В это хмурое утро пятого сентябрьского дня Петр ехал в трамвайчике на работу и о чём-то сосредоточенно думал. Прислонившись к большому запотевшему стеклу лбом, он медленно вырисовывал завихрушки и сам себе тихо улыбался. Трамвайчик остановился, и Петенька заерзал на месте, осторожно оглядываясь по сторонам. Так и не увидев того, кого он со столь плохо скрываемым вожделением ждал, он откинулся на спинку креслица и недовольно закрыл глаза. Настроение у Пятнашкина было безнадёжно испорчено до самого обеденного перерыва.
Петр Пятнашкин занимал пост младшего научного сотрудника в Институте Вычислительной Техники и в скором времени готовился к сдаче в печать своего научного труда весом в пять кило. На работе его ожидал старенький столик с поцарапаной полировкой и покатыми от тысячи прикасавшихся к нему рук боковушками. Нижний, третий ящик стола обычно заедал и не хотел открываться. Своё маленькое рабочее пространство Петр очень любил. Ваял как Бог и работал как раб от девяти утра и до семи вечера.
У Пятнашкина был математический склад ума: он всё любил подсчитывать и просчитывать. Но романтические вкрапления в его мраморной душе толкали его порой на философское скрещивание таблицы умножения и приумноженные житейским опытом различные эмоции. Вот и сейчас, машинально переворачивая страницы своих отсчетов, думал он совсем не о процентах погрешностей. Петенька несильно пнул ногой по внутренней стенке стола, и третий ящик выкатился сам собой. Пятнашкин достал из ящика стопку сшитых вручную листов, открыл на нужной странице и забисерил мелким почерком:
«...Иногда мне кажется, что я, 82 килограмма костей да мяса и несколько граммов души, стою всего шестьсот рублей. Именно столько попросят за меня в билетной кассе, на вокзале. Это цена радости моей матери, что ждет меня за тысячу километров. Неудобная ночь в холодном автобусе — и мать счастлива. ...А раз в месяц начальство оценивает меня в четыре тысячи рублей — моя зарплата. Для владельца же своей квартиры я представляю собою купюру в пятьдесят долларов. А любовь моей кошки стоит ровно банку консервов в день. ...Или, например, жизнь ребёнка стоит девять рублей, восемьдесят копеек, что составляет стоимость самого дешёвого презерватива русского производства. А порою жизнь ребёнка перепуганные новоявленные матери оценивают рублей в восемьсот, тут я, конечно, имею в виду аборт. Порою существование отдельно взятого человека исчисляется одной сигаретой, или одной бутылкой водки. Что же так дёшево дается нам наш столь непродолжительный отрезок времени?..»
В комнату вошла Ирочка, та самая, которую он так долго выглядывал в трамвайчике, и Петенька невольно отложил ручку. Он и не надеялся увидеть её до обеденного перерыва, ведь они работали в разных отделах, а просто так, как-бы ненароком, прогуливаться по коридору до её комнаты Пятнашкину казалось глупым. Ему очень нравилось сталкиваться с нею в кафетерии и вести недлинные разговоры за стаканом чая. Ирочкин вздернутый носик, распахнутые и всё всасывающие, словно пылесос, глаза, её коротенький хвостик высоко на затылке заставили Петра трепетать в первый же день знакомства. И Пятнашкин продолжал трепетать снова и снова. Ещё ему очень нравилось, сколь искусно Иринка (так он её про себя иногда позволял себе назвать) подбирала слова при разговоре. Никакие отмеченные доблестями и наградами речи самого артистичного оратора не удивляли и не будоражили его воображение так, как струящиеся серебряные ручейки, выплёскивающиеся из тугого Ирочкиного ротика. Например, однажды, когда Пятнашкин удивился, что Иринка пьёт столь сладкий чай, да еще с неимоверно калорийным на вид пирожным, она ответила: «Надо же хоть немного поддерживать отечественного плантатора сахарной свёклы», — и засмеялась. Но Ирочка поспешно вышла, секретно улыбнувшись Петру, и он смиренно вновь взялся за ручку:
«...По моему мнению, если внимательнее присмотреться к любому человеку, то мы увидим лишь огромную гору небрежно сваленных друг на друга цифр стоимости его существования. Порою, мы часто и не замечаем, кто перед нами, а большее внимание уделяем тому, что, собственно, пред нами. Это стоимость ботинок (да ещё непременно обратим внимание на то, сколь яростно они были натёрты хозяином поутру), плюс стоимость костюма (если же времени хватает, то пересчитаем обязательно каждый предмет гардероба костюмного варианта отдельно), плюс, конечно стоимость часов и модность одеколона (которым хозяин перекрывает запах определённой марки сигарет). Некоторые же настолько погрязают в этом неестественном нагромождении зарегистрированных товарных знаков, что делают своей профессией подсчёт стоимости сапожков, колготочек, трусиков, платьецев, шубеек и волшебных тюбиков с супер-удлиняющей тушью для ресниц, обладательницами (а в наше время и обладателями) коих является нынешнее поколение — наша надежда на будущее...»
Тут Пятнашкин задумался об Ирочке, потому что, как он ни старался, все не получалось у него просчитать для себя стоимость её коротенького хвостика, поднятого высоко на затылке, пылесосо-действующих глаз и курносого носика.
«Ведь вечность, земля, жизнь...» Тут Петенька ещё раз задумался...
«Ведь вечность, наш земной шар, наша жизнь не должны исчисляться в денежных купюрах по своему определению. Скорее наоборот, как и Ирочка, они бесценны...»
Тут Петр совсем сбился. Он откинул ручку, сам не веря в то, что только что вывел темно-синим по немного-желтоватому. Но вот начинался обеденный перерыв и Петенька поспешил скорее в кафетерий, где его с нетерпением ждала Ирочка с двумя неимоверно приторными чаями и двумя большими пирожными со взбитыми сливками. И уже через несколько минут Пятнашкин и Ирочка о чем-то непринуждённо болтали и беззаботно смеялись над измазанными в креме кончиками носов друг друга.