче Наш душой Произнести насколько сможешь — Соприкоснёшься с глубиной Небесной, и другим поможешь. |
|
— Меня что соблазняешь, Мефистофель — Уж лучше коммерсанта соблазняй, Ведь я поэт, я всё о катастрофе, О входе не мечтаю больше в рай. — Тебя мне интереснее — богаче Твоя душа… И, как из табакер- ки чёртик — коммерсант: а как иначе? Любитель денег, не любитель сфер. — Давай со мной поговори, приятель! — Лощёный, Мефистофелю речёт. — Душа моя совсем не мелочь, кстати, Но денег мало. Нужен мне почёт. — Душа усохла у тебя, в пупырках. Иди назад, верней — ныряй назад В ту табакерку, и сиди в опилках Мечты, пока не призывает ад. Мордатый вор в законе весь в наколках: — Готов я соответствовать. Готов. — А мой и так ты… И в глазищах волглых Видны гирлянды дорогих грехов. Политик был, речь пафосную начал, Да Мефистофель тотчас оборвал. Поп в рясе шёлковой — А как иначе, — Басил, — всегда доход я уважал. Поэт молчал, и думал Мефистофель, Как устремлённость вверх теперь редка. Поэт молчал, в уме слагая строфы, И мучила его тоска. |
|
Кровь — тайна жизни, глубина, Тяжёлый гул, густая сущность. Пролитие её — вина, Грех, чья вполне отвратна тучность. Больная кровь, плохая кровь… И донорство уже — как жертва, Тут помощь без игры и жеста, А не провал в греховный ров. И донорство любых сортов Сакральным светом осиянно. Бог — Слово, за каким любовь, Как сказано у Иоанна. Когда любовь в нас вмещена, То ей пристало поделиться. И вот тогда земля должна Духовностью преобразиться. |
|
Как Бога нёс в себе? Нам не понять — И как зверей мечтал призвать, и им Телесный куль себя дать растерзать, Нам дух — как дым. Ему же тело — дым. Таков накал, который в наши дни Не представим. Накал и высота. Какие в небе видятся огни? Нам не расшифровать их никогда. |
|
Ничтожную медаль иль статуэтку Получишь в результате за стихи. А было — их читать хотелось ветру, Что трогает древесные верхи. А ныне позабыть стихи захочешь. У прошлого едва ли что занять. Так что ж опять о будущем хлопочешь, Коль суть себя не смог расшифровать? |
|
Что ты понял о жизни? что выбора в ней В сущности, нет. Коль сказать верней Есть минимальный, в пределах той Колеи, будешь отдан какой Ещё до рожденья — и ей идти До вспышки смерти в конце пути. |
|
Сжигающий туберкулёз Трудам отменным не помеха. Когда слова звучат всерьёз, Останутся ль они без эха? Ночь наплывает белизной, Прозрачной и жемчужной вместе. Людская бедность шаровой Подобна — чёрно-бурой — бездне. И сострадания цветы Так редко освещают души. У неба много высоты, Небесные спускают дуги Нам тексты через мастеров. И кровью харкает Белинский — Адепт и тайнознатец слов, И перед смертью так неистов. По сути смерти нет, когда Мир создан грандиозным словом. Жаль, петербургская среда Томит дыханием суровым. Она томит, она даёт Мощь Достоевского… Неистов В уменье видеть верный плод Литературы — он, Белинский. |
|
НЕКТО — Ещё вина немного, парень? Как погляжу я — ты поэт? И мозг твой рифмами ошпарен, И неуспех ешь на десерт. Коль в баре — взять ещё немного Вина — по сути форма долга. ПОЭТ Ты кто? откуда знаешь то, что Поэт?.. НЕКТО Да ты ж стихи читал. ПОЭТ Я опьянел. И всё. И точка. Я опьянения искал. НЕКТО Не точка — только запятая, В бокале влага золотая — Я виски заказал тебе. ПОЭТ Ты кто? НЕКТО Я знаешь — и т. п. ПОЭТ Как так? НЕКТО Могу подкинуть славы, Деньжат и власти и т. п. ПОЭТ Ха-ха, так значит ты — лукавый? Я пьян, не верю я тебе. НЕКТО Не верь — когда не хочешь верить. Пей — будут пьяные стихи, Куда откроешь ими двери? ПОЭТ Ах, не мели ты чепухи! НЕКТО Так что там дальше — славы хочешь? ПОЭТ За душу что ли? Ха-ха-ха. НЕКТО А не о славе ты хлопочешь? ПОЭТ Нет, о величии стиха. НЕКТО Вот как? А я бы не подумал. ПОЭТ А ты всегда и был придурок. НЕКТО Поосторожней — отберу Без спроса душу! — ПОЭТ Не бывает, Пускай грехами нарывает, И страшно на земном ветру, Но к свету вечно я стремился. Из бара шёл, поддат, поэт. И всё сюжет в башке крутился — Нелепый, не простой сюжет. |
|
Внук у тебя, отец, родился… Ты четверть века мёртв, отец, И жив, во мне ты воплотился Отчасти, хоть я не мудрец. Внучок такой забавный, папа, Он улыбается с утра, И бормочу я тихо — Лапа, Привет, поесть уже пора. И мерно, папа, жизнь ветвится, Жизнь продолжается всегда. Всё в мире неба сохранится — Слезинка, голос и звезда. |
По мосту пройти интересно и приятно, чугунная решётка звучит музыкой прошлого…
Остановился, глядя на воду. Синела она, перекипая мелкой рябью.
И не заметил, как некто остановился рядом с ним…
Ничего не ждал.
Детские фантазии забыл почти что...
— Осуществятся, — вдруг сказал некто, и он обернулся резко — удивлённо глядел на бородатого, пожилого…
Тот кивнул, и пошёл…
Показалось, будто растворился в воздухе…
Человек двинулся своей дорогой, насвистывая нечто, думая о странностях…
— Молодой человек, — послышалось. — Вы обронили.
Обернулся.
Милая девушка протягивала ему кошелёк.
— Это не моё, — сказал он.
— Ваше, ваше, — говорила она. — У вас из кармана выпал.
Он взял, растерянный.
А девушка вспорхнула, обратившись в птичку.
Открыл кошелёк, и весёлые монетки выскочили из него и принялись плясать…
— Ох, какие, — восхитился он, в то же время, следя за полётом девушки-птички.
Интересно, подумалось, можно ли поймать эти монетки? И вообще, что можно купить на них?
Бросился — ибо монетки стали разбегаться — но не догнал ни одной.
Кошелёк в руке сделался тёплым, и вдруг залаял.
Он выронил его, и милый щенок — с весёлым тявканьем умчался куда-то…
Пожимая плечами, двинулся дальше.
Витрина расступилась, приглашая в необычный лес.
Лес синел и сиял, фарфоровые птицы пели на коралловых ветвях…
Он не вошёл, испугавшись…
Но витрины магазинов продолжали раскрываться — за одной было морское побережье, за другой пещера…
— Это Алладина, — послышалось. — Пещера Алладина. Заходи.
Он обернулся — никого не было.
— Ага, у меня только голос, — раздалось, и хрустальное пение наполнило воздух.
За пещерой Алладина, был зал семафоров, потом восточный базар, где торговцы превращались то в птиц, то в змей.
Товары весело щебетали, посмеивались, чихали, переговаривались.
Надо вернуться к реке, — подумал он…
Но… всё превращалось в лабиринт, вилось, пересекалось с другим.
— И как тебе волшебная страна мечты?
Он обернулся…
Некто седобородый, пожилой стоял на мосту, курил.
— Верни меня обратно, а?
— Не-а, - покачал головой, превращаясь в струйку дыма.
Ничего не поделаешь.
Придётся жить тут…
Серые плоские коробки общежитий вставали гигантской стражей серых, как вода в лужах, будней.
Ноябрьское небо склонялось к огромным домам, слоясь волокнисто — точно приветствовало родственный ему серый цвет.
Нечто вавилонское есть в подобных объёмах — подумал он, и поглядел вниз, где виньетки увядших листьев подчёркивали жёсткость бордюров.
Медленно шёл вдоль улицы, праздно поглощая взглядом витрины, чья пестрота отдавала радужными мечтаньями детства...
Толстый кактус в окне, кот возле него, мерцающий вертикальными зрачками: первый этаж, и жильё, которое так просто представить, и — так не хочется представлять.
И — с такой остротой полоснуло желанье пройтись по детским своим местам, увидеть дом, в каком прожил первые десять лет, — что изменил маршрут — резко, как вскрикнув.
Сеть московских дворов поймала его, но не против был стать подобной добычей, совсем не против…
Углублялся, блуждал, выныривал; миновал церковь и кладбище, прошёл ритуальную контору — и здесь представил жильные стволы гробов, наполненные мёртвой человеческой рудою, и стало муторно, будто и жизнь вся — сплошное путешествие к смерти.
Но… вот он: дом детства, куда не войти — смотрит тусклыми глазами окошек на него — вернувшегося, взрослого, растерянного… А коробки гаражей слева остались не тронутыми, и синеватая зелень мха понизу кажется изделием из плиса, а лай рыжей псины мешается с лентами вороньего грая…
Скверик напротив некогда родного подъезда уютен и пуст, а качели и карусель, столько раз использованные, представляются сюрреалистическими конструкциями.
Сел на скамью.
Закурил.
И видел, как из подъезда выходит мальчишка, выходит не быстро, сопит, ибо тащит трёхколёсный велосипед; разворачивается у дверей, думая, куда бы поехать, забирается на сиденье…
Как знать, думает взрослый, глотая сероватый дым, может быть, этот мальчишка — и есть я?
Красный, монументальный, массивный дом — огромный, как отдельная страна, с обширным внутренним двором — будто замкнутой системой. Но нет — арки, нависающие мощно, выводят на юркие улочки, один из арочных выходов упирается в серый морг за оградой больницы, другой — в трамвайную остановку, третий — в железные короба гаражей… А жизнь в доме — живая плазма, перекипающая теплом витальная мощь.
Ручейки людей вытекают из арок и впадают в них, машины выезжают, выбегают мальчишки…
Молодой, долговязый папаша с коляской шагает вдоль стен, проходит мимо продуктового магазина, разворачивается, едет опять…
Жена с сумкой выходит…
— Куры что-то не того…
— Да, ладно, какие есть…
О чём-то переговариваясь, исчезают под аркой…
Двор… Неровные рельефы, травный мир, лесенки, обомшелые по углам, кусты, напоминающие афоризмы на неведомом языке. Маленький фонтан с перламутрово взлетающими струями, и скамейка возле низеньких бортов.
Некто на скамейке — бородатый, задумчивый, что-то бормоча под нос, спешно записывает рифмованные строки на листке…
— Тёмка, стой!
На спортплощадке сытый чмок мяча, и крики повисают в воздухе, соперничая с вороньим граем.
— Жулька, Жулька, куда ты! — маленькая женщина мчится за рыжей собачкой, вырвавшейся прямо с поводком, — и змеится он за нею, точно вертляво ложится след.
— Тань, не волнуйся, держу!
Жулька скачет, рвётся играть…
Двор-мир, двор-система…
Пенсионеры на скамейках — то чекушка распивается, то щёлкают старые, вытертые костяшки домино…
Двери открываются и громыхают старинные лифты.
— Егор, выходи, покурим.
Стоят на лестничной площадке, дымят; на широком, нечистом подоконнике — обрезанная консервная банка.
— Как у тебя?
— Да, хреново! Увязли в суде, как в глине.
Глина судеб, мнущаяся лапами обстоятельств.
Кумушки у подъезда. Молодая девушка выходит с коляской.
— Здрасти, Марь Петровна! И вам — Тамар Иванна!
— Здравствуй, здравствуй, Ирочка!
Через две минуты. Брезгливо:
— От кого ж родила?
— Кто её… Такая шалава была, прости Господи!
Мощно взлетают красные стены. Толстые, будто монастырские, надёжно хранят они тайны былых поколений, и если вообразить гипотетическую память дома, то сколько всего укрыто в её закромах!
Компания с сумками входит в подъезд.
— А, шут!
— Что такое?
— Сухого-то девкам не взяли!
— Ладно, водкой с пивком обойдутся.
Гром веселья. Шаровые огни. Лопающиеся шары радости. Надрывается магнитофон. Сигареты уже гасятся о ковёр, об изрезанную столешницу.
Пьяная плазма, живая плазма, пчелиная, муравьиная жизнь…
Кухни обширны, бальзамин во всё окно, герани, алоэ.
Потолки высоки, ребёнок вглядывается, трещинки представляя таинственной картой.
Стеллажи с книгами, саркофаги шкафов с одеждой, ковры — ровесники хозяев.
— Слышь, Семёнычу-то кают!
— Ну?
— А чё ты хотел — рак неоперабельный.
— Надо ж! молодой вроде ещё!
Гроб выносили, задевая углы. Осторожно шли, молча, чернея одеждами, и только из-за двери слышен был плач ребёнка — тонкий, жалкий…
Жизнь и смерть переплетаются, нити мелькают, младенца достают из коляски, и спит он, нежно улыбаясь во сне, не зная о жизни и смерти, с космосом связанный — таинственно, сложно, неизъяснимо, — как все мы, забывшие о том, все — вовлечённые в мощный расплав жизни, все — в том числе и обитатели огромного, как страна, старого, красного дома…