Когда тело спит, душа отправляется в полет. Ей нужно побыть одной, отдохнуть от дел мирских, полетать, покружиться среди умытых весенним дождем домов с облупившейся краской и фальшивыми колоннами на фасадах...
В центре Москвы таких старых улочек предостаточно. Их плавные изгибы, невысокие дома, старинные церкви и мудрые раскидистые деревья создают в душе покой и уют и заставляют в который раз думать о том, что именно такие улочки, а не новостройки и небоскребы являются истинным лицом города.
Вот на такой улочке, в маленьком сквере рядом с церковью, среди густой кроны на ветке самого высокого из деревьев сидели две души и, болтая в воздухе ногами, вели тихую, неторопливую беседу.
— Знаешь, мой совсем от рук отбился, — говорила одна из них. Она сидела сгорбившись, и в ее позе было так много усталости, тяжести, что, казалось, даже ветка под ней стала немного прогибаться, — абсолютно обо мне думать перестал. Пока у него все в порядке, — еще жить можно, а как только какие-нибудь проблемы — тут хоть святых выноси... В такое уныние впадает — просто смотреть страшно. Как будто не догадывается, что для души нет ничего страшнее уныния. Я для него в лепешку расшибаюсь, а он... — Душа сгорбилась еще больше. Ее соседка, сделав неопределенный жест рукой, сочувственно вздохнула:
— Да... Трудно тебе, видать... Моя, правда, тоже не сахар: все бы ей хвостом вертеть да парней глупых в себя влюблять. С ее-то данными могла б себе уже сто раз в мужья себе найти умного, доброго... Так ее замужество, видите ли, «пока не интересует»! — душа в сердцах плюнула в траву под деревом. — Вот твой, наверное, хоть о будущем думает, да? — дождавшись утвердительного кивка, она досадливо скривила губы, — Ну вот, а эта... Не то, чтобы обо мне, о себе-то подумать не удосужится! Э-э-эх, да что там! — душа махнула рукой и замолчала. В тишине, как туман, повисла горечь.
Первая душа, обняв вторую за плечи, подвела итог:
— Бедные мы, несчастные. Достались нам сокровища, врагу не пожелаешь.
Теплый ночной ветер шевелил листву на дереве.
— Слушай, — вдруг оживилась вторая, словно на лету перехватывая закинутую ветром мысль, — а как у твоего с девушками?
— Как-как, да никак, — глухо проворчала первая, — Те, кому он симпатичен — ему не нравятся, а на кого он глаз положит — у них и без него все в порядке. В общем, никак. А что?
— Да вот, пришла мне в голову одна идейка, — загадочно протянула душа, — А что, если нам наших недоделанных взять, да и свести вместе, как ты думаешь?
— Это поженить, что ли? — недоверчиво скосила глаза первая.
— Ну зачем так уж сразу... хотя... если подумать... в будущем можно и поженить. Ну вот посуди: твой ведь не дурак, не злой, с перспективами. Ему бы сейчас подругу — совсем нормальным человеком станет. А моей как раз такой и нужен — спокойный...
— Слишком спокойный!
— Не отвлекай. Так вот, он у тебя спокойный, добрый; моя с ним поживет, привыкнет, остепенится. Представь себе только — мы с тобой станем душами нормальных, нет, ты вслушайся только: нор-маль-ных людей!
Первая душа, устремив взгляд к звездам, с тихой надеждой в голосе прошептала:
— Нормальных...
— Ну что, по рукам? Тогда завтра в кафе около консерватории, моя там учится, да и твой недалеко.
— По рукам! — ответила первая со счастливой улыбкой на устах.
Души скрепили заключенный союз рукопожатием и разлетелись по своим телам.
День был душен. От этой забирающиеся во все укромные уголки духоты не спасали ни открытые настежь окна аудитории, ни ледяная кока-кола, которую студенты тайком от лектора потягивали из бумажных стаканчиков. Невысокий лысоватый преподаватель, надсадно борясь с жарой и атмосферой тягучей сонливости, втравливал нечто невообразимое как по глобальности, так и по занудности:
— ...древние обращались к вопросу души и тела. Не находя в науке достаточного подтверждения существования души, они предлагали свою концепцию миропонимания, в которой ей отводилась своего рода экологическая ниша. Подобных попыток было множество, некоторые из них доводились до абсурда. В большинстве своем душу чисто анатомически помещали то в сердце, то в печень, то в мозг, то в...
— Пятки! — закончил за него один из студентов. По аудитории, как рябь, пробежал ленивый смешок. Лектор закрыл рот и, наклонив голову, спросил:
— Я так понимаю, Алексей, вам не терпится меня дополнить. Прошу вас, только кратко и по существу. Парень, которому была адресована эта фраза, отложил в сторону карандаш, которым он выводил что-то на столе и, скопировав жест лектора, ответил:
— Можно я лучше задам вопрос? Я так понимаю, что древних очень интересовало то место, где наша душа обычно находится. А как насчет того, как она действует на своего хозяина? С какой целью она в него помещена? Разве они не задавались этим вопросом?
Лектор снял очки, долго дышал на стекла, пока те не запотели, потом еще дольше протирал их чистым носовым платком, водрузил очки на нос и, вместо того, чтобы ответить на вопрос студента, сел и стал водить пальцем в своей тетрадке. В воздухе, кроме духоты, зависла звенящая тишина. Наконец преподаватель оставил тетрадь и, подняв глаза куда-то чуть выше голов, произнес:
— У вас больше прогулов, нежели посещений. Если вы, милостивый государь, соизволите помолчать и прослушать хотя бы эту лекцию, вы получите ответ на ваш вопрос. А пока вернемся к понятию души. Она нематериальна, бессмертна и существует вечно. По сути, она — живое существо, высокоорганизованное и фактически властвующее в материальном мире. Она обладает сложной иерархией и подразделяется на разум, волю и благородные желания, влечения и чувствительность. Словом, это тот заведующий, который хранит ключи от всех ваших стремлений, желаний, помыслов и деяний. Платон первый поставил вопрос об отношении духа и материи в явном виде...
Парень откинулся на спинку стула:
— Во дает... из его слов выходит, что мое тело — тюрьма, а душа — эдакий надзиратель, — с легким раздражением пробормотал он, сдвигая рукой книжку.
На деревянной крышке стола, который по не выветрившейся за три с лишним года школьной привычке называли партой, стали видны коряво написанные строки:
|
Среди немощных душою Места в центре я не стою. Но при это отмечаю: Я, не скрою, и не с краю. |
Его сосед прочитал эти строчки и отметил:
— Мрачно.
— Да? А по-моему вполне мило, — бесцветно ответил Алексей, вялым движением руки стирая написанное.
Сосед пожал плечами и вернулся к своим каракулям в тетради: читал лектор быстро, и успеть за ним можно было, только нещадно сокращая слова. Еще десять минут проплыли в томительном ожидании конца лекции. Наконец, философ, устав от часового излияния в пустоту, изнуренным жестом отпустил всех. Сергей, особенно никуда не торопясь, кинул в сумку в сотый раз перечитываемую книжку Стругацких, встал и вышел. На лестнице его окликнули:
— Ты куда?
— Да поесть надо бы...
— В столовку?
В любое другое время Алексей сказал бы «да», но тут нечто, невидимое и неосязаемое для других, но вполне ощутимое для него самого тихо прошептало ему как будто бы на ухо:
«А не пошел бы он... поесть. Опять о чем-нибудь тупом базарить придется. Ненавижу просто так, непонятно ради чего поддерживать идиотские разговоры. Уж лучше сесть где-нибудь одному, подумать "о судьбах Родины"».
— Пойду прогуляюсь.
Со стороны пожали плечами, пробормотали дежурное «как хочешь» и резво побежали вниз по лестнице, торопясь поскорее набить желудок.
Алексей вышел на улицу. Нет, утром здесь было определенно лучше. А сейчас жара, солнце палит немилосердно, и это-то в сентябре-месяце! Дойдя до светофора и повернув за угол, он продолжил свое броуновское движение вверх по узкому, заставленному машинами тротуару. Будучи едва не сбитым с ног стайкой первокурсниц, выпорхнувших из консерватории, Алексей с добродушным презрением подумал: «Первый курс... Люди искусства... Бах, Моцарт и какая-нибудь Дуня Наливайко... Ну-ну...»
Прямо по курсу зазывала непонятно кого яркая вывеска «Студкафе», производящая впечатление, что она была намалевана рукой какого-нибудь абитуриента художественного отделения сельскохозяйственного училища города Урюпинска. Глянув на это рукотворное страшилище как на врага народа, Алексей направился в полуподвальное помещение забегаловки: «Посмотрим, чем у вас тут кормят!»
Подвал, выделенный под кафетерий, выглядел внушительно, начиная от массивных деревянных дверей с чугунными завитушками, заканчивая низкими сводчатыми потолками, заставлявшими то и дело задумываться о бренности всего сущего. Отовсюду сквозило гнилой романтикой и просто сквозило.
Окинув сводчатую пиршественную залу тяжелым взглядом, Алексей с мрачным тупым раздражением понял, что в ближайшие полчаса мысли о планиде мироздания придется задвинуть, чтобы освободилось место более приземленным мыслишкам. Иногда, теперь, правда, не столь часто, как раньше, люди имели обыкновение скапливаться в неопределенные общественные образования, именуемые очередями. Виной тому служила то ли нерасторопность кухарок, то ли еще что, но импровизированная сороконожка двигалась прямо-таки с садистской медлительностью. Алексей пристроился в хвост колеблющегося всем телом насекомого и стал ждать, когда оно подтащит его к перегородке, за которой звенела, шипела и урчала своим алюминиевым брюхом общепитовская система.
Рядом с очередью висела необъятная доска, на бескрайних пределах которой затерялась небольшая бумажка. В ней значился обычный холостяцкий набор, обозванный почему-то громким словом «блюда»: макароны, пюре, гуляш и салат, по виду какой-то недоразвитый. Алексей выгреб из кармана десятку с мелочью и обменял презренный металл на давленную картошку с гуляшом. Чтобы хоть как-то сбить металлический привкус, постоянно присутствовавший во всех блюдах оптового приготовления, потребовал залить весь этот ужас кетчупом и горчицей.
«Что ж, бывало и хуже», — с содроганием вспомнил Алексей. И в самом деле, в славное романтическое время, когда стипендия проедалась и пропивалась в один вечер (теперь из-за «хвостов» ее не было вовсе), бывали случаи, когда он покупал лишь несколько ломтиков хлеба, поливал горчицей, съедал, запивал все это стаканом отдающего неизвестно почему мятой чая... Впрочем, эту практику пришлось прекратить, после того, как Валера из параллельной группы от такой диеты ушел в академотпуск с сильнейшим гастритом, а в факультетской столовке на первом этаже исчезла горчица.
«Вот, снова идеализируешь прошлое. Вспоминаешь, как о прожитой жизни. Хотя было-то это всего меньше года назад. Не надоело?»
Мысль выплыла настолько отчетливо, словно кто-то шепнул на ухо, и Алексей, поддавшись неведомому до сих пор рефлексу, вдруг ответил:
— Да достало, конечно!
Сказал он это более чем громко, и какой-то тип с видом не то аспиранта, не то уголовника, прекратил бесполезные попытки разжевать гуляш и сочувственно посмотрел на Алексея.
Выкарабкиваясь из цепких объятий очереди, Алексей имел неосторожность поднять глаза и...
Прямо перед ним в нетерпеливом ожидании свободного подноса стояла девушка. Нельзя было назвать ее невероятно красивой, но она была безусловно очень и очень привлекательна. Алексей даже невольно сделал небольшой шажок обратно в очередь, чтобы из этого импровизированного укрытия рассмотреть ее получше. Пожалуй, никогда в своей жизни он не думал, что его может что-то настолько поразить. Ее взгляд. Темные, чуть-чуть насмешливые глаза, буквально испепеляющие своей прямотой и неприкрытым вызовом. Остальное — овал ее лица, обрамленный длинными черными волосами, закрученными в не совсем современные локоны, стройная, даже тонкая, фигурка — все это было каким-то размытым, теряло свою четкость за пределами ее фантастических глаз.
Алексей нашел в себе силы оторвать от нее свой взгляд и вышел из очереди: все-таки так откровенно пялиться на девушку, тем более в общественном месте, занятие не только глупое, но и неблагодарное.
Место надо было выбирать стратегически, чтобы не потерять это создание Божие из виду. В этот момент двое явно торопившихся молодых людей в два глотка осушили стаканы чая и, дребезжа ложками в тарелках, понесли подносы на мойку. «Умницы», — подумал Алексей, словно эти двое выполнили его просьбу.
Как только он сел, стол ощутимо наклонился и тарелка заскользила под уклон с явным суицидным намерением. Остановив ее на полпути, Алексей прижал ножку стола. Тот вернулся в первоначальное положение. Теперь можно было спокойно есть и наблюдать за незнакомкой.
...Когда она наконец вышла из очереди, ни одного свободного столика не осталось. Студенты предпочитали травиться в одиночестве, а за угловым столом шумно праздновали чей-то день рождения: мелькали пластмассовые стаканчики, выдавались краткие, чтобы время зря не терять, тосты. Девушка отошла от кухонной амбразуры и в нерешительности остановилась. Она высматривала уединенное место так, словно подыскивала спутника жизни. От этого сравнения у Алексея даже пробежал холод по спине. «Ну давай же, — настаивал кто-то, — предложи ей место. Это твой шанс!»
И тут-то Алексей решился. Он привстал, наплевав на всех окружающих и, мило улыбнувшись, мягким голосом произнес:
— А я вам тут место занял...
Девушка обернулась, с удивлением посмотрев на него. Затем взгляд сменился: Алексей почувствовал, как на него, словно на товар какой-нибудь, навешивают ценник.
Однако предложение оставалось в силе, и девушка, немного поколебавшись, села рядом.
И тут Остапа понесло...
— А я вас еще в очереди заметил, у вас глаза такие большие-большие... Я у вас имя пока спрашивать не буду, ладно? Вы и без этого красивая...
«Бог ты мой, что ж я несу-то?» — думал он про себя, хотя что-то словно заставляло продолжать пороть эту чушь: молодец, давай и так в том же духе. Смотри-ка, она даже засмущалась...
— И ресницы у вас просто поразительные... я, честно говоря, таких не видел.
И ей было приятно слышать это. Было что-то забавное в этом пареньке, который говорил безо всяких обиняков, напрямую, и внаглую, неприкрыто льстил. Но она не могла сидеть и просто так слушать его — в конце концов, должны же быть у девушки и свои принципы!
— А про ресницы вы на самом деле зря. Мне врачи сказали, что это аллергия или что-то в этом роде.
«Тоже мне, показала принципы, — пронеслось у нее в голове. — Что ты говоришь? Не то, не то...»
— Но все равно спасибо. — «Вот, уже лучше, будь с ним помягче. Посмотри на него, он же совсем не плохой парень. Хотя не поймешь, то ли наглый, то ли закомплексованный».
— Ну что вы, не стоит... Хотя, все-таки стоит. Позвольте узнать, вы где учитесь?
— Здесь, в консерватории.
— Да... Интересно... А на каком инструменте играете?
— На флейте... — пулеметная скорость, с которой он задавал вопросы, сбивала ее с толку, не давала сосредоточиться.
— Это такая тоненькая, блестящая, да?
— Да...
— Вот видите, как глубоки мои познания в музыке, — он карикатурно изобразил, как если бы он играл на флейте.
Вышло смешно и довольно похоже, по крайней мере, преподаватель играл основные партии именно с такой скорбно-одухотворенной миной.
— А можно я вас приглашу немножко (он показал пальцами, насколько немножко) со мной прогуляться?
— НЕТ! — и абсолютно дурацкий, выдающий взгляд в сторону. А внутри все буквально орало: «ДА, дура! Ответь ему: ДА!»
— Ну, хорошо, — он занервничал, чувствуя, что она буквально ускользает из его рук. «Соберись, еще не все потеряно! Заинтересуй ее! Она ведь уже через силу ответила. Еще чуть-чуть — и она ТВОЯ!»
— Хотите, я угадаю ваше имя? Вас зовут... — он глянул в потолок, словно просчитывая что-то в уме, потом на нее, потом, зажимая пальцы, посчитал до семи... Эта клоунада ее как будто заинтересовала, она даже подалась вперед... И в этот момент, когда все ее внимание было приковано к нему, Алексей выпалил:
— Вас зовут Маша!
Она засмеялась и кивнула.
— И учитесь вы на втором курсе.
— Правильно, — сказала Маша, ругая себя про себя, на чем свет стоит: «Ну что ты как тормоз-то в самом деле! Поддержи разговор, дурочка!»
— Так может, мы все-таки погуляем?
Улыбка на ее лице исчезла: «Неужели нельзя было предложить по-другому?»
— Мне надо идти, извините... — она торопливо встала, накинув на плечо сумочку.
— Подождите... — он попытался задержать ее за руку. Она оттолкнула его, шаткий столик снова потерял равновесие и посуда полетела на пол. По кафелю разлетелись мелкие осколки.
...Пробежав два лестничных пролета, Маша упала на стоявший в углу ветхий стул и заплакала, не обращая внимания ни на проходящих мимо сокурсников, ни на размазавшуюся тушь.
А Алексей стоял внизу, в мертвой тишине, будучи не в силах сдвинуться с места, и ощущал на себе сорок пар возбужденно-любопытствующих глаз...
Ночь приносит успокоение для тел, но не для душ. Души не спят. Они летают. Или сидят где-нибудь на ветке и сетуют на свою судьбу.
— Бедные мы, несчастные, — с пьяной слезой в голосе произнесла душа, — ничего-то у нас не вышло... что делать теперь будем...
Вторая душа не ответила, лишь вздохнула, подставив окутанное белесым туманом лицо прохладному ветерку.
— Вот ты мне скажи, почему люди такие сволочи, а? Что для них не делай — все зря. Ведь люблю я свою, все для нее сделаю! Но почему вот так?..
Вторая душа сгорбилась и тихо ответила:
— Потому что они, и только они выбирают свой путь. Мы можем помочь им сделать правильный выбор, но увы, не в силах заставить их и не в силах им помешать.
— Да... слушай, давай споем, а? О-ой, цветет кали-ина в поле у ручь-я! — забрала она тонким и задушевным голосом.
— Парня маладо-ого палюби-ила я! Ой...
Улица далеко разносила неслышные для людей слова.
— Парня па-алюби-ила на свою беду!
— Не могу откры-ыться, сердца... тьфу ты, прости Господи... как там... а, вот!
— Не могу откры-ыться, слов я не найду! Ой...