Все трое они жили в коммунальной квартире шестиэтажного дома на самом верхнем этаже, куда взбегали по гулкой каменной лестнице, окружённой резными чугунными перилами. Порой они встречались — мельком — на той самой лестнице и в узком общем коридоре коммуналки, едва удостаивая друг друга взглядом. Им было по пятнадцать лет. Только это их и объединяло. Больше ничего общего...
Николь жила в комнате налево от кухни и напротив ванной, совмещённой с туалетом, что, впрочем, нисколько её не смущало.
Три месяца назад она перебегала через оживлённую улицу... Сотни людей делают это ежедневно, и при этом каждый твёрдо знает, что с ним-то уж точно ничего не случится. Наверное, Николь заплатила за них за всех, получив в придачу к сотрясению мозга тотальную амнезию. Хорошенькая плата за чужую самоуверенность, не правда ли?.. В зеркало, подносимое каждое утро заботливой медсестрой, она видела незнакомое изуродованное лицо, обмотанное бинтами.
Но время исцеляет любые раны. Так, по крайней мере, твердил лечащий врач «Дома Скорби», в который Николь попала со своей амнезией. Врача немного беспокоили её хронические апатии, а в остальном лечение шло по плану. Врач был даже доволен своей работой: каждый раз после приёма таблеток, «маленьких докторов», как любил он выражаться, Николь вспоминала что-то призрачное из своей пятнадцатилетней жизни, позабытой во время несчастного случая. Правда, при воспоминаниях этих из общего набора улыбок, присущих девочкам её возраста, выпадала самая горькая-прегорькая, самая больная-пребольная. Ничем не примечательная, всем цветам радуги предпочитавшая серый, Николь выделялась этой своей улыбкой из целой толпы девочек, побывавших в клинике, и лечащий врач знал, почему: в отличие от самой Николь, он хорошо уже изучил её прошлое — то, что она силилась собрать по кусочкам, каждое утро глядясь в зеркало и глотая тех самых «маленьких докторов». Ох, было отчего печально улыбаться!
...Это был первый день её возвращения из «Дома Скорби». В окне, завешенном полупрозрачным тюлем, серела ночь, и капли дождя стучали по подоконнику. За стеной крутили пластинку... «О, моя маленькая крошка, — пел печальный голос, — приди ко мне в объятия»... Николь лежала на диване перед телевизором и смотрела старый, уже выцветший «детский» мультик: одинокий Кай, пленённый Снежной Феей, складывал из кусочков льда слово «ВЕЧНОСТЬ», в то время, как бедная босая Герда... Тут-то губы Николь сами собой задрожали, руки нервно затеребили краешек платья, лицо потемнело , и она заплакала. «О, моя маленькая крошка, приди ко мне в объятия... Мы...»
Николь вспомнила всё: детский дом, удочерение, искорки счастья в своих глазах, отражавшихся в её собственном зеркале, что висело на стене её собственной детской, мачеху, которую она вначале пыталась называть мамой; ... и затем, в том же зеркале вновь отражение её глаз, когда мачеха бросила ей: «Заткнись, крошка! Я ничем тебе не обязана!» ...И вновь ничего своего: ледяные подъезды, чьи-то вопли, улицы, коммуналка... Эта самая комната, что напротив ванной...
Николь встала и высыпала все таблетки, что дал ей врач, на стол. Их было ровно тридцать штук. Раскрошив «маленьких докторов» чайной ложкой, она высыпала порошок в стакан с водой и проглотила вяжущую рот горькую кашу. Потом вновь устроилась на диване, посмотрев на пластиковый, тикающий, словно метроном, будильник. Было пятьдесят три минуты, десять секунд. Почти полночь. «О, моя маленькая крошка, — убаюкивал её тенор за стеной, — в моих объятиях ты забудешь, как...»
...За пять минут до этого, дверь одной из комнат отворилась, и в тёмный коридор протиснулась пара: мужчина и женщина. Женщина обернулась на свет, льющийся из комнаты, и прошептала в полуоткрытую дверь: «Ключ оставишь под половиком, поняла?»
Уна ещё раз пообещала сделать всё, о чём просила её сестра, подарив ей при этом нежно-приторную улыбку. На самом деле Уна ненавидела свою сестру... из-за этого её хахаля.
Было уже довольно поздно. Оставшись одна, Уна выключила свет, сделала пару шагов вглубь узкой, похожей на шкаф, комнатки, сняла с проигрывателя дурацкую пластинку и примостилась на краю разобранной, с помятыми простынями, пахнущей теперь чужими телами, кровати. Она закрыла глаза и увидела сон: окна просто трещали по швам от ломившегося в них света. За большим, накрытым белоснежной скатертью столом, сидели мама, папа, её братья и сёстры. Все были счастливы, весело болтали, смеялись. Это так редко удаётся — встретиться всем вместе, а тут — вместе, да ещё в такое прекрасное, солнечное утро! Старшая сестра предложила ей, Уне, её любимый паштет. Уна протянула руку за лакомым кусочком и на этот раз подарила сестре вовсе не приторную, а самую нежную-пренежную улыбку. А сестра намазала несколько бутербродов и раздала их остальным. Потом взяла из вазы яблоко, разделила его пополам, вложила половинку в ладонь Уне и прошептала:
«Ключ оставишь под половиком, поняла?»
...Где-то там, в общем коридоре, хлопнула входная дверь. Тут-то Уна и открыла глаза. Тут-то она и проснулась. И неожиданно всё поняла: что нет просторной комнаты, залитой солнцем... и никогда не будет; а будет только она, Уна — «единственная», а, честнее сказать, одинокая и никому не нужная; будет этот сестрин хахаль и бесцельные блуждания по улицам в то время, пока они там, на её кровати... Уна скривила лицо, пытаясь заплакать, прогнать из себя подступившую вдруг боль, но заплакать не получалось. Тогда она вышла в коридор и направилась в ванную, чтобы умыться, но ванная, как назло, была занята — за тонкой фанерой двери клокотала вода и шипели водопроводные краны. Уна вернулась в свою комнатку, вышла на балкон и подставила разгорячённое лицо каплям дождя. Потом она окинула взглядом призрачные в ночи верхушки деревьев, шелестевшие почти у её ног, и... шагнула за балконные перила.
...Хлопнула входная дверь. Это вернулась Милена. С её прозрачного плащика стекали капли дождя, платье же было испачкано пролитым на него томатным соком. Из глаз Миленьки текли слёзы.
Миленька пришла со своего первого свидания. Она была зла. Очень зла. На кого? — На своих родителей. «И зачем они только меня родили. Не просили же их, — думала она. А если уж родили, то почему в этом городе, почему не в богатстве, почему...»
Миленька была мечтательницей. Мечтала о галантных усатых мужчинах, о шикарных, с любовью подносимых букетах, о великолепных нарядах... Ещё Миленька была влюблена — в усатого, и, как ей показалось поначалу, в галантного. И вот итог. Первое свидание: дешёвая забегаловка, и ОН, усатый, любимый, совсем не галантный, хорошо уже где-то поддавший, с неверными движениями. И томатный сок, пролитый на её нарядное платье...
Мысли Миленьки вновь вернулись к папе и маме (и зачем они меня только родили), ноги же её, словно сами собой, перешагнули порог общей ванной, руки нащупали в зеркальном шкафчике, висевшем над раковиной, завалящее, прилипшее к полочке бритвенное лезвие... А в пожелтевшую от времени ванну уже каскадом летела тёплая, пахнувшая хлоркой, вода.
Секундная стрелка электронных часов, висевших на стене её комнаты, тем временем невозмутимо и безучастно перепрыгнула ещё одно деление: одиннадцать часов пятьдесят три минуты и десять секунд.
...А утром, когда их нашли, все плакали и спрашивали друг друга, зачем они это сделали. Ведь не было ровным счётом никакого повода. Всё же было хорошо, не так ли? — Отдельная комната у каждой; пусть общая, но довольно чистая ванная, совмещённая с туалетом...
И никто не обратил внимания на то, что будильник Николь, разбитые часики Уны и настенные часы Милены показывали почти полночь — пятьдесят три минуты, десять секунд... Время нимфеток и неамин.