И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю...
Этот день в жизни человечества навсегда изменил ход событий, внеся хаос и смуту.
На Землю обрушился гигантский метеорит, который, попав в белую шапку Северного полюса, растопил льды, вызвав тем самым, глобальное наводнение. Цепная реакция коснулась природы и климата в целом, в результате чего планета пережила суровые катаклизмы, унесшие жизни миллиардов живых существ самых разных видов и форм. Экологическая цепочка нарушилась. Земля почти опустела: в тех жутких катастрофах выжили не многие, и их жизнь превратилась в ежечасную борьбу за существование.
Нынешняя Земля с её опустошёнными землями была плохо пригодна для проживания: слишком мало еды, которая сама не пытается тебя съесть, слишком разряжённый во многих местностях воздух и заражённая вода...
Но те, которые выжили, собирались заниматься этим и в дальнейшем.
Люди, повинуясь древнейшему инстинкту, сбивались в стаи или, как они называли себя — в кланы, в которых причудливо смешивались расы, нации, вера, предрассудки и обычаи. Наука передавалась теперь из уст — в уста, сводясь к практическому применению и утилитарности.
К знаниям относились как к необходимости, но за хорошим исключением. Так, охотничье искусство ценилось среди поселенцев выше, чем знание физики или литературы...
И, видимо опять, из древних корней, из того первобытного тотемизма, из генетической тяги человека верить во что-то мудрее и сильнее себя, что организует и устанавливает определённый порядок вещей, в каждом клане был свой священник, пастор или даже шаман — в зависимости от того, какой народ преобладал там.
Странные это были религии: порождённые полузабытыми воспоминаниями и новыми фантазиями их последователей. Так, гуманизму христианства нисколько не мешала языческая кровожадность, поскольку спасать надо было не только душу, но и жизнь: приходилось воевать, защищая с трудом нажитое имущество и, по возможности, отбивать новое.
Голод и болезни стали привычными, а дети, казалось, только обременяют: чем моложе, тем меньше проку, только лишние рты. Суровые настали времени. Жестокие и тёмные. И каждое поколение уходило всё дальше, в дикость.
— И полыхали небеса три дня, и ночь сделалась как день! И потухло солнце ещё на три дня, и сделался день как ночь! И позавидовали мёртвым живые, испили глубокую чашу горечи до дна, и вопили мёртвые из могил, и стенания их достигли небес. И разверзлись небеса, и пролились ядовитым дождём. И погибло всё живое. Спаслись лишь праведники!
Пастор Иаков, яростно потрясая жидкой бородкой над импровизированной кафедрой, сложенной из старых ящиков из под фруктов, вздымал костлявые руки к потолку бункера. Слушало его с десятка два человек, в основном, женщины, однако, не проявляя чрезмерного пиетета к «помазаннику Божию»: из рядов периодически раздавались шушуканье и смешки. А под конец страстного выступления и вовсе раздался хриплый голос одного из охотников, Вонючки Бутча.
— Скажешь тоже, праведники! Кто назвал бы праведником моего прадеда, алкоголика, отсидевшего, к тому же, за грабёж? Да и ты, Иаков, разве не тебя застукали за тем, как ты подглядывал за нашими бабами, запустив пятерню под рясу? — Загоготал он. Его дружно поддержали. Впрочем, пастор не слишком обиделся, так как, на самом деле, сан священника был принят им самостийно, так сказать, по велению души.
— Гореть тебе в Геенне Огненной, Бутч! И окажешься ты в месте, где твоей вони никто не заметит, потому, что будут тебя варить в кипящей сере! — ловко парировал он под одобрение паствы. Проповедь была окончена, и народ поспешил разойтись по своим делам.
В старом бункере вскоре осталось всего трое посетителей: это были дети.
— Лихо он заливает про Царствие Небесное и Геенну Огненную! — восхищённо произнёс Жук — худенький, вечно голодный чернявый мальчишка лет двенадцати.
— И ничего он не заливает! — сердито отозвалась Рошка.
Это была девятилетняя девочка с огромными, похожими на шоколадные конфеты глазами и коротко остриженной пушистой щетинкой волос. Стригли всех: и мужчин, и женщин, боясь паразитов и заразы, которую они переносили. На самом деле, звали её Роксаной, но то ли из-за торчащих во все стороны как рожки прядей, то ли из-за тихого нрава, но все звали её Рошкой.
Болезненность и хрупкость придавали её чертам неземную утончённость и загадочность. И если на других детей могли строго прикрикнуть или даже хорошенько наподдать, то к Рошке относились с каким-то трепетом и даже нежностью.
Сейчас её худенькие, прозрачные до голубизны щёчки даже слегка порозовели от негодования: во всём, что касалось вопросов Бога и Царствия Небесного она была совершенно непреклонна.
Жук, который был старше и явно сильнее её, сразу стушевался: спорить с ней он побаивался, вдруг расплачется, и тогда не жди пощады от Денни.
Тот и сейчас напрягся, сведя к переносице густые брови, и готовый в любой момент кинуться на защиту Рошки. Для своих тринадцати лет он не был слишком крупным и упитанным, впрочем, толстяков среди них не водилось. Но его отличала смышлёность и ловкость.
Рошка для Денни была совсем как сестричка: он нянчился с нею с самого её рождения, потому, что эта маленькая смешная девчонка посмотрела на него своими глазищами в тот момент, когда он решил полюбопытствовать и заглянуть в корзинку, где она спала. Она просто открыла их, гулькнула ртом и схватила его за палец, навеки приковав его к себе.
— Конечно, Рошка! — ласково сказал Денни. — Всё это не ерунда! Ты только не нервничай. Честно говоря, он не верил в Бога и считал это россказнями для малых детей и женщин. Однако ради Рошки можно было сказать всё, что угодно.
Но Рошка, кажется, решила обидеться не на шутку.
— Вот вы мне не верите, а я вот знаю! — Она сердито скрестила на груди тоненькие ручки и отвернулась от них.
— О чём спор, дети? — В бункере появился Рэм. Дети радостно взвыли и кинулись к нему. Он ловко подхватил их одного за другим и добросил к потолку, под восторженные вопли и визг.
Рэму было уже двадцать пять лет, в которые он был уже на хорошем счету у более взрослых и опытных охотников и воинов. Однако это не мешало ему всё свободное время посвящать книгам и возне с детьми.
А тем только истории подавай: про страны, которые стёрты давно с лица Земли, про чудеса, которых, может, и не было. Вот и сегодня: ждут от него чего-нибудь новенького!
— Рошка, тебя обижают? — спросил Рэм с усмешкой. Он прекрасно знал, что Рошку никто не посмеет обидеть, особенно, если рядом Денни, но ему безумно нравилось, как Рошка смешно мотает головой и смеётся.
— Неееет! — протянула она, прижимаясь к Рэму. — Просто они совсем глупые и ничего не понимают!
— Но ты ведь всё понимаешь лучше них, правда? — ласково сказал парень.
— Конечно! А ты меня понимаешь лучше всех!
Мальчишки тёрлись рядом, заглядывая ему в глаза, в предвкушении занятных историй и Рэм поспешил удовлетворить их жгучее любопытство.
— Ну, о чём бы вы хотели услышать на этот раз?
Мальчишки наперебой завопили.
— Про пиратов! Нет, про динозавров! Нет, про мумий! — Они уже готовы были подраться, когда их остановил голос Рошки.
— Рэм, а чего хочешь ты?
Гвалт мгновенно прекратился. Рэм серьёзно посмотрел на девочку.
— Почему ты спрашиваешь, Рошка?
Она взяла обеими ладошками его за щёки и серьёзно посмотрела в глаза.— Ты мечтаешь о чём-нибудь, Рэм?
Тот сначала слегка опешил, а потом вдруг его лицо подёрнулось дымкой задумчивости.
— Я, Рошка, хочу, чтобы мир снова стал таким, как прежде, когда ни вас, ни меня ещё на свете не было. В общем, мир до этой катастрофы.
Знаете, сколько погибло удивительных, талантливых и гениальных людей? Красота обратилась в прах, ничего не осталось.
Я прочёл в одной из старых сохранившихся книг стихотворение японского поэта, Сюнтаро Тоникавы «Всё, что оставили мёртвые».
|
Что оставил мёртвый мужчина? Жену и ребёнка. Ничего другого. Даже надгробного камня. Что оставила мёртвая женщина? Поникший цветок и ребёнка. Ничего другого. Даже платья. Что оставил мёртвый ребёнок? Сломанную игрушку и высохшую слезу. Ничего другого. Даже воспоминания. Что оставил мёртвый солдат? Ружьё и разрушенный мир. Ничего другого Даже мгновенья покоя. Всё, что оставили мёртвые, — Это живые, мы, Только живые мы! Ничего другого. Ничего. |
Голос Рэма дрогнул и последние слова он произнёс шёпотом.
Ответом ему было молчание: дети, не ожидавшие такого серьёзного разговора, шокировано уставились на него.
Рэм, впавший в какое-то странное оцепенение, внезапно очнулся.
— Простите меня... Вы дети, ещё дети... — ссадил с колен недоумевающую Рошку и быстро вышел из бункера.
Девочка тихо всхлипнула: происходило что-то такое, чего она не могла понять и изменить. Денни тут же кинулся к ней и взял инициативу в свои руки: всё, что угодно, лишь бы она не плакала!
— А о чём мечтаешь ты, Рошка? — спросил она, заглядывая ей в глаза.
Рошка, совсем как взрослая, утомлённо вздохнула: сколько можно повторять одно и то же!
— Я хочу, чтобы меня забрали ангелы!
Денни вздохнул. Ну вот, опять она об этом...
— А какие они, ангелы? — неожиданно спросил Жук. — Ты столько раз рассказывала, что тебе снятся ангелы, но ни разу не говорила, какие они!
Рошка улыбнулась такой нежной улыбкой, что мальчикам показалось, будто в бункер заглянул лучик солнца.
— Знаешь, Жук, они такие прекрасные, что у меня просто не хватает слов, чтобы их описать. Они сияют, а глаза полны доброты... Я так хочу оказаться среди них! Быть такой же сияющей и чудесной!
Девочка сжала руки перед грудью, покачиваясь в такт своим мыслям.
Когда у неё делалось такое далёкое и отрешённое лицо, Денни становилось жутковато, будто уже сейчас за ней придут ангелы и заберут с собой! Поэтому он быстро спросил Жука, нарушив паузу.
— А о чём ты мечтаешь, Жук?
Тот расплылся в застенчивой улыбке и потянул из-за пазухи изрядно помятый и засаленный журнал, полистал его и протянул друзьям.
— Я мечтаю, чтобы было много-много еды. Такой же красивой и аппетитной, от которой текут слюнки. — Он ткнул пальцем в фотографию великолепного пирожного со сбитыми сливками и огромной ягодой клубники в центре.
— Так бы и съел его! — Жук исполнил жест, будто берёт лакомство со страницы и запихивает в рот целиком.
Рошка рассмеялась.
— И мне кусочек оставь, обжора! — И сделала вид, что стаскивает искусно убранную икрой и креветками тарталетку.
— А мне — вот это! — моментально включился в игру Денни, воображаемо цапая с серебряного подноса сочную цыплячью ножку с зеленью.
Они, смеясь, листали журнал, устроив роскошное пиршество фантазии, хотя бы и были в лохмотьях, а подобной еды не пробовали сроду.
Внезапно Жук погрустнел.
— Мне ещё больше хочется есть. Где бы раздобыть еды?
Дети пожали плечами: все члены клана ели в одно время, строго отмеренными порциями, а оставшаяся еда тщательно охранялась. Есть хотелось почти всегда.
— Надо нанести визит соседскому клану! — предложил Жук.
— Нет! Это слишком опасно! Даже не думай об этом! — закричал Денни.
— Да ерунда! Я знаю одну лазейку, там можно добыть картошки, а потом испечь. — Слюна скапливалась у него во рту и дразнила желудок.
— Пойдёмте, вам надо будет только постоять «на стрёме», остальное я сделаю сам!
Рошка и Денни с сомнением переглянулись: ветер гулял и у них в животах, а от мыслей о картофельной корочке с запекшейся золой, в кишках заурчало, заглушив тем самым мысли о страхе и осторожности.
До соседнего племени было не так далеко.
Поскольку схлестнуться в битве и решить, кто же истинный хозяин местных «угодий», кланы ещё не успели, временно существовал вооружённый нейтралитет: не трогайте нас, а мы не тронем вас.
И вот сейчас трое детей отправлялись в самое сердце не совсем лояльно настроенного им общества с очень скользкой целью, и некому было остановить их.
Жук, подхлёстываемый голодом, резво бежал между полуразрушенными домами, которые когда-то составляли город. Рошка и Денни едва поспевали за ним, перескакивая через поваленные фонарные столбы и кучи мусора.
— Тсс! — шикнул на друзей Жук. — Надо быть очень осторожными!
Впереди было то, что когда-то называлось Городским Садом. Теперь же здесь выращивались овощи из семян, добытых в одном из разграбленных магазинов. Поле было огорожено колючей проволокой и тщательно охранялось: еда была вполне веским поводом для убийства. Но дети совсем забыли об опасности: всё это казалось им продолжением игры.
Жук подвёл их к месту, где забор не плотно прилегал к земле.
— Ждите здесь! Если что-то заметите, свистите. Я накопаю картошки и передав вам под сеткой. Ой, и наедимся же мы сегодня!
Он скользнул под колючую проволоку проворно, как уж, и оказался в огороде. Припадая к земле, он пополз между грядками с высокими саженцами, в поисках картофельных.
И вдруг он увидел нечто такое, от чего у него даже на мгновение замерло сердце: перед ним были кустики с теми самыми удивительными ягодами, одну из которых он видел на картинке в своём журнале, но теперь это было наяву! Они висели подобно маленьким алым фонарикам на коротких стебельках и просили, нет, умоляли Жука тоненькими голосочками: «Сорви нас, маленький Жук! Сорви и съешь!» Они шептали ему прямо в уши и нос, который уже учуял их дивный аромат. Руки Жука сами потянулись к ягодам, а рот, полный слюны, открылся в сладостном предвкушении.
Забыв обо всём на свете, он, не заметив тоненькой натянутой проволоки, пополз на коленях к манящим кустам.
Денни и Рошка увидели, как их друг поднимается над грядками, и заволновались. Жук сделал ещё шажок, и проволока порвалась.
Глаза Жука, широко распахнувшись, отразили грязно-серое небо, когда в его спину между лопатками вонзилась длинная заострённая железяка.
Кровь, цвета клубничного сока, хлынула из его рта одновременно с сипением, в которое превратился крик.
Рошка вскрикнула и покачнулась.
К Жуку уже бежали хозяева огорода. Ждать, пока заметят их, Денни не стал: с ними бы расправились на месте. Он сгрёб в охапку Рошку и рванул со всех ног.
Им повезло: удалось сбежать незамеченными, но как они объяснятся по поводу Жука? Денни ещё не чувствовал потери друга, сейчас он спасал Рошку и себя: та безжизненно повисла на его плече, затрудняя бег.
От усталости и страха он уже совершенно не разбирал дороги, поэтому со всего размаха налетел прямо на Рэма. Тот только крякнул и присел.
— Ты чего? — И снял с плеча мальчика Рошку.
Денни, задыхаясь, сбивчиво поведал о планах их компании и о том, чем это всё закончилось.
Рэм схватился свободной рукой за голову.
— Что же вы натворили, дети! — Он осторожно поставил на ноги рыдающую Рошку.
— Отведи её домой, малыш. А мне надо кое-что сделать. — И побежал прочь.
Рошку долго не могли успокоить. Уже лёжа в кровати, она всё шептала.
— Я не хочу так! Заберите меня, ангелы, пожалуйста!
Денни с горечью смотрел на страдания подружки. Он бы с радостью забрал на себя всю её боль, но это было невозможно.
Сам он долго ворочался, прежде чем его сморил тяжёлый сон.
А назавтра он узнал, что Рэм с пастором Иаковым сходили к соседям и выкупили тело Жука, обменяв его на пакетик семян редиса.
Жука хоронили вдвоём: он и Рэм. Родителей у того не было, Рошка лежала в горячке, а остальные члены клана не проявили к этому мероприятию никакого интереса.
Мальчика завернули в старый мешок и уложили в выкопанную Рэмом яму. Парень собрался, было, уже забрасывать тело землёй, как его остановил Денни.
— Погоди... — Он достал из кармана любимый журнал Жука и положил ему на грудь, а потом развернулся и ушёл.
Теперь он нёс вахту возле Рошки, не отлучаясь от неё ни на минутку. Ей становилось всё хуже и хуже.
— Сердце у неё совсем плохое... — сказала худая измождённая женщина с такими же шоколадными глазами, мать Рошки. — До утра она не протянет.
Денни вцепился в руку Рошки и она открыла глаза.
— Денни... Я опять видела ангелов. Они обещали, что заберут меня к себе...
Мальчик заморгал часто-часто, отгоняя слёзы: Рошку было запрещено расстраивать.
— Что ты придумала, Рошка? Ты скоро поправишься, пусть они снятся, на здоровье, только не уходи от меня, пожалуйста! Не бросай меня!
Рошка закрыла глаза и еле слышно прошелестела.
— Я так устала, Денни... Я не хочу жить в этом мире, где не осталось красоты, где только голод и смерть...
Денни треснул кулаком по коленке.
— Это же наш с тобой мир, Рошка! Какой бы он ни был! Рошка, ты нужна мне!
— Смотри, Денни! — вдруг крикнула Рошка, поднявшись над подушками и указывая куда-то за его спину. — Это ангелы! Ну, посмотри же!
Мальчик обернулся, вглядываясь в темноту, но ничего не увидел. Когда она вновь повернулся к Рошке, она уже была мертва.
На его крик прибежали её мать и пастор Иаков, чтобы сложить на груди крошечные ручки и закрыть глаза, всё ещё сохраняющие живой счастливый блеск.
Денни бежал. Бежал долго, не видя ничего перед собой, не понимая, куда, и не замечая, что за ним неотступно следует Рэм. Бежал, пока силы не оставили его и он не упал в грязь, и долго лупил кулаками по чавкающей массе, выкрикивая что-то нечленораздельное. Потом уткнулся лицом в грязные руки, сжался в комок и заплакал...
Рэм тихо подошёл сзади, обнял его за плечи и прижимал к себе до тех пор, пока не стихли последние звуки рыданий.
Солнце тусклым глазом равнодушно наблюдало с серых небес, как молодой мужчина баюкает, словно младенца грязного мальчика.
— Я не хочу больше жить, Рэм... Все, кого я люблю — умирают. А мне надоело драться за каждый кусочек выживания. Пусть меня, как Рошку, заберут ангелы... — шептал Денни.
Рэм выпустил мальчика из рук и сказал.
— Знаешь, Денни, я тут нашёл кое-что, хотел показать Рошке, но не успел. А теперь хочу, чтобы это увидел ты.
Он встал, поднял за руку чумазого Денни, повёл куда-то, вглубь катакомб и вскоре они достигли относительно целого сооружения, в которое вошли через высокие двери конической формы и очутились внутри странного места.
Со стен на них взирали лица живших когда-то людей, которые были изображены на картинах. Мальчик с мужчиной шли между ними, держась за руки как сын и отец или, скорее, как браться: младший и старший. А их провожали взгляды прекрасных дам и мужественных кавалеров в старинных платьях и мундирах.
Это было так удивительно, так красиво, что у Денни перехватило дыхание. Он бы остановился, чтобы рассмотреть их получше, но Рэм тащил его дальше.
Мальчик засмотрелся на железного человека, стоящего в углу одного из залов (наверное, это был рыцарь в доспехах, как рассказывал однажды Рэм), поэтому не сразу заметил, что тот остановился. По инерции пройдя ещё несколько шагов, он налетел на стену и лишь тогда остановился и взглянул на неё.
И он увидел...
Прекрасное создание с сияющими глазами, готовое, казалось, сойти со стены, протягивало к нему руки, от которых по все стороны исходил свет. Белоснежное одеяние ниспадало на облака, в которые существо упиралось ногами, а над головой светился круг, словно сотканный из лучей солнца.
— Кто это? — словно во сне произнёс Денни.
— Это — ангел, — ответил Рэм.
Картина была огромной. Чтобы рассмотреть её целиком, Денни пришлось запрокинуть голову и в какой-то момент ему показалось, что он летит. Потеряв внутренне равновесие, мальчик осел на пол.
— Посмотри, Денни. Разве это не прекрасно? Это было создано человеком, таким же, как мы, во времена, когда в городах свирепствовала чума и инквизиция... Красота существовала всегда, и она найдёт себе дорогу вновь.
— Но она не спасла ни Жука, ни Рошку! — возразил Денни.
— Жук, Рошка... Ещё миллионы детей, погибшие до них, и которые ещё погибнут. Они должны жить в красоте, быть сытыми и любимыми родителями... Но разве было хоть раз за всю историю человечества, чтобы оказались счастливы все дети до единого? Ежедневно рушится не один крошечный мирок маленьких человечков... А тут разом обвалился целый большой мир, раздавив чьи-то мечты и надежды. Мир стал страшным и жестоким. Но дети всё равно в нём рождаются. И мы, за которыми они приходят вслед, должны сделать всё, чтобы вернуть в мир красоту и любовь.
Ну, пускай мы живём в этом хаосе, но ты уже прикоснулся к чему-то такому, что теперь всю жизнь будешь искать нечто подобное и стремиться привести в это других. И тогда...
Его мысль неожиданно закончил Денни.
— Тогда Жук сможет наесться досыта, а Рошке незачем будет умирать, ведь ангелов ей будет хватать и здесь. И они будут жить. И я буду жить, мы все будем жить, потому, что я видел ангела!
|
Когда засну я крепким сном, Господи, душу мою храни. Когда засну я вечным сном, Господи, душу мою прими. (Из где-то услышанной молитвы) |
Бывают в жизни такие дни, в которые чтобы куда-то успеть, приходится с шага переходить на бег и не останавливаться, ибо промедление подобно катастрофе. Естественно, по закону подлости, такие обстоятельства выпадают на моменты экстремальных условий, как и сегодня.
Жара! Нет, это мягко сказано: белёсые небеса, зной, полный штиль и такой же полный привет... А я наяриваю с обеда по плавящемуся асфальту мелкой рысью — главное, с ритма не сбиться. Иначе — в глазах потемнеет, да в бок кто-то недобрый рожки воткнёт.
И тут навстречу — ба! Лёка! Сияет не хуже солнышка — рыжей шевелюрой и зубами, обнажёнными в улыбке.
Я его безумно, конечно, рада видеть, но не сейчас! Только не сейчас, когда я не могу даже замедлить шаг.
— Привет, Лёка! — говорю на выдохе и поспешно делаю два шага.
— Привет, — улыбается ещё шире, будто есть куда.
— Прости, Лёка, — поравнялась с ним, прижала руку к груди, — бегу! — Миную его, немного оборачиваюсь.
— Ну, беги, беги, спринтёрша! — Смеётся и машет вслед мне рукой. — Ещё увидимся.
— Однозначно! — Ору, киваю и перехожу на крупную рысь.
Едва влетаю в кабинет, как мой бег подрезает телефонный звонок.
— Алло! — Пытаюсь отдышаться.
— Зайка, это ты?
Сашка.
— Я, вроде. Приветик!
— Слушай, тут такая вещь... Палыч позвонил...
— И чего сказал, чего хотел? — Уже почти нормализовалось дыхание.
— В общем, зай, присядь.
По опыту знаю, что Сашку лучше слушаться. Плюхаюсь на стул.
— Ну?
— Понимаешь... — И с мостков в холодную воду. — Лёка погиб...
Соображаю.
— Кто погиб?
— Лёка. — И вздох в трубку, шумный, как обрушившийся пласт снега.
— Нет, как же... Когда? — Мучительно пытаюсь осмыслить тот короткий промежуток времени между встречей с Лёкой и телефонным звонком.
— Сегодня ночью.
— Нет, подожди... Ты что-то путаешь! Это не может быть он! — не сдаюсь я.
— Я не путаю, зайка. Палыч Иришку в морг возил на опознание.
— Но я же... — И затыкаюсь, понимаю, что не время сейчас вдаваться в объяснения. Да и надо самой это осознать.
— Сашка... Как же так?..
— Да, зайка. Прости, я сейчас к Палычу. Иришке помочь надо.
— Да, да, конечно. Я вечером к ней зайду.
Кладу трубку. Сижу, оцепенев.
Я сошла с ума?
— Я САШла с ума, — отвечаю с грустной улыбкой Лёке.
Он подошёл незаметно сзади и присел рядом со мной на длинную железную скамейку и спросил.
— Что ты здесь прячешься?
Мы сейчас с ним за кулисами, из которых видно кусочек сцены и Сашку.
Он перебирает струны гитары, поставив ногу на стул. Вокруг суетятся другие участники студвесны. А я торчу здесь, в полумраке и украдкой смотрю на него.
Я не так уж акцентирую свою фразу, но Лёка всё понимает. Он похлопывает меня по плечу и тихо произносит.
— Ничего, всё срастётся!..
Мотаю головой. Сашка — почти звезда, настоящий бард. Понятно, девчонки толпами вокруг, да только он же такой важный, не замечает никого. Всё струнки свои пощипывает.
Но Лёке объяснять ничего не нужно. Он, вообще, тут едва ли не за главного, режиссирует, сочиняет сценки. У него такое чувство юмора, что устаёшь смеяться. Я разок неловко попыталась сострить, перепев фразу из глупой песенки:
— Ой, Лёка, Лёка, мне без тебя так плока!
И он нисколько не скривился, а засмеялся и мотнул головой, дескать, остришь, подруга!
А сейчас он смотрит на меня, улыбаясь, и короткая верхняя губа открывает крупные передние зубы. Они не совсем ровные, один наползает на другой, отчего Лёка немного похож на симпатичного мультяшного грызуна.
— Хорош киснуть! — Лёка цепко берёт меня за запястье и тащит на сцену.
Я тихо повизгиваю и отбиваюсь. Но упираются же только ноги, а душа — рвётся туда, где в светлом пятне под софитом бренчит Сашка.
— Санёк! — громко окликает его Лёка, и я прекращаю тормозить подошвами туфель по досчатому настилу сцены, пытаясь надеть на лицо самое независимое выражение.
Сашка поднимает голову и улыбается. У меня глухо ухает в груди.
— А я тебе веду исполнительницу новой песни.
Я готова огреть Лёку чем-нибудь тяжёлым, но ничего подходящего поблизости нет.
— Что ты творишь, — шиплю ему через край губы и сквозь зубы.
— Спокойно! — тихо отвечает Лёка.
— Правда? — переспрашивает Сашка. — Ты точно уверен, что она сможет?
Он уже в упор разглядывает меня, ведь мы подошли совсем близко.
— Знакомьтесь, — говорит Лёка. И мы, наверное, знакомимся, потому, что я не помню ровным счётом ничего, кроме Сашкиных глаз.
— Олег! — Это окликают Лёку.
Вообще, Лёку в действительности зовут Олегом Кульковым. Какое-то время его пытались звать Кульком, но это совсем не вязалось с его живостью и харизмой. От «Кулька» осталось «Лёк», которое потом плавно перешло в «Лёку».
И он, махнув нам рукой, тут же умчался.
Сашка вручил мне текст песни и написанную на листке из нотной тетради мелодию.
Уж и не знаю, откуда Лёка взял, что я и правда пою, когда случается...
— Ты сможешь? — спрашивает Сашка серьёзно.
— Я постараюсь...
— Я постараюсь, — говорю Палычу в коридоре Иришкиной квартиры, — пусть меня хоть сожрут на работе, но я не опоздаю.
Говорим тихо: Иришка ненадолго забылась. Мы влили в неё бездну седативных средств. Она видела Лёку на каталке в морге, но всё равно вскакивала на каждый телефонный звонок или шаги в коридоре.
— Лёка!
— Саш... Как всё случилось? — Мы идём домой.
Мой муж берёт меня за запястье и заворачивает руку под свою.
— Они ехали ночью. Со встречной полосы вылетела другая машина. Водитель не успел вырулить: руль справа. Лёка спал — поздно было, устал после командировки. Проснуться он не успел. Лёка ничего не понял.
Утыкаюсь носом в Сашкино плечо и, зажмурившись, иду рядом.
Как же так? Я же точно видела его сегодня днём. Я не могла ошибиться.
— Сашка, а ты веришь в жизнь после смерти?
Он пожимает плечами.— Я и в смерть не очень-то верю. По крайней мере, в Лёкину.
Легче от этой реплики не становится.
— Ну, а вот говорят, что иногда души после смерти являются другим людям.
Сашка ещё очень задумчив и потому по инерции отвечает.
— Это в случаях, если они чего-то не доделали, а умерли внезапно. Или было какое-то неисполненное обещание.
Тут он очнулся.
— Что за мысли у тебя, зайка? Вытри глазки. Платок есть? Вечно ты всё забываешь.
«Вечно ты всё забываешь!» — корю себя за рассеянность. Уже и вышла вовремя, но не прихватила зонт. А на улице — ливень!
Пришлось возвращаться. Ещё та примета: конечно, мазнула помадой по рукаву, когда доставала с вешалки зонт. Пришлось переодеваться.
Опять бегу. Уже преодолена половина.
Но торможу по мокрому асфальту и хватаю ртом воздух, неожиданно ставший слишком твёрдым.
Навстречу идёт Лёка.
Страх сковывает меня, я пячусь назад и трясу головой.
— Что такое с выражением твоего лица?! Ты будто призрака увидела, — смеётся Лёка.
Говорите, не понял ничего? Не проснулся...
— Э-э-э... в некотором роде... — Озираюсь по сторонам. Улица пустынна.
Лёка подходит так близко, что я вижу каждую из его веснушек на носу, и незаметно улизнуть уже не получится.
— Похоже, ты торопишься? — спрашивает он.
Я хочу ответить утвердительно, но, неожиданно для себя, отрицательно мотаю головой.
— Нет, нет, Лёка! Ничего подобного!
Тот облегчённо вздыхает.
— Как хорошо! А то я хотел спросить... Ты спела Сашкину песню в клубе?
— Я хочу, чтобы ты спела Сашкину песню в клубе! И ты этого хочешь! И он! — Лёка возмущённо размахивает руками.
Я хмурюсь.
— Мы поссорились. Пусть сам поёт. Я вообще не пойду в этот клуб.
Лёка краснеет. Он всегда такой, когда злится.
— Ну уж, нет! Ты пойдёшь. И будешь петь. Сашка написал её специально для твоего голоса. Он ждал этого вечера почти погода. Я бы оттащил тебя туда сам, но не смогу — я уезжаю. И ты должна мне пообещать, что пойдёшь. Не будь свиньёй, иди! Я уверен, что он будет ждать тебя там.
— А ты-то что так за него впрягся? — Я всё ещё сержусь, но уже начинаю отходить.
— Ты же знаешь, я корыстный тип — ты потом споёшь её мне, ведь я опять окажусь прав, и ты захочешь меня отблагодарить. Ты ведь споёшь?
— Да.
Я пошла в клуб. Сашка был там. Хмурый, сидел он за столиком, когда я подошла сзади, и тронула его за плечо. Он вскочил и просиял изнутри.
Я спела.
— Я спела, — киваю.
— Молодчина. Как жаль, что я не слышал. Но ведь ты обещала, что споёшь её мне. Ты же можешь спеть?
Мне хотелось закричать, что этого не может быть, что сейчас он лежит в морге!
— Я... я спешу, Лёка... Ты извини. — Оцепенение сменилось жгучим желанием побежать, да так быстро, чтобы обогнать звук собственного крика. Потому, что если я побегу, то обязательно закричу.
Лёка огорчённо смотрит на меня.
— Но ты ж сказала, что не спешишь! И ты обещала.
Взгляд у него такой умоляющий.
— Мне снилось, как ты поёшь, но я никак не могу вспомнить мелодию... Она мучает меня как невыполненное обещание.
— Лёка, прости! — Я уже на взводе, мне кажется, что сердце сейчас взорвётся на множество осколков. Мне просто страшно.
— Давай, в следующий раз, Лёка, — выдавливаю из себя. И ноги сами несут меня прочь, прочь!
Только не оборачиваться. И тогда он исчезнет!
— И тогда он исчезнет! Ты понимаешь, зайка? — Сашка истратил на мои слёзы уже упаковку бумажных носовых платков.
Он примчался сразу, как только услышал по телефону мой голос. Я ему всё рассказала. И он поверил мне с первой же секунды.
— Пойми, тебе нечего бояться. Лёка всегда относился к тебе как к другу. И он ждёт, что ты сдержишь своё обещание. Ты должна отпустить его, пойми, зайка.
Я всё ещё плачу, но уже понимаю, что мне больше не страшно.
— Но... Как же мне быть?.. — всхлипывая, спрашиваю его.
— Наверное, надо просто идти и тогда встретишь его. Главное, не бойся. Думаю, встречу лучше назначить на вечер.
Вечер. Дождь прошёл, в воздухе пахнет свежестью. Небо расчистилось и видно, как солнце садится за горизонт.
Я иду. В голове крутится одна мысль: а вдруг Лёка не придёт?
Но он идёт мне навстречу.
— Привет, Лёка.
— Привет. — Он слишком серьёзен для Лёки, к которому я привыкла.
— Надеюсь, ты никуда не спешишь?
— Нет.
— Ты в этом точно уверена? — В его глазах начинает мерцать смешинка. — А то снова удерёшь.
— Не удеру.
— Так ты споёшь мне?
Киваю.
— Правда, мне кажется, что я буду выглядеть очень глупо! Петь посреди улицы!
— Но ты же будешь петь для меня! И можно негромко. Кому какое дело?
Представляю, как это будет смотреться со стороны. Ведь Лёку никто больше не видит. Но... А! Была, не была!
Лёка ободряюще кивает.
— Вспомни, как это было тогда, в клубе. Как Сашка настроил гитару, а ты откашлялась.
Это точно. Я и вправду всегда тихонько покашливаю перед тем, как запеть.
— Проигрыш. И ты вступила.
Вступаю.
Сначала тихо, чуть дрожащим от волнения голосом. Но постепенно мой звук крепнет. Я расслабляюсь, и уже вижу себя на сцене.
Сашкин профиль, зал. И Лёка.
Сейчас я пою для него.
Песня действительно мощная. Она захватывает меня и несёт над морем вольным ветром к далёкому берегу.
Я допеваю последние строчки и открываю глаза.
Лёка улыбается.
— Вот здорово!
Мне на плечо сзади опускается чья-то рука. Оборачиваюсь.
— Вы чего это, гражданочка, расшумелись?
Двое из патрульно-постовой службы. Один лыбится.
— Хорошо поёте, но громко, — говорит он. — Может, пройдём?
Только этого мне сейчас не хватало! Начинаю что-то невразумительно лепетать.
— Я, это, к конкурсу готовлюсь... К вокальному... Ну, увлеклась, забылась, знаете, как бывает?
Неожиданно ухмылка становится улыбкой.
— Как вы там в конце поёте про море и далёкий берег?
Я повторяю.
— Хорошая песня. Ладно, идите. — Зачем-то берёт под козырёк. Они поворачиваются и уходят.
Я возвращаю свой взгляд к Лёке. Но его уже нет.
Да и был ли он? Песня была, улица, даже этот, в сером мундире, подтвердить может (лишь бы не в форме протокола). А Лёка?
Я не спешу. Просто почти гуляю. Это завтра придётся обманывать время, чтобы успеть попрощаться с Лёкой.
Но разве мы не попрощались?
Я же точно знаю...
Немолодой человек лет примерно тридцати пяти, в пафосной тройке и с не менее выразительной тростью сидел, изящно закинув ногу на ногу, перед юной барышней лет тридцати двух, с длинными наманикюренными ногтями и отчаянной причёской а-ля «Бриджит Бардо».
Она сосредоточенно давила кончиками розовых когтей на клавиши, пытаясь одновременно следить за происходящим на мониторе и кокетливо посматривать на посетителя. Из-за этого взгляд её выглядел несколько косоватым и напуганным.
— Я могу предложить вам на выбор несколько брачных агентств, — наконец выдала она результат своего интенсивного поиска в базе данных.
— У меня нет времени ходить по ним! Мне достаточно одного! — выпрямился посетитель, отчего пуговицы на его жилетке выпучились как удивлённые глаза.
— О! Тогда мы попробуем методом исключения, — кивнула девица, вспушив незаметным движением белокурый локон.
— Уж будьте любезны, — ехидно произнёс мужчина.
В глазах офисной дивы явно проступила фраза: «Ничего удивительного, что пару вам приходится искать через агентства!», на которую в глазах напротив тут же высветился ответ: «Не тебе судить, кукла пергидролевая!»
Блондинка вспыхнула, поджала губки и нервно забарабанила коготками по клавиатуре, в поисках подходящего варианта.
— Вот, к примеру, агентство «Цепи Гименея», количество удачных браков составляет пятьдесят процентов, зато очень низкие цены. — В её взгляде явно сквозило, что клиент попадёт в неудачные пятьдесят процентов со стопроцентной вероятностью.
— Меня это совершенно не устраивает! Нет ли чего-нибудь более достоверного? — Раздражённо двинул плечом претендент. По всей видимости, он был крайне недоволен тем, что ему приходится решать свои личные проблемы не напрямую, а через посредников, которые и так, со слишком большим любопытством наблюдают за ним.
— Пожалуйста, — пожала плечиками служащая бюро информации. — Агентство «Идеальная пара» — восемьдесят процентов удачных браков, но соответственно, и цены повыше.
— Я в состоянии заплатить за сто процентов, если у вас, всё же, имеется что-нибудь подходящее! Разве по мне этого не видно? — взорвался клиент.
Барышня окинула его не слишком нежным взглядом, нарушая все каноны из свода правил «Клиент всегда прав»: дескать, видали мы и покруче, и вели они себя потише, после чего откинулась на спинку кресла и процедила сквозь зубки.
— В таком случае, вам должно подойти агентство «Прозревший Купидон». Они работают как раз со стопроцентной гарантией. Но у них очень, очень высокие цены! — Не без издёвки произнесла она.
— Давайте адрес! — резко встал клиент.
— Пожалуйста, — с жеманством всё той же Бардо девица протянула ему листок, мгновенно вылезший из принтера.
Тот выхватил его и, даже не попрощавшись и не поблагодарив, вылетел из офиса. Вслед ему полетело тихое фырканье.
Всё тот же немолодой человек сидел в мягком кожаном кресле с чашкой превосходного чёрного кофе в руке, а молодой энергичный человек лет сорока с напором доводил до его сведения информацию о конторе «Прозревший Кубидон».
— Вы представить себе не можете, как вам повезло, что вы можете себе позволить обратиться к нам! Видите ли, мы работаем только с солидными людьми определённого круга, индивидуально и тщательно, — уверенно произносил он саморекламу.
— Я в курсе, что вы заявляете о себе, как о компании со стопроцентной гарантией результата. Но я бы хотел узнать поподробнее, за счёт чего вы добиваетесь таких показателей и насколько они достоверны, — кисло произнёс клиент.
— О! Это не составит никакого труда! — воскликнул молодой человек. — Пройдёмте в наш зал обработки данных!
Они поднялись, прошли через холл и оказались в небольшом помещении, набитом вычислительной техникой.
— Вот, это — сердце нашей фирмы! — Гордо показал на машины сотрудник. — Именно благодаря им мы добиваемся столь высоких показателей в нашей деятельности!
— Вы ищете пару по интернету? — разочарованно протянул клиент.
— Как вы могли такое подумать?! — возмущённо воскликнул тот. — Мы не пользуемся столь вульгарными методами! Мы взяли всё лучшее, что есть в компьютерных технологиях и применили к самой загадочной и непредсказуемой сфере — в личных отношениях! Позвольте, я наглядно продемонстрирую вам в действии нашу систему!
Он ловко уселся в кресло перед огромным монитором и проворно забегал короткими толстенькими пальчиками по клавиатуре.
— Прошу вас, присаживайтесь вон в то кресло и мы тогда внесём ваши персональные данные в наш банк данных! — предложил он клиенту.
Тот с достоинством опустился в кожаные объятия мебельного чуда и с сомнением произнёс.
— А эти данные никому не могут стать известными?
— Что вы! У нас информация хранится надёжнее, чем в Швейцарском банке! Чтобы добраться до сведений в нашей сети, требуется пятиступенчатый доступ!
Цифры, похоже, немного успокоили клиента и он расслабился, вновь закинув ногу на ногу.
— Итак, мы сначала вводим ваши персональные данные: пол, возраст, рост, вес, цвет волос и прочие. В этом, конечно, нет ничего необычного. Но затем мы сканируем ваш внешний облик и тоже помещаем в обработку: в данном случае мы пользуемся учением о физиономистике по древне-китайским трактатам, сублимированным в единицы и нолики.
Клиент удивлённо хмыкнул.
— Да, и это ещё далеко не всё! Далее мы проводим развёрнутый анализ вашей судьбы по гороскопу: и это не те короткие глупенькие абзацы из женских журналов, а вполне солидные и достоверные сведения. Тот или иной аспект планеты способен радикальным образом повлиять на характер и наклонности человека — и мы их выявляем посредством специально разработанной программы. Затем компьютер сравнивает натальные карты клиента и претенденток, в результате чего выявляется наиболее подходящая кандидатура!
— И это ещё далеко не всё! Мы не пренебрегаем даже хиромантией: нами разработана уникальная программа, которая читает линии на ладони эффективнее любого хироманта!
В кругленьких глазках клиента зажглось любопытство.
— И вы применяете всё это? И у вас действительно получается стопроцентный результат?
— Мы ведём жёсткую статистику: за три года, в течение которых существует наша фирма — ни одного развода! Счастливые семейные пары, подобранные нами, украшают высший свет. Поверьте, мы имели дело с совершенно невозможными случаями и всегда находили идеальный вариант! Мы больше не стреляем в неизвестном направлении, подобно слепому Купидону, мы прицеливаемся максимально тщательно и всегда попадаем точно в цель! Наш компьютер высчитывает вероятность совпадения личностей до одной миллиардной, что, согласитесь, не так уж мало. Он анализирует малейшие отклонения и различия, фиксируя даже то, что не выявит ни один психолог.
— Честно говоря, меня впечатлила ваша презентация, — кивнул немолодой человек. Но, мне кажется, я даже более чем уверен, что вы мне рассказали не всё!
Сотрудник восторженно закивал.
— В вас сразу угадывается деловой человек: какая хватка, какая наблюдательность! Вы совершенно правы! У нас есть одно ноу-хау, которое позволяет довести наш результат до подлинного совершенства! Но, естественно, вы можете понять, что оно является нашей коммерческой тайной, разглашение которой нашим конкурентам стало бы смерти подобно!
Тот покачал головой в знак согласия.
— Я прекрасно понимаю вас. Единственное, что бы мне хотелось — это услышать от вас, что данное ноу-хау не имеет ничего общего с криминалом.
— Я готов полностью вас заверить в том, что мы не имеем дела ни с чем противозаконным или даже чуточку незаконным! — Парень прижал руку к сердцу, придав своему самое убедительное выражение.
— Ну, что же... Я готов заключить договор с вашей компанией, — вынес свой вердикт клиент.
— Вы не пожалеет об этом! — Торжественно произнёс сотрудник.
Контракт был внимательно вычитан пристальными глазами и проанализирован не менее пытливым мозгом одного из самых занудливых и въедливых коммерсантов мира. Подписи, печати, краткое и твёрдое рукопожатие, после которого мужчины расстались, каждый довольный собой.
Выждав полчаса после ухода клиента, сотрудник достал из стола, выпиленного, несомненно, из ценных пород дерева, дорогой ноутбук, упаковал в кожаный футляр и направился к выходу.
Новенький «джип», проехав по ухоженным улицам города, вырулил сначала к сельскому рынку, где его молодой хозяин приобрёл симпатичного чёрного петушка в плетёной корзинке, затем выехал с трассы на просёлочную дорогу и запылил по ней в сторону соснового бора. Автомобиль лихо подпрыгивал на неровностях лесной тропы. Водитель рад был бы не вылезать из салона, но часть пути ему, всё же, пришлось проделать пешком: дорога вскоре сошла на нет.
Продираясь сквозь буреломы и прижимая к себе корзинку с уже изрядно взъерошенным в процессе дороги петушком, он вскоре достиг маленького лесного домика.
— Ай, радость-то какая! Внучек приехал! — Навстречу ему с деревянного крылечка боком спускалась сухонькая старушка. — Ждала, ждала тебя с утреца! Уж и заждалася вся!
— Здравствуй, бабуля! — заулыбался ей навстречу молодой человек.
— Опять по работе, сердешный? Разочек бы приехал так, на денёк-другой, я б тебе баньку затопила, чаем травяные напоила да настойками целебными! А то заскочил как чужак — и снова к делам своим бежать! — Ворчала старушка, обнимая внука.
— Давай сюда своего пассажира, — забрала она у него корзинку. — Ишь, какой, упитанный, не то, что ты, касатик, совсем на своей работе зачах!
— Да, бабуль, не до отдыха мне сама ж понимаешь, в бизнесе — как в террариуме: не успеешь сам отхватить кусок, от тебя отхватят!
— Ох, и не бережёшь ты себя, дитятко! — запричитала она. — Да что ж мы стоим-то, голубчик! Пойдём в дом! Я же ждала тебя, такого сегодня жаркого наготовила — пальчики оближешь! И пирогов напекла.
Похоже, внук был не понаслышке знаком с бабушкиной стряпнёй, так как сглотнул слюну и поспешил в дом.
Внутренний интерьер выдавал в хозяйке не просто старушку, а самую что ни на есть колдунью: потолки были увешаны мешочками с травяными сборами, засушенными летучими мышками и прочими непонятными предметами. Кое-где на стене отчётливо проступали каббалистические знаки, а в углу покоилась большая метла с деревянной ручкой, отполированной хозяйкой за долгие годы применения по прямому и не очень прямому назначению. Довершал образ крупный чёрный котяра с изумрудными глазами, сидящий рядом с прозрачным шаром из горного хрусталя.
Бабуся засуетилась, накрывая на стол всяческую снедь. Внук вооружился вилкой и накинулся на еду, как будто её собиралась отнять стая голодных демонов. Старушка с нежностью смотрела на то, как уминает её ненаглядное дитятко.
Наевшись до отвала и едва отерев рот платком, он поставил на стол ноутбук.
— А теперь, бабуль, к делу... Времени — в обрез!
Старуха сняла фартук, собрала со стола тарелки, накрыла его чёрной суконной скатертью, поставила по углам четыре чёрных свечки и зажгла их.
— Ну, что ж, внучек, давай, раз уж не хочешь кофейку попить у камина!
— Эх, я бы с радостью, да...
— Знаю, знаю, дитятко! — завздыхала бабка. Она полезла за пазуху и достала оттуда завёрнутую в красную тряпицу колоду «Таро».
— Ты, бабуль, у меня — главное ноу-хау! — ласково сказал ей внучек. — Куда б я без колдовства и гадания твоего девался? Даже не знаю!
— Ой, дитятко, что ж ты меня странными словами какими-то называешь, тёмную старуху пугаешь? — всплеснула руками та.
Внук расхохотался.
— Ладно, бабуль! У меня тут клиент пришёл: шибко въедливый. Надо постараться, подобрать ему королевну! А то оставит меня без штанов последних, тот ещё жук!
— Да ты, внучек, не боись! Карты — они ж завсегда правду говорят! И петушка ты привёз подходящего: принесу его в жертву, вызову духов, в кристалл загляну, да зачем знать тебе, деточка, все мои колдовские ухватки? Где мордасы твоего женишка-то вредного?
Молодой человек раскрыл ноутбук и разархивировал файл своего сегодняшнего клиента.
— Вот, бабуль, смотри! Я тебе распечаточку-то оставлю, мне ждать, пока ты картишки кинешь да с демонами пообщаешься — недосуг, клиенты хватятся! За результатом заеду через день, как обычно!
Бабауся задумчиво потасовала засаленные карты.— Ну, езжай, голубчик! Доброй тебе дороги! Провожать не пойду: нехорошо, когда ведьма вслед смотрит, сам же знаешь! Да и картишки уже пошли, не буду отрываться. — Она начала метать на стол «таро».
Тот наклонился, чмокнул её в сморщенную щёку и вышел из дома.
Выждав примерно полчаса после того, как затихли шаги за домом, старуха сгребла со стола карты и, прихватив распечатку данных о клиенте и петушка, который до сих пор сидел в корзинке, должно быть, осваиваясь, пошла в маленькую кладовочку.
В кладовке за старой вешалкой оказалась небольшая дверь: через неё старая ведьма попала в другую комнату, в которой не было и намёка на её профессиональную деятельность.
Посреди шикарного офисного стола располагался компьютер едва ли ни последней модели, за который она и села, поставив рядом с креслом корзинку.
— Ты, Петя, не боись, про жертву — это я так сказала, сам понимаешь, маскировка. Пойдёшь в курятник, курочек топтать да зёрнышки поклёвывать: вон, ты какой ладненький! — обратилась ведьма к прижухшему было петушку.
— Ноу-хау, ноу-хау! — хихикала она чуть позже, нежно давя кнопки клавиатуры и вводя в базу данных информацию о клиенте.
— Картишки — оно, конечно, хорошо, но и карты врут! На колдовстве одном и шабашах далеко не продвинешься. Кристалл давно уже образы показывать отказывается. А вот ПК, — тут она ласково погладила системник по гладкому бочку, — это уже надёжно! И что эти глупая молодёжь понимает в высоких технологиях! Ноу-хау, хе-хе!
...Чёрный флаер как атакующая стремительная акула ещё раз пробороздил наискосок небо, разрезая мощными прожекторами мрак лежащих внизу трущоб и завис над ними. Развалины домов ощерились под ярким слепящим светом выбитыми окнами и проёмами дверей, похожие на перекошенные старческие лица с гнилыми зубами. Световые пятна контрастно выхватывали всё, что попадалось на их пути. Просто удивительно, как он не ухватил маленькую чёрную фигурку, метнувшуюся из-за кучи мусора к заброшенному зданию.
Тяжело дыша и затравленного озираясь, Рон бежал, не разбирая дороги. Если бы он споткнулся и упал, то не смог бы даже успеть подставить руки, так как он крепко прижимал к груди руки, прикрывая какой-то предмет. Чудом успев выскочить из под хищных поисковых лучей, Рон нырнул в узкое окошко подвала, по-змеиному ввинтившись в него своим жилистым, худощавым телом. Он знал, что охота идёт на него. И что если он будет настигнут, то для него, Рона, всё закончится очень печально. И его задание будет провалено.
Затаившись у стены, среди ржавых труб, Рон с трудом переводил дыхание, ожидая, когда уберётся воющий чёрный хищник, с солдатами специальных войск внутри. Сделав ещё круг над кварталом, флаер взвыл, набирая высоту и скрылся вдали.
Рон знал, что его ищут теперь везде: и на земле, и в воздухе, и, возможно, даже в воде. На их стороне — все самые последние изобретения: инфракрасные ловушки, детекторы движения и прочее. Надо быть умнее их! Он должен уйти от погони!
В очередной раз призвав свою удачу, Рон ещё некоторое время посидел недвижно, будто удостоверясь в том, что опасность миновала, затем отнял напряжённые руки от груди и посмотрел на свёрток, зажатый в них. Осторожно расстегнув молнию маленькой кожаной сумки, он нежно провёл пальцами по чёрной гладкой поверхности пластиковой коробки, лежащей внутри. Запекшиеся губы треснули какой-то детской, беззащитной улыбкой.
Полюбовавшись на свою добычу, Рон вздохнул, застегнул сумку, спрятал её под теплоотражающий костюм, тяжело встал и пошёл вглубь подвала, следуя направлениям труб.
Трубы были ориентиром в этом тёмном помещении. Откуда-то, из потаённых щелей просачивался серый свет, который позволял идти не только на ощупь. Вскоре Рон подошёл к пробоине в стене, откуда тянуло сыростью и запахом земли.
Нагнувшись, он пролез в неё. Дыра оказалась началом длинного лабиринта, ведущего глубоко, в недра земли. Куски почвы, переходящие в глину, а из неё — в прессованный песок, крошились со стен на пол, на голову Рону... Но ему было или некогда стряхивать песчинки, или его совершенно не интересовало их наличие в спутанных и не очень свежих волосах. Дорогу освещали тусклые шары, излучающие зеленовато-фосфорический свет, подвешенные к потолку.
Лабиринт привёл его к металлическим дверям, за которыми кто-то вполне добросовестно ухаживал: они выделялась на фоне грязного лабиринта своим блеском.
Рон начал давить пальцами на выпуклости двери в определённом порядке и она послушно отворилась, впустив его в странное помещение.
Оно напоминало с виду большую прихожую, из которой по кругу разбегались другие двери, куда-то, несомненно, ведущие.
Всё было опутано проводами, от чего создавалось ощущение, будто находишься во внутренностях какого-то электронного устройства.
Но Рона, бывавшего здесь неоднократно, это нисколько не смущало. Уверенно шагая, он подошёл к двери, находящейся строго напротив входа и снова проделал манипуляции с нажатиями. И дверь снова впустила его.
На этот раз это был что-то, похожее одновременно на лабораторию, кабинет хирурга и мастерскую электронщика: у стены стоял огромный стол со стеклянными колбами, ретортами и фиксаторами, посреди комнаты покоилось длинное кожаное кресло с подголовником, под хирургическими лампами, а у другой стены был стенд с тремя мониторами, провода от которых уходили куда-то в другое помещение. Перед мониторами стояло ещё одно, крутящееся кресло, которое повернулось на шаги Рона.
Голубые глаза Рона и угольно-чёрные человека, сидящего в кресле мгновенно пересеклись. И как искра, в них мгновенно проскочило напряжённое ожидание.
— Рон! Ты принёс? — сразу спросил он.
— Да, Клив, я принёс, — кивнул Рон. Он шагнул к Кливу, расстегнул верхнюю часть костюма, достал и протянул ему нагретый теплом своего тела свёрток.
Тот взял предмет, крепко сжав, будто боясь, что руки не смогут удержать его. В глазах Клива, как до этого во взгляде Рона, проскользнул детское нетерпение, смешанное со страхом.
— Они тебя искали?
— Да, но я был быстрее их. Мне удалось уйти. Удача опять была на моей стороне. Они даже не поняли, что именно пропало. Пока они докопаются до истины, мы уже всё сделаем. Вот оно, держи.
— Вот оно... — тихо повторил Клив, медленно вытаскивая коробку.
— Да. Это оно... Скажи, Клив... Сколько уже длится всё это безумие с Великим покоем?.. — задумчиво спросил Рон.
— Эпоха Великого покоя началась сто пятьдесят три года назад, — Рон услышал голос за спиной.
Обернувшись, он увидел седого старика со статной осанкой и яркими, живыми глазами, в которых сразу читался мощный ум и железная воля.
— Расскажи, Хист! — как мальчишка оживился Рон, рванувшись к нему навстречу. Из-за него выглянул и Клив.
— Я уже столько раз рассказывал эту историю! Как будто ты её не слышал, — улыбнулся старик.
— Ну, пожалуйста, Хист. Каждый раз, когда ты рассказываешь эту историю нашим младшим, меня захватывает что-то такое!.. — Рон сделал самую умоляющую гримаску на лице, как делают дети.
Хист засмеялся, видя это и кивнул.
— Хорошо, Рон. Тем более, я вижу, что ты принёс чип. Заслужил, заслужил. — Он ласково похлопал Рона по плечу.
Рон, получив эту неожиданную ласку, совсем расцвёл: будто и не стало ночного бега и предыдущего страха.
— Всего каких-то сто пятьдесят три года назад, чего ты смеёшься, Рон? Не веришь, что я такой старый? Правильно, не верь. Я не захватил начала, родившись гораздо позже... Так вот, тогда произошёл Всемирный переворот. Готовили его очень долго. Была создана Сеть, которая в одни сутки захватила власть во всех странах, объединив мир одним Верховным Правителем, который поставил во всех странах своих Правителей. Бунты безжалостно подавились бесчисленными солдатами специальных войск, служащими Сети. Никто и представить себе не мог, что она настолько сильна и многочисленна. Постепенно Верховный Правитель подчинил себе всех. К нему мгновенно стекалась вся информация, необходимая для того, чтобы править миром, незамедлительно анализируемая его личным аппаратом управления. О! Это был мощный лидер. Когда он выступал перед народом, те плакали или смеялись, повинуясь одному только его жесту. Теперь, когда он единолично правил миром, естественно, о войнах между державами не могло быть и речи. И оно бы, может, и хорошо, если бы не одна вещь.
Дело в том, что Правитель решил, будто все проблемы и неприятности происходят на Земле исключительно из-за любви, при чём, в самых её разнообразных проявлениях. Ведь, по его мнению, одни могут прийти к власти исключительно из-за честолюбия, другие — украсть ради любви к деньгам, третьи — убить из-за любви к другому человеку. И весь этот хаос движет миром. В таком случае, единственный способ бороться с ним — выскоблить всю любовь из сознания каждого человека. Тогда мир будет безопасным и уравновешенным.
Учёным со всех концов нашего мира было дано одно и то же задание: обнаружить: где же, всё-таки, таится это чувство и как на него можно воздействовать. А лучше всего — стереть его. Многие отказались и были подвергнуты аресту и заключению. Но нашлись такие гении, которые докопались до истины, обнаружили те самые заветные комнаты в человеческом сознании и навсегда погасили в них свет.
Ими была создана Машина, которая считывала в мозге каждого человека набор тех символов, которые, включаясь однажды, вызывают любовь, потом записывала их на специальные чипы и навсегда стирала из мозга человеке. И каждому присваивали свой номер на случай, если потребовалось бы снова что-то дописать на чип. Сначала это проделали на взрослых, потом — на каждом родившемся младенце. Никто даже не успел понять происходящего. Всё делалось под видом электронной регистрации. Но вскоре мир наполнился толпой абсолютно спокойных, безопасных людей. Если бы они даже и догадались о чём-то, то им было бы всё равно. Более уравновешенного мира представить себе невозможно. Идеальное общество: высокий уровень технологического прогресса, дисциплина и порядок. Наши развалины — одни из последних. Вскоре на их месте появятся дивные, удобные здания... Посмотрите на своих детей: они всегда ровно дышат. И когда спят, и когда едят, и когда смотрят старые фильмы. Им непонятно, зачем все эти люди кричат, плачут или смеются. Честно сказать, у меня тоже много вопросов. Но я, в этом плане, как и ты, Рон, как ты, Клив, — урод. Что-то недостёрла у меня машина при рождении. И иногда у меня в груди возникает странное щемящее чувство, будто я что-то потерял или наоборот, нашёл, но не знаю, что это.
Бывало, я смотрел на молодую женщину, и мне хотелось сделать что-то особенное. Но я пугался этого чувства и ничего не делал.
Потом я стал замечать этот самый блеск в глазах некоторых людей, детей, взрослых. Они были живее остальных. И тогда я понял: с нами что-то происходит.
Информацию о Машине запретили к общему употреблению уже много лет назад. Всё, что было с ней связано, тщательно охранялось Сетью. Слово «любовь» постепенно утратило свой смысл. Оно стало означать лишь вкус того или иного продукта или фасон вещи. Но мне удалось получить доступ к архивам: лучше не спрашивайте, как. Вот тогда-то я понял, что у нас украли что-то очень важное. И целью моей жизни стало выяснить: что же это, всё-таки, было. Почему Правитель так боялся любви? И какая она на самом деле...
Когда-то до меня дошли слухи, что особо приближённые к Правителю и его потомкам, которые становились новыми Правителями, иногда пользуются теми чипами, вставляя их в специальные машины, которые на запрограммированное время позволяют им обрести это чувство. Поговаривали, что это — что-то особенное. А ведь, если вдуматься: те, кто создавал эту Машину и сами Правители, подвергали их этой процедуре или нет? Слишком много вопросов, Рон...
Хист ненадолго умолк, переводя дух. Он был слишком взволнован и поэтому дышал урывками, между длинными фразами.
— И тогда я начал формировать команду из тех, в ком видел отличие от других. Ни один год я внушал им мысль о том, что есть что-то ещё, что вкусно поесть и обзавестись вещами — далеко не предел для желаний. Что есть ещё Мечта! Я тренировал их ум и волю, закалял тела. И вот, пришёл день, когда я рискнул реализовать свой план.
Благодаря таланту Клива и ещё многих других, нам удалось создать алгоритм, разрушающий код чипа и позволяющий информации, записанной на нём, вернуться в мозг. Но мне нужны были именно наши чипы. Их следовало похитить из Хранилища. Очень рискованно и опасно. Ведь это приравнивается к государственному преступлению, как посягательство на Равновесие Мира! За это следует смертная казнь. Мне нужен был особенный человек, который был бы способен на такой поступок и которому всегда бы сопутствовала удача.
Поэтому, Рон, я выбрал тебя. Ты был самым шустрым среди детей нашей команды. Ты ловок как обезьяна, у тебя самое живое воображение. И, самое главное, ты — настоящий везунчик. Уж не знаю, почему, но тебе всегда удаётся всё, что ты задумал. Только ты мог это сделать. Как видишь, я в тебе не ошибся.
Клив подошёл вплотную к Рону и обнял его. Рон прижался лбом к груди старика.
В лаборатории повисло долгое молчание. Все понимали, что они стоят сейчас на пороге какого-то безумного открытия. И к чему это приведёт — неизвестно.
Отпустив Рона, Хист подошёл к Кливу, взял у него из рук коробку и открыл её. В ней ровными рядами были составлены крошечные чипы с порядковыми номерами. Старик порылся в них и вытащил один, свой.
Крошечная пластиковая карточка лежала на его сухой, морщинистой ладони. Хист смотрел на неё и думал: в этом кусочке пластика заключён ответ на многие его вопросы. Но выдержит ли его старое сердце всё это знание?
Стряхнув оцепенение, Хист резко поднял голову и сказал, обращаясь к Кливу.
— Клив, мальчик мой, у тебя всё готово?
Тот кивнул. Рон напряжённо сжимал и разжимал ладони.
— Тогда я буду первым. Клив. Подключи оборудование и, пожалуйста, не забудь записать всё на видеоплёнку. Я боюсь, что может что-то ускользнуть от внимания.
Его внутренняя дрожь передалась остальным. Даже уравновешенный Клив заметался по лаборатории.
Хист, тем временем, лёг в кожаное кресло. Рон подошёл к нему и встал у изголовья. Ему было не по себе.
Старик посмотрел на него и улыбнулся.
— Рон. Послушай. Всё, что сейчас произойдёт со мной — это должно случиться. Может, я даже умру, не знаю... Я стар и всё равно скоро меня не станет. Но сейчас у меня есть шанс понять, во имя чего же я жил все эти долгие годы! Не печалься. Откуда в тебе эта печаль?
Рон стоял, еле сдерживая слёзы. Он сам не мог понять, что происходит с ним. Почему так щемит его сердце? Почему он так боится увидеть Хиста мёртвым?
Он вспомнил, как Хист забрал его из приюта, куда он попал во время эпидемии, во время которой умерли его родители. Как заботился о нём, читал книги и рассказывал странные истории, не очень тогда ему понятные. Ему было спокойно и уютно рядом с Хистом. Но ведь в приюте к нему тоже хорошо относились: тоже кормили, одевали и выводили на прогулки. Почему же тогда он так привязался к старику? Чем он взял его?
Хист, догадываясь, что творится у Рона в душе, молча сжал его руку. Тут не помогли бы уже никакие слова.
Из другой комнаты прибежал Клив. Он принёс с собой шлем, с которого свисали провода. Хист взял шлем из его рук.
— Клив, Рон... Сейчас мы вставим чип в Машину. Специальное сканирующее устройство снимет с моего мозга информацию о том, что со мной будет происходить в этот момент. Потом вы всё это расшифруете и сможете прочесть. Я не знаю, чем это всё закончится для меня, поэтому прощаюсь с вами. И, во что бы то ни стало, продолжайте, продолжайте моё дело.
Хист умолк и одел шлем.
Клив подобрал провода и воткнул их в пазы рядом с креслом. Чип он вложил в крошечную нишу внутри шлема. Затем отошёл к мониторам и стал что-то набирать на клавиатуре.
Рон всё это время продолжал стоять рядом с Хистом.
И когда Клив скомандовал: «Начали!», он содрогнулся одновременно с Хистом.
Казалось, старика раздирает изнутри на части какая-то боль. Лица его не было видно из под шлема, но конечности его вздрагивали, заранее крепко привязанные Кливом к подлокотникам. Рон с трудом удерживался, чтобы не кинуться к старику и не сорвать с него шлем.
Внезапно всё прекратилось. Тело Хиста обмякло, голова завалилась набок. Клив сказал.
— Процесс завершён.
Рон мгновенно отреагировал, метнувшись к старику и сняв с него шлем.
Что поразило его сильнее всего, так это даже не то, что Хист был мёртв. Самым странным было выражение его лица: на нём была одновременно улыбка и следы слёз.
Рон сполз на пол, рядом с креслом, прислонившись к нему спиной. Ему было очень больно, будто в грудь вогнали железный стержень.
Клив осторожно взял его за плечо:
— Не раскисай, Рон! Мы ещё должны расшифровать записи. Много дней ушло для решения всех проблем: похороны Хиста, на которые собралась вся их команда, расшифровка записи и её просмотр.
Рон, вцепившись в подлокотники своего кресла, ждал, когда Клив запустит плёнку. И вот, замелькали первые кадры.
Они видели мир глазами Хиста. Но это были глаза Хиста другого, который уже прошёл операцию чипом. Мир был иным. Хист рассказывал им о том, как взволновала его одна синеглазая девушка, а он даже не понял этого. О том, какая дивная музыка у океана и у стрекозы. Какие чувства рождает вид малыша на руках у женщины... Он сказал столько много всего непонятного, на завораживающего своими тайнами! И в конце старик обратился к Рону:
«Дорогой Рон. Я знаю, что ты переживаешь мою смерть тяжелее других. Послушай, мальчик. Ты был всё это время мне как сын. Своих детей у меня не было: занимаясь поисками истины, я не создал семьи. Но ты всегда напоминал мне о том, каким я был когда-то. Теперь я понял, что любил тебя. Просто этого чувства было так мало, чтобы понять его. И я знаю, Рон, что ты тоже любил меня как отца.
Если сейчас вы смотрите эту плёнку без меня, значит меня действительно нет. Знаете, дети, любовь — это буря, которая внутри вас. Каждый миг наполняется смыслом, начинаешь понимать, откуда пришла когда-то музыка и зачем люди писали стихи. Самое прекрасное, что есть на Земле — это любовь. Люди не понимают, чего они лишены. Но у вас есть шанс изменить это! Я заклинаю вас, именем любви! Спасите эту планету от тех, кто посягает на ваш мир, кто отнимает у вас право чувствовать жизнь во всей её полноте! Да, любовь — это иногда сильная боль. Но это и самая большая радость. Несите в этот мир любовь!
Рон. Теперь ты — мой преемник. Твоё сердце — самое большое из всех, которые я знаю. Даже Машина не смогла стереть из тебя всей любви. И я знаю, что её с лихвой хватит для того, чтобы завершить, или хотя бы продолжить то, что начал я. Не бойтесь смерти. Боритесь. Жить без любви гораздо страшнее! Просыпайтесь! Вы должны увидеть, как прекрасен рассвет!
Я люблю вас всех. Прощайте.»
Рон, сидел склонив голову на руки. Когда запись закончилась, он встал, решительно подошёл к коробке с чипами и вытащил свой.
Через некоторое время за ним опасливо потянулись остальные...
Когда от меня ушёл Крис, я, хоть и огорчилась, но даже не подумала плакать. В конечном итоге, вместе мы пробыли всего три месяца. Крис оставил душераздирающее письмо, которое я по прочтении смяла и выбросила в ведро.
Но потом умер Пэт. Мой кот.
Кажется, я ревела каждый вечер, в течение месяца.
Пэт появился в нашей семье, едва мне исполнилось десять лет. Ему самому стукнуло пятнадцать, когда он ушёл по тайной кошачьей дорожке, не попрощавшись и не оставив мне ни записки, ни сувенира на память.
Не обнаружив его однажды вечером, когда он в любом состоянии: с разорванным ухом после весеннего загула или на дрожащих от старости лапах, являлся к ужину и упрямо гремел тарелкой, мне стало понятно, что он ушёл навсегда.
Я нашла его наутро в парке, под старым тополем. Похоронила там же, посадив на могиле кустики кошачьей мяты и валериану.
Пэт, слишком умный для того, чтобы казаться просто котом, из всей семьи выбрал меня и навсегда вручил своё маленькое, быстрое сердце, заодно выбрав в моём местечко потеплее.
С ним-то мы всегда чувствовали друг друга как сиамские близнецы, например, когда среди ночи одному из нас приходила охота стащить из морозилки брикет ванильного мороженого, страстными поклонниками которого мы оба являлись.
Когда мне пришлось уехать из родительского дома, вопроса прописки Пэта не возникло, он путешествовал вместе со мной, пока я окончательно не определилась с местом нашего с ним жительства. Пэт обследовал его до самого дальнего уголка и одобрил.
Пока был жив Пэт, мне не было страшно ничего, ведь в доме всегда были звуки его солидного баритона и звяканье тарелки по напольной плитке.
Можно, конечно, было настроить холодильник на голос Пэта, и он бы преспокойно выдавал ему порцию кошачьих консервов, но нам обоим нравился этот маленький ежедневный ритуал: утром есть хлопья из соседних чашек на столе. При этом Пэту не возбранялось прихватить ветчину с моего бутерброда, а я могла макать в его молоко крекеры.
Он гордо освоил катание на домашнем роботе-уборщике, доказав раз и навсегда, кто в доме хозяин. Сыто урча после ужина на моей груди, он баюкал меня своими песнями, всегда одними и теми же, но почему-то не надоедающими, а по комнате предпочитал передвигаться на моих плечах, уподобляясь пушистому воротнику.
А теперь вместо Пэта в доме поселилась тишина.
От неё не спасали ни телевизор, ни музыкальный центр, ведь всё равно их приходилось выключать на ночь... И тогда она возвращалась.
Пэт философски относился к появлению в доме мужчин: лишь бы они не выпивали его молоко, и не пытались использовать кормушку как пепельницу. Он деликатно обходил их стороной, стараясь не соприкасаться, будто понимая, что они — временно.
Самое печальное, что со смертью Пэта это не изменилось. Никто не задерживался в моей жизни надолго. Может, потому, что я искала в них той же уверенности и надёжности, что и в Пэте. На столь сильную и искреннюю привязанность, по моему мнению, не был способен ни один из них.
Я привыкла общаться с Пэтом как с любым из близких. И он пристально смотрел на меня, одобряя или не соглашаясь с тем, что я говорю. Иногда, когда его не было рядом, я обращалась к нему мысленно, и всегда видела его серьёзный взгляд. Потом, когда его не стало, эта связь не прервалась.
Мне предлагали чудных котят, но каждый раз, когда я брала в руки пушистый комочек, мне в спину с укором смотрел Пэт, и я понимала, что буду чувствовать его ревность всегда. Возможно, это прошло бы со временем, но пустой дом и спрятанная в дальнюю коробку синяя тарелка наводили на мысль, что я так долго не продержусь.
Докуривая уже восьмую сигарету за вечер, я листала журнал, где мне в глаза уверенно и ярко бросился рекламный слоган Корпорации электронных товаров:
«Домашние животные — это проблема. Но только на электро-ПЭТ!
Я вздрогнула, наткнувшись на столь знакомое и дорогое мне имя. Сначала мне стало даже несколько неприятно, но я решила подавить этот импульс, прочитав рекламу до конца.
«У вас аллергия на шерсть?
Вы не любите вставать рано и бежать под дождём выгуливать собаку?
Вы не выносите кошачьих песен по весне?
Но вы не против завести домашнее животное без всех этих вредных привычек?
Тогда вы должны прийти к нам! Мы подберём вам любимца на ваш, несомненно, взыскательный вкус!»
Как выяснилось из проспекта, который оказался через неделю в моём почтовом ящике, ПЭТ — это аббревиатура их товара: «Первоклассное Электронное Творение». Они предлагали электронные аналоги домашних животных: био-роботов, запрограммированных на повадки различных животных с безупречными манерами и воспитанием.
«А почему бы и нет, Пэт? — мысленно спросила я. — Ведь они всё равно даже близко не смогут заменить тебя, а мне будет не так тоскливо!»
На этот раз Пэт смотрел на меня настороженно. Он был не согласен, но тактично молчал.
«Пэт, пойми, мне так тяжело приходить по вечерам в дом, где меня никто не встречает», — уговаривала я его. Пэт отвернулся, дёрнул хвостом и оставил меня наедине с этой задачей.
Сначала я решила расспросить окружающих: как выяснилось, одна из моих коллег взяла хорошенького щенка для своего сынишки с астмой. Она была от пса в восторге: никакого запаха и пожёванной обуви, только море щенячьей восторженности, всегда подаваемая лапа и аккуратное сидение на своём месте до дальнейших указаний. А электронные птички и рыбки уже, оказывается, не были новинкой. Видимо, одна я поддалась сентиментальной привязанности к старому коту.
Пэт оставлял на ковре пушистые комочки шерсти, а эти не линяли никогда.
Корпорация, производящая ПЭТов, обещала вернуть деньги (надо отметить, немалые), если любимец, по какой-то причине, не приживался. Но, кажется, прецедентов пока не было. Электронные зверушки расходились с фантастической скоростью, несмотря на свою не менее фантастическую цену.
Я знала, что смогу позволить себе эту роскошь: завести игрушечного кота. Пэт по-прежнему отмалчивался и отводил взгляд.
«Вот и хорошо! — обиженно сказала я. — Вот и решили!»
И я отправилась по адресу, указанному в проспекте: Корпорация продавала ПЭТов только в своём единственном офисе, не через магазины, а встречаясь с каждым покупателем лично.
Оставив электрокар на стоянке, я зашла внутрь гигантского здания из голубого стекла, в котором располагалась Корпорация. Тут же ко мне навстречу двинулся ослепительно улыбающийся сотрудник в светло-сером летнем костюме и рубашке в тон.
«Надо же, шик и в этом», — отметила я.
— Мы рады вас приветствовать! — воскликнул он так, будто всё это время стоял и дожидался именно меня.
— Я бы хотела... Мне нужен... У вас есть в продаже коты? — с трудом сориентировалась я.
— Конечно! По вашему выбору. Какую породу предпочитаете?
— Э... Обычных, беспородных... Это важно?
— Что вы! Абсолютно никакого значения! Цвет глаз, шерсти?
— Мне всё равно. Пусть будет серый.
— Всё для вас! — он осклабился так, будто я была его любимой родственницей.
— Когда я получу заказ?
— Через неделю после оплаты. Мы подпишем контракт, и ровно через семь дней вам доставят домой посылку.
— Спасибо.
Я была рада, что всё так быстро решилось, потому, что если бы возникла хоть одна трудность, я бы сбежала из офиса.
Заказ был доставлен строго в срок. Коробку принёс прямо к моим дверям парень в серой спецовке.
— Подождите, не уходите! Я должна проверить, всё ли в порядке.
— Не сомневайтесь, в Корпорации следят за качеством. Но, если вы настаиваете...
Я настаивала.
Сев на пороге, я осторожно прикоснулась к шуршащей бумаге. Пэт с любопытством рассматривал яркую обёртку, перевязанную блестящей бумажной лентой с фирменным лейблом.
«Сейчас, Пэт, сейчас мы её откроем. Вот только ещё немножко посидим, полюбуемся на цветник...» — мне было не по себе, но признаваться в этом оказалось тоже не легко.
«Открываем?»
Потянув за длинный кончик ленточку, я развязала красивый бант. Отлетела в сторону упаковка, сейчас я увижу что-то, похожее на...
«Пэт!»
Самое страшное, чего я ожидала — это увидеть животное, которое выглядит как мёртвое. Как Пэт.
Но Пэт спокойно смотрел на меня, будто подбадривая. Я поймала на себе такой же взгляд представителя Корпорации. Однако на всякий случай зажмурилась, на ощупь вскрыла коробку и рискнула приподнять одно веко. Ничего страшного, можно смотреть.
В коробке спал, свернувшись клубком, маленький серый котёнок. Совершенно обыкновенный, будто от загулявшей домашней кошки, которого подкинули в надежде на мою сердобольность.
«А он ничего, даже милый, правда, Пэт?» — на что услышала тихое фырканье.
Я достала котёнка из коробки и положила к себе на колени. Он тихо мурлыкнул и потянулся. Ничего не отличало его от настоящего котёнка. Абсолютно. Я даже, было, заподозрила мошенничество со стороны Корпорации, но мне достаточно было наклониться к нему и втянуть носом запах, чтобы понять: передо мной самая потрясающая в мире подделка под кота.
Я точно знала, как пахнет от чистоплотных, уважающих себя котов, потому что именно таким был Пэт: немножко сушёной рыбкой, домашним уютом и уличной свежестью. От этого пахло стерильной лабораторией и электричеством. Иллюзия живого была мгновенно разрушена.
— Как мы назовём его, Пэт? — спросила я, забывшись.
Пэт равнодушно отвёл глаза и принялся вылизывать себе бок.
— Меня зовут Рик, — откликнулся парень, показав на бейджик.
— А и не к вам обращаюсь.
Тот посмотрел по сторонам, но не обнаружил больше никого.
— Я бы назвал его Арчи.
— Ну, кто спрашивает вашего мнения? — сердито смотрю на него, но, похоже, это не помогло.
— А как вас зовут? Я ведь представился.
Вот ведь какой нахал!
— Рене. Что-нибудь ещё?
— Чашку чая, если можно.
Определённо, нахал! Что этот мачо себе вообразил?
— А хочешь, я тебя угощу чем-нибудь?
Он уже перешёл на «ты»!
— Предпочитаю провести вечер в обществе кота! — намереваясь резко встать, я уронила коробку.
— Да тебя совсем нельзя оставлять сейчас одну. От волнения ты можешь наделать глупостей! — Рик поднял коробку и протянул мне.
— Можно, я позвоню тебе, Рене?
— Я тебе не давала телефона, — сама не заметила, как перешла на «ты».
— А я знаю твой адрес. Я позвоню и приглашу тебя на свидание. Ты придёшь?
Открываю дверь и гордо ему бросаю:
— Вот ещё!
Когда я подписывала контракт, из комплекта функций Арчи можно было исключить питание и туалет, но мне показалось, что это совсем уж как-то ненатурально. Поэтому пришлось покупать кормушку, лоток с решёткой и кошачий корм.
Пэт не повёл и ухом.
Арчи бродил по дому, играя то с резинкой для волос, то с бахромой скатерти.
— Почему ты не купишь ему игрушек? — удивился Рик.
— Зачем они ему? Он же не настоящий.
— По-моему, ему скучно.
Рик соорудил из бумажки с ниткой подобие удочки и принялся развлекать кота, который, на удивление быстро сориентировался, бросившись на фантик с яростью оголодавшего тигра.
— Вот, смотри! Ему нравится!
— Глупости, — фыркаю, — просто в программе заложено.
Но угомонить этих двоих было уже совершенно невозможно. Они носились по дому как торнадо, пока Рик не зацепил ногой торшер, и не рухнул на взвывшего Арчи.
В воспитательных целях пришлось выставить их вон. Через полчаса, нагулявшись под дождём, они оба стали царапаться в дверь и жалобно мяукать, при чём, непонятно, кто из них старался больше. И лишь опасаясь, что контакты в корпусе Арчи может замкнуть от влаги, я их впустила.
Рик чихнул и жалобно посмотрел на меня: дескать, всё, простыл, заболею, буду долго и мучительно умирать, нельзя ли получить чашку горячего чая с домашним печеньем? Арчи потёрся об его ноги, выгнув спину и задрав хвост.
— И не надо к нему подлизываться! — проворчала я. — Забыл, чей ты кот?
Пэт приоткрыл глаза и настороженно посмотрел на меня.
— Знаешь, мне кажется, ты его не очень-то любишь. — Рик присел на корточки и почесал у Арчи за ухом. Тот в ответ ввинтился носом ему в ладонь и отчаянно затарахтел.
— Он всего лишь робот. Чего общего у него с живым котом?
Рик пожал плечами.
— Мне кажется, что он всё понимает и чувствует.
— Не сочиняй, Рик. У меня был кот, я знаю, чем он отличался от Арчи!
Пэт навострил ушки.
— И чем же?
— Он был живым!
— Но Арчи точно так же ест, скребётся в лотке с наполнителем, играет, мяукает, радуется, когда я прихожу!
— Рик! Неужели я должна объяснять сотруднику Корпорации, что это — всего лишь программа! Он запомнил тебя в один из кластеров, чтобы идентифицировать при встрече. Он ест, потому, что я указала это в контракте! Я не могу любить игрушку!
Он задумчиво посмотрел на меня, будто не узнавая.
— Знаешь, когда я увидел тебя впервые, то подумал — вот девушка, которой нужен друг. Ты рассказала мне про Пэта и я решил, что ты очень чуткая. Но мне кажется, я ошибся. Ты цепляешься за свои воспоминания, сравнивая всех со своим старым котом, и никого близко не подпускаешь. А ведь так никогда не получится полюбить.
Он осторожно отстранил Арчи, встал и пошёл к выходу.
— Рик? Ты куда?
Но он не ответил мне, а просто вышел, закрыв за собой дверь. Арчи кинулся, было, за ним, но не успел. Тогда он сел под дверью и строго посмотрел мне в глаза.
— Хочешь за ним? Иди! — я открыла дверь, и он выскользнул следом!
— Все идите! Все убирайтесь к чертям собачьим! — заорала я им вслед.
Взгляд Пэта обжёг меня и охладил одновременно.
— Пусть они убираются, Пэт! — сказала я уже намного тише. — Нам же никто не нужен больше?
Тут Пэт вдруг повернулся ко мне спиной и стал удаляться!
— Не смей бросать меня, Пэт! — страх накатил как горячая волна.
Но он уже исчезал... Таял как Чеширский кот, только от Пэта не осталось даже улыбки.
— Пэт!!!
Осень... Мой велосипед шуршит по листьям в парке, где мы когда-то гуляли с Пэтом, а потом приходили с Риком и Арчи.
Вот уже месяц, как я разыскиваю их. Рик уехал в неизвестном направлении, Арчи пропал... Надеюсь, что ему удалось догнать Рика, ведь этот кот был так к нему привязан. Пэт тоже ушёл.
Но я должна найти их, вернуть и попросить прощения... Может быть тогда и Пэт простит меня... И если вы где-то увидите парня с серым котом, который сидит у него на плечах подобно воротнику, позвоните мне. Я очень их ищу...
— Я не верю, что в эту страну забредёт Рождество! — говорил он, пакуя чемоданы. Она качала головой.
— Куда ты бежишь?
— Не «куда», а «откуда». Из страны, где нет Рождества, сыра и нормальных презервативов, — он с яростью кидал вещи, будто те в чём-то провинились.
— У нас есть Новый год, — возражала она.
— Новый год есть везде, хоть в Африке. Это не одно и то же.
Он наконец-то затянул неподдающийся ремень.
— Всё, присядем на дорожку.
Она примостилась рядом с ним на диване, приподняв ноги в клеёнчатых тапочках, на которые он посмотрел с плохо скрываемым отвращением.
Самолёт прошёл через облака и понёс его за океан, за три родины, в тридесятое государство, где праздновалось Рождество, и в изобилии водился сыр.
Он звонил ей с уличных автоматов и возбуждённо кричал в трубку.
— Жаль, что ты не видишь! Эти деревья возле магазинов, украшенные золотыми шариками и светящимися гирляндами, детей в красных шапочках, распевающих рождественские гимны!
Она грустно улыбалась, наматывая телефонный шнур на палец.
За её окном шёл снег, еле освещённый тусклым фонарём. У магазина не было никаких украшенных деревьев, разве только очереди за дефицитом.
— А какие тут рождественские сласти! Ты себе не представляешь!
— Я испекла твой любимый пирог, с корочкой... — тихо сказала она.
— Да... пирожка бы я сейчас пожевал... — внезапно ему стало грустно. — Но ты не скучай!
Он знал, что не может вернуться домой, как бы ни рвалось его сердце назад, к этим тускло освещённым улицам, снежному месиву под ногами и пустым прилавкам... Он не мог вернуться побеждённым, сломленным недоброй, но такой красивой чужбиной, куда подался за мечтой.
Она бегала по магазинам, отстаивая очереди за венгерским горошком и свежезамороженными ананасами в пакетиках. Ей повезло, в Центральном гастрономе «выбросили» грильяж в шоколаде, и она оторвала целых три коробки, а потом ещё кило сыра.
Близился Новый год.
Везде, во всём мире люди смотрели на циферблаты часов, в ожидании, когда сравняются на цифре «12» стрелки.
Она отпраздновала раньше, в компании гостей, проводив под «оливье» и встретив по «Советское полусладкое» Новый год.
Он спешил с работы, чтобы успеть поздравить её, разгоняя свой подержанный, но вполне приличный «форд». Ему нравилось лететь по скоростной трассе быстрее ветра.
Внезапная шумная кончина переднй покрышки случилась очень некстати, вынудив автомобиль резко сменить курс, круто вильнуть и понестись кувырком, по шоссе, в никуда, и остановиться лишь после попытки пробить бетонный блок.
Она, посреди звона бокалов, под звуки концертных номеров «Голубого огонька», в разгар веселья, вдруг схватилась за сердце, которое неожиданно налетело на рёбра, оставив после этого манёвра смутное ощущение беды.
«Скорая» неслась как бешеная, распугивая воем сирены попутчиков. Бригада парамедиков делала всё чётко, быстро, как хорошо отлаженный автомат. На лицо — маску с кислородом, шею в жёсткий воротник, капельницу в руку...
— Разряд! — И всплеск зелёной линии на табло.
Он стоял на лестничной клетке, перед дверью, обитой коричневым дермантином, на которой знал каждую царапинку. За ней слышались смех, музыка и голоса.
Он улыбнулся и нажал кнопку звонка. Палец провалился беззвучно, и он вспомнил, что собирался его починить, но всё откладывал «на потом».
Стукнув костяшками кулака по двери, он обнаружил, что та не заперта, и вошёл.
Из колонок «Веги» гремела «АББА», под задорную песню которой резво отплясывала толпа молодых парней и девушек в бумажных масках. Они кидались серпантином и дёргали за верёвки хлопушки, осыпая конфетти в салаты.
— Темнота — друг молодёжи! — проорал чернявый бородач и щёлкнул выключателем. Все одобрительно завыли и продолжили скакать, освещаемые только ёлочной гирляндой и немым телевизором.
Она сидела, сжав обеими ладонями бокал с недопитым «шампанским» и закрыв глаза, будто это веселье её не касалось.
Он присел рядом и отщипнул корочку от края пирога.
Ей в какой-то момент показалось, что она задремала, и что когда проснётся и откроет глаза, он окажется рядом.
— Я вернулся домой, — шепнул он.
Она вздрогнула и очнулась.
От пирога, с краю, был отломлен кусочек. Так всегда делал он.
— Ты? — вырвалось у неё. Она оглядывалась по сторонам, но ничего не изменилось. Его не было.
Кислородная маска больше не была нужна. Его отключили от датчиков и, перед тем, как накрыть тело простынёй, чернокожий санитар кивнул медсестре.
— Смотри, какое у него счастливое лицо.
— Да, такое будто он вернулся домой, — кивнула та.
Новый год принёс перемены и Рождество в страну, где о нём надолго забыли...
Снег всё падал, укладывая каждый цветочек или звёздочку в сугроб, одевая в белое деревья и землю после нежданной оттепели. Уличные фонари разбивали сумерки апельсиновыми пятнами, на фоне которых снег казался роем обезумевших мошек. Снежана, подперши маленькой ручкой щеку, сидела на подоконнике и смотрела на снежную карусель. Снежинки бились в окно, будто просились войти, но она не спешила открывать, зная, что в тепле комнате они растают и превратятся в бисер капель, которые потом высохнут и исчезнут навсегда.
«Я буду сидеть здесь, пока не умру от голода или жажды!» — думала она. — «Раз им всем на меня наплевать, значит и мне тоже!»
Они — это были все остальные, кроме неё. Почему в этот момент ей показалось, что она совершенно одинока — не совсем понятно. Может, навеяло снегопадом, а может, тем, что телефон подозрительно молчал второй день.
Как-то так получилось, что ей некому было в этом году отправить открытку с Днём Святого Валентина, отчего настроение упало ещё на несколько позиций, дойдя до минусовой температуры.
Снежана подтянула к себе гитару и взяла несколько диссонирующих аккордов. Инструмент вздохнул, подчиняясь сердитый хозяйке.
А письмо написать ой, как хотелось! Прямо зубы скрипели.
Поэтому Снежка слезла с подоконника, порылась в ящике стола, отыскала открытку, завалявшуюся ещё с прошлого года...
Хм... Её она купила в другом городе, да не знала, куда отправлять, по глупости не взяла адрес. Потом было, вроде как, не ко времени. А за оставшийся год необходимость отправлять её вообще отпала. Ну, бывает так, что теперь.
Она вернулась обратно на подоконник, и, положив открытку на колени, принялась водить кисточкой, испачканной тенями-блёстками для век по чистой поверхности, выписывая буквы.
«Привет. Я так скучаю. Представляю, как ты обрадуешься, когда получишь от меня письмо! Ведь я бы сама обрадовалась не меньше. А то, ещё и больше, ведь ты моего письма не ждёшь, даже не знаешь, что я где-то существую и пишу тебе. А я подозреваю, что ты есть, и мог бы написать, но по неизвестной причине этого не делаешь.
Так вот, я тебя поздравляю с Днём Святого Валентина, потому, что вдруг, больше некому поздравить тебя? Нельзя же так, чтобы некому было, правда? Или, вот, некого, как мне.
Ой, хотя, нет! Ведь если я уже пишу тебе, значит, уже есть, кому.
Ну, значит, я тебя поздравила. Теперь жду от тебя!
Пока.
Твоя».
Девушка привстала, отперла форточку и нежно сдула искорки-блестинки на улицу. Ветер радостно подхватил их, смешав со снежниками.
Теперь Снежка форточку закрывать не стала. Снегопад заглядывал в комнату, оставляя на тёмных волосах свои визитки, но она не отмахивалась, а только прижалась к стеклу лбом, уставившись в сумерки.
Ветер усилился, внезапно взвыв, забросил в распахнутую форточку пригоршню снежинок, обрушив их на подоконник, прямо перед поджатыми Снежкиными ногами.
Та машинально глянула через коленки. Снежинки таяли, а на их месте показались… буквы. Маленькие, чёрные буковки, похожие на мурашей: они копошились в одной кучке, пока не сложились в слова, а из них — в предложения.
— Ой... — сказала Снежка.
«Привет! Спасибо за открытку! В жизни не получал подобных.
Я тоже очень соскучился. И почему ты не писала раньше? Сколько я мог ждать?
Поздравляю и тебя. Пусть этот день запомнится тебе как самый особенный, который никогда не сможет повториться. Главное, не жалей, что он будет единственным, ведь чудеса не должны повторяться, правда?
Не скучай больше и не грусти, хорошая.
Твой».
Как только Снежана дочитала письмо и хорошенько запомнила послание, буквы потянулись в кучку, свернулись в чёрный шарик и скатились с подоконника под кровать.
Она немедленно схватила прежнюю открытку, кисточку, самые свои красивые тени, и поспешила вылить набежавшие слова.
«Я улыбаюсь. Ты даже не представляешь, как мне радостно и чудно на душе, как мне хочется запеть! И я уже пою, просто никто не слышит, да и не должен, потому что, это песня — только для нас.
Да, я не забуду этот день никогда, никогда. Он будет солнечным осколочком в моей душе, подснежником среди февраля, тающей сосулькой.
Кажется, я плачу…
Скучаю по тебе.
Твоя».
Дрожащими руками высунула Снежка открытку за форточку и вытряхнула послание в зимнюю синеву. А после подумала, открыла настежь окно, высунулась по пояс, и стала руками ловить уворачивающиеся снежинки.
Радость бушевала в ней, и она сама не заметила, как начала петь в голос, разбрызгивая сверкающие нотки по полусонной улице.
Будто на звуки музыки, к ней потянулся шлейф снежинок, принеся новое послание.
«Не плачь, хорошая! Прекрасно, что в мире ещё есть чудеса. И что с того, что их невозможно потрогать руками? Разве так важно, что они исчезают через мгновение? Главное — что они оставляют после себя в душе.
Ты — сама радость, и она окружает тебя, возвращается к тебе. А если ты грустишь, грустинки обрушиваются снегопадом.
Кто знает, может, когда идёт снег — кто-то сильно грустит. Но ведь сейчас в мире есть двое нас, которым больше не хочется печали. Улыбнись, радость! Твой».
И, будто по знаку невидимого дирижёра, снежинки исполнили заключительное «па», и тихо легли в сугробы.
Снегопад прекратился. А с ним ушла и грусть.
Какая может быть грусть, когда между строчек встревает любовь? Пусть, вот такая внезапная, странная и короткая, но кто сказал, что она не может быть такой?
Гитара поёт, а глаза сияют.
А снег пойдёт завтра. Когда кто-то снова начнёт грустит.
Город предчувствовал приближение осени. Кроны деревьев утратили свой привычно однотонный зелёный цвет и впустили в свою листву желтизну, которая, попав туда, немедленно начала расползаться как раковая опухоль в благоприятной среде.
Впрочем, Городу это только шло, как идёт уже немолодой женщине новый наряд, соответствующий её возрасту.
Солнце двигалось в сторону воображаемой линии, за которую оно должно было через некоторое время плавно и с достоинством опуститься. Небо розовело, наступал вечер. В такие вечера обычно хочется идти рядом с кем-то, держась за руки, говорить мало, но так веско, чтобы казалось, что этот вечер останется в памяти навсегда, и не будет более уже ничего подобного в жизни. Прижаться плечом или щекой к близкому, родному телу, почувствовать сквозь ткань его зарождающийся жар, и чуть пригасить внутри закипающую нежность.
В общем, нормальный тёплый августовский вечер...
Мистер Кисс, неторопливо переставляя ноги и, обозначая каждый второй шаг ударом трости по мостовой, шёл по старинному переулку Города, в направлении любимого им мостика, переброшенного через маленький канал, отведённый от могучей Реки. Всё в его облике красноречиво указывало на утончённый вкус, тягу к старине и давно забытому, но милому его сердцу стилю. И чуть более длинные, чем пристало его возрасту и местной моде волосы, и костюм-тройка, и воротник-стоечка, и повязанный необычным образом галстук... Так носили когда-то давно мужчины, чьи изображения можно найти на пожелтевших литографиях. Мистер Кисс вовсе не страдал хромотой, на самом деле трость была таким же неизменным и любимым его атрибутом, отсутствие которого губительным образом сказывается на столь заботливо созданном облике, который так прочно врос в него, что казался, и, вероятно, являлся его сущностью.
Он явно наслаждался авансами уходящего лета.
Чуть медлительный, мерный ритм его шагов усыплял разморённую августовским солнцем природу. Для него в этой жизни было понятно практически всё. Он познал природу страсти и страсть природы. Он видел так много, что казалось, живя уже настолько давно, просто устал считать годы, которые сменяли один другой в непреходящей очерёдности. Его слову были подвластны движения полупризрачных тел, которые, может, и были вымышленными, но, скорее всего, они были или ещё будут существовать в этом мире.
Да, мистер Кисс был знатоком человеческих душ. Ему довелось опуститься на дно самых сокровенных фантазий, которые порождаются ничем не сдерживаемой силой влечения человека. Его резкий тонкий ум прокалывал ореховую скорлупу комплексов и правил приличия, срывая последние остатки ненужного и порой вредного стыда. Он был манипулятором в области любовных игр, нередко ставил старушку Любовь в разные, самые немыслимые условия, придавал ей самые неожиданные и подчас сумасшедшие формы. И, возможно, обидевшись на него за это, она обходила его стороной, страшась выходок его непредсказуемого мозга. А он, нимало не смущаясь тем, что его игнорирует такая важная дама, продолжал повелевать своими марионетками, подобно царю Соломону, который был окружён таким количеством прекраснейших женщин, что вкус притуплялся, а тело, утомлённое их вечным движением, не подчинялось боле своему хозяину, и требовало только одного — отдыха и чистой воды, чтобы запить эту невероятную сладость.
Сколько раз поднимался его меч, сколько поверженных в пучину высшего наслаждения прекрасных одалисок с надеждой заглядывали ему в глаза, ища там хоть слабый оттенок влюблённой задумчивости, столько раз они с лёгким вздохом разочарования всё же принимали в себя то, что является визитной карточкой пика изумительного напряжения.
Он был мудр, а мудрость спокойна и чужда безумным выходкам насмешливой негодяйки, которая всё норовит налететь на вас сзади и толкнуть в пропасть неуверенности и глупостей, которые свойственны всем влюблённым. Его сердце билось ровно и спокойно, гоняя по артериям кровь, в которой не было отравы его старой знакомой Любви. Они как-то не очень ладили...
Женщины ему давались просто, даже слишком просто. Они падали ему в руки как капли дождя, когда их, капель, так много, что несколько из них всё равно попадают на маленькую площадь ладони. Только протяни руку. И он лениво протягивал, брал их незатейливые дары. Принимал так, как должно принимать королевским особам, которые никогда не просят ни о чём, потому, что им это положено и так. Кредо его стало — никогда не заговаривать с женщинами первым. Поманить изнутри, неясно, призрачно, внушив беспокойство, заставив их применять необыкновенные и потому забавные уловочки. Но никогда самому, ни слова не будет подарено — к чему, если ему даже не придётся платить?
И вот, чуть уставший от груза собственного ясного понимания окружающего мира, его слабостей и причуд, он совершал обычную свою вечернюю прогулку, которая тоже давно вошла в его привычку, стала необходимой как его шёлковые галстуки или цепочка часов в нагрудном карманчике. И снова мистер Кисс, изящно перемещаясь в пространстве, двигался в направлении старинного как этот Город, как он сам, мостика. Ему нравились его тяжёлые чёрные перила, инкрустированные коваными завитками растений и бутонов. Он был невелик, но столь прочен, что выглядел основательным и надёжным. Мистер Кисс знал, что в это время там не бывает других гуляющих. Все они, как правило, стремятся на главные улицы, поближе к центру Города, туда, где играет городской оркестр и бьют фонтаны. Тут же тёмно-зелёные волны тихой воды и тенистый сквер... И всё как будто хочет спрятаться, укрыться от лишних дерзких взглядов и коротких, но нарушающих тишину реплик. Здесь всё было похоже на него, такое же размеренное, лишённое суетливости и напряжения.
Однако, сегодня мост не был пустым. Силуэт, который против света казался вырезанным из чёрного бархата, сначала даже вызвал у мистера Кисса лёгкое раздражение. Кто посмел занять центр мостика, откуда так приятно смотреть в завораживающую глубь текущей воды?! Кто осмелился нарушить привычный, пусть и монотонный, но однажды выбранный им и потому любимый ход жизни?!
Ветер неожиданно налетел, производя в листве сердитый шёпот, и ему стало ясно, что это силуэт принадлежит даме, потому, что взметнулась длинная юбка, наверное, из шёлка, потому, что очень легко она заструилась, покорная прихоти ветра. Он приближался к ней, она услышала шаги и обернулась...
Их взгляды не просто встретились, они вцепились друг в друга мёртвой хваткой, два борца, два животных, две лианы, они проникали один в другой, не в силах расстаться. Её взгляд с потрясающим возмущением говорил: Сколько я могу тебя здесь ждать?! Ты опоздал ровно на десять минут, на год, на век! И он покорился было её напору, с его губ уже готовы были слететь извинения за опоздание, невнятные, оправдывающиеся слова, однако тут же его посетило озарение, что он не знает её, он никогда её не видел! Более того, её лицо даже не напоминает никого из тех, кого он когда-то знал.
А выглядела она не то, чтобы странно, а как-то тревожно, как если бы обладала каким-то непристойным в данной ситуации цветом, непривычной формой или ещё чем-то, что раздражает, но заставляет оборачиваться, чтобы посмотреть снова и снова.
Юная, совсем ещё юная, подумалось ему, она застряла между угловатостью девочки, ребёнка и уже зарождающейся грацией женщины. Отсутствие же кокетства в позе и прямота взгляда говорили о том, что она ещё только-только начала расставаться с детством, и потому может смотреть так пристально, не смущаясь, оттого, что юность чурается смущения, а отсутствие же подростковой игривости, когда молодые барышни хихикают и смотрят чуть искоса на мужчину, любого мужчину, который попадает неожиданно в поле зрения и уж тем более имеющего неосторожность посмотреть в их строну, — о мудрости женщины. Женщине ни к чему торопиться привлечь к себе внимание. Она знает, что внутренний лоцман мужчины найдёт её...
Красивой её было назвать нельзя. Глаза... Серовато-синие, с тёмными бархатными ресницами, которые прибивали лукавство, таившееся в их глубине, они смотрели чуть нагловато, слишком откровенно для незнакомки, для столь молодой незнакомки... Прямой, немного, пожалуй, крупноватый нос, который не позволил лицу из очаровательного стать пошло-миловидным, он уравновешивал кукольно-большую величину глаз. И довершал рисунок небольшой рот, выкрашенный тёмно-вишнёвой помадой, от чего лицо делалось немного трагичным и, как и облик мистера Кисса напоминал старые фотокарточки.
В волосах особо примечательного ничего не было. Медно-рыжие, остриженные чуть ниже ушей, они лёгкой копной бились под ветром, играя короткими прядями. Густая чёлка закрывала лоб.
Возможно, сходство с забытыми лицами усиливал и наряд: тёмно-серая, чуть серебристая длинная юбка из тяжёлого шёлка, белая блузка с кружевными манжетами и пышным жабо и изящные туфли на немыслимо высоких каблуках, создающим иллюзию, что она стоит на пуантах как маленькая балерина, замершая во время изысканного па.
Вся она казалась какой-то слишком хрупкой и даже нереальной. Удивительный эффект усиливали подкрадывающиеся сумерки. Казалось, что сейчас темнота накроет её совсем и унесёт, не дав даже шанса на прикосновение.
Она держалась слишком прямо, чтобы можно было поверить, что она расслаблена. В ней чувствовалось напряжение, струнное, скрипичное напряжение, только коснись, и родится звук, потому, что не может не дать звука эта тонкая линия её тела... И этот шепчущий вечер, и этот чарующий сад будто достигли вокруг неё предельной концентрации, став практически густыми, и приобретя какое-то новое значение, которое имеет внутри себя слово, но не хочет его выдавать, потому, что ему необходимо быть спрятанным.
Окружающий маленький мир вступил во взаимодействие с её обликом, сделав его неповторимым и практически невыносимым для спокойного, ровно бьющегося сердца этого человека. Он почувствовал, как какая-то химическая, возможно, реакция (почему бы не объяснить всё химией, это замечательной и умной наукой?) происходит и с ним, что он отвлёкся всего на миг, и тут же оказался настигнутым, пойманным, его застали врасплох, обманули! Но почему он так внутренне рад этому обману, что ему вдруг намного сдавило горло, как у сентиментальных старых дев, когда они читают счастливый финал любовного романа? Что вдруг сталось...
Он был смятён этим тёплым ветром, который скользит по стройным бёдрам и прилепляет блузку там, где невинно и притягательно обозначаются два маленьких острых выступа, чуть смущенных, потому, что ещё не осознали они своей силы. Он был заворожен заходящим солнцем, которое, осветив сзади медные волосы, одарило их нимбом, сделав обладательницу причастной к миру небес.
Мистер Кисс точно знал, что тут его некому ждать, что вопрос в глазах этой странной девушки предназначается не ему, он был уверен, но тем не менее, он прочно укрепил на поверхности моста трость, принял устойчивую позу, как перед боем и заговорил, будто они уже давно беседуют, просто их ненадолго отвлекли друг от друга:
— Любовь, девочка, это стечение обстоятельств...
Неожиданно так получилось: Наташка унаследовала от своей тётки маленький домик в посёлке. Рядом — станция, через которую электричка идёт прямо из города, речка, лес. Чем не дача?
Севка, как только тёплые дни настали и снег сошёл, отправился разведывать, что да как. У тётки той он ни разу не был. Наташа, понятно, детство там провела, да и в студенческие годы заезжала. Но как поженились, времени стало не хватать: родилась Лилечка, хлопоты сплошные. А тут — известие, что тётя Паша померла и наследство им оставила. Хочешь не хочешь, а ехать надо.
Термос с чаем и пакет бутербродов в сумку, сумку через плечо, и Сева уже сидит в вагоне электрички до станции «Камыши». За окном проплывают голые поля, чуть зеленеющие рощи и деревеньки с домиками различнейших мастей и форм.
Всего-то два часа езды, и вот они, Камыши.
Сева сошел на перрон и огляделся.
Запертый киоск с газетами и журналами. Крошечное кирпичное здание вокзала. Скамейка с облезлыми, когда-то синими досками. Рыжая, остромордая, похожая на лисичку собака, лежащая рядом с ней.
— Ну, что, Жучка, — обратился к ней Сева, не найдя поблизости больше ни одной живой души, — встречайте гостей.
Собака, обоснованно восприняв на свой счёт фразу, вяло вильнула хвостом.
Сева махнул ей рукой и пошёл по дороге в сторону посёлка.
Здесь ещё лежал под деревьями снег, но сквозь проталины пробивалась свежая, обморочно-зелёная травка. Ноздри щекотал острый запах мокрой земли и оживающих деревьев.
— Воздух-то какой! — сам себе сказал Сева. — Хоть в кислородные подушки разливай!
Между тем, дорога привела его к месту назначения. Осталось только найти дом.
Возле колонки, прислонившись к столбу, стоял пожилой мужичок в резиновых сапогах, заправленных в них брюках и пиджаке поверх свитера. В руках он мял папиросу, разглядывая сквозь морщинистый прищур гостя.
— Здравствуйте, — начал Сева.
— Здоров, — ответил мужик.
— Вы не подскажете, как найти улицу Октября?
— Отчего ж не подсказать. Стоишь ты на ней.
— Правда? А дом восемь?
— Ты что ж, родственник Павлины Григорьевны, значит, будешь? — вместо ответа поинтересовался тот.
— Я муж её племянницы.
— Ташкин, что ли? Ишь ты! — дедок радостно осклабился, обнажив прокуренные редкие зубы. — Да ты чего стоишь? Пойдём, провожу тебя!
По дороге они познакомились. Мужик назвался Василием Петровичем, а Сева представился Всеволодом, без отчества, учитывая очевидную разницу в возрасте.
Домик оказался небольшим, не сказать, чтобы очень справным, но видно было, что за ним кто-то бережно ухаживал по мере малых сил. Забор ещё крепок, а окна целые.
— Ключи-то у тебя есть? — спросил дед.
— Откуда? — пожал плечами Сева.
— Да ладно, сейчас к Анисимовым зайдём. Они за домом приглядывают, цветы там поливают. Тебе ключи и дадут.
Василий Петрович сам сходил в соседний дом. За ним вышла пожилая, крепкая тётка, которая пристальным взглядом окинула Севу. Некоторое время молчала, поджав губы.
— А паспорт ваш можно? — наконец изрекла она.
— Да, конечно же, — неизвестно почему засуетился Сева. Полез в сумку, достал паспорта: свой и Наткин, предъявил бдительной особе.
Та долго изучала фотографии, штампы ЗАГСа, затем удовлетворённо кивнула и вернула документы.
— Ну, что ж, раз хозяева объявились, теперь могу и сложить полномочия. Сами теперь давайте как-нибудь, — повернулась и пошла обратно в дом.
Сева поднялся на крыльцо и отпер дверь. Василий Петрович последовал за ним как тень.
В доме царил полумрак из-за задёрнутых штор, но нежилой она не выглядела: на подоконниках стояли горшки с цветами и пыли почти не было.
— Она, Анисимова, тут прибирается. Ответственная, хотя и суровая. Познакомишься с ней поближе, поймёшь, что человек-то она, по сути, добрый, — пояснил Василий Петрович.
Часы на стене пробили полдень, следом выскочила престарелая кукушка и хрипло подтвердила время.
Сева с Петровичем вышли на крылечко и закурили. Мимо дома прошли две бабки в платочках, проехал на грязном велосипеде мальчишка и, не спеша, гордо неся пушистый хвост, прошествовала рыжая собака.
— Хм, я видел её на перроне, когда приехал, — указал в её сторону Сева.
— Ложку-то? — переспросил Василий Петрович.
— Кого?
— Ложку. Собаку эту так зовут.
— Странное какое-то имя.
— Мы-то привыкли. На самом деле её Шарлоттой зовут, сокращённо Лоттой. Ну, а потом уж в Ложку переименовали. Больно для собаки имя цветистое!
— Она меня на перроне встретила, — повторил Сева.
— И не тебя вовсе, а поезд, — возразил Петрович.
— Она все поезда у вас встречает?
— Что ей, больше заняться нечем, как все поезда встречать? — ухмыльнулся дед. — Определённый поезд.
— А, ну знаю я тогда про вашу собаку! — уверенно воскликнул Сева.
— Откуда ты про Ложку знаешь? — удивился тот.
— Да в газетах периодически про таких пишут. Может, и не про Ложку, но про такую же.
— Это ж про какую же? — поинтересовался Петрович.
— Да про собаку, которая провожала своего хозяина на поезд, а потом встречала. Но однажды он уехал и не вернулся: то ли умер, то ли бросил её в деревне, и теперь она ходит каждый день на перрон, ждёт его.
— Ну ты брось ужасы-то рассказывать. Не так всё было... — возмутился дед.
— А как?
— Если послушаешь, расскажу. Эта собака у нас что-то вроде местной знаменитости. Не смотри, что беспородная. Не в том её слава.
Тоня была счастливой. По крайней мере, так про неё все в посёлке говорили. Работящий и непьющий муж, Виктор, который любил её без памяти, детишки: Ромка и Ниночка, с разницей в восемь лет. Жили дружненько, не ссорились. Даже со свекровью повезло: помогала им и в дела не вмешивалась. Виктор всё в дом, жене подарки, детям обновки, мотоцикл купил с коляской. Так хорошо жили, что и сказать дурного нечего.
Тонька за ним как у Христа за пазухой жила. Детей растила, по хозяйству хлопотала. Даже не работала почти. Скотина кой-какая была, огород, пара кошек. А тут приблудился к дому щенок. Рыжий как огонёк. Пожалели его, отмыли, покормили, да так и остался при них. А потом вырос в симпатичную сучку с острой мордочкой и белой манишкой: лисичка, да и только. Шарлоттой её Тоня звать придумала, но никто, конечно, это имя в посёлке не смог бы выговорить без добавления крепкого словечка. И переродилось имя в Ложку. Так и пошло.
— Ложка, ко мне! — дрессировал её Ромка. И та послушно неслась со всех четырёх пушистых лапок. Приносила мелкие предметы, даже тапки.
Так всё хорошо было, так правильно.
Но... У Виктора оказалось слабое сердце. Один за другим, три инфаркта, и оставил своих родных сиротами.
Тонька повыла, поплакала, жизнь-то под откос пошла. А потом посмотрела на детишек: малые ещё совсем, надо на ноги ставить, да и отправилась работу искать. Устроилась проводницей. Детей на бабушку оставила, благо та ещё крепкая, а сама в рейсы дальние моталась.
И вот тут-то Ложка свой характер проявила. Проводит Тоню до поезда, встретит. Но не это даже главное. Тоня в этом рейсе через нашу же станцию проезжала раз в неделю, по средам. Стоянка всего три минуты: до дому никак не успеть, а соседи кто стар, еле ходит, кто молод ещё, толку никакого, либо на работе — не спросишь, как там детишки. Так Ложка что делала? Прибегала по средам на перрон и ждала, пока поезд прибудет. Тоня выскочит, Ложка к ней и на своём, собачьем, давай объяснять, что, дескать всё хорошо, хозяйка. Хвостом виляет, руки лижет. И у той на сердце спокойно становится.
Все поначалу дивились такому уму собачьему, но впереди ещё было главное.
А дело так было.
Сижу как-то в среду на завалинке, курю. Вдруг вижу, Ложка со всех лап несётся, лает как бешеная. А сама в сторону вокзала устремилась.
Ну, я, грешным делом сперва подумал, что заспалась псина, к Тонькиному поезду опаздывает, вот и ругается. А потом смекнул — нет, что-то нечисто тут. Никогда она попусту не брехала. Ласковая такая и умненькая, что ей зря воздух сотрясать?
Просвистела она мимо как пуля, а я почесал репу, да и дай, думаю, навещу Надежду Егоровну, свекровь Тонькину. Так, для успокойства души.
Иду, значит, к дому подхожу. Смотрю, дом заперт, никого нет. Постучал, а из-за двери голосок тоненький, Ниночкин.
— Кто там? — говорит.
— Я, — говорю, — дед Василий. А старших кто дома есть?
— Ромка в школе, мама на поезде, а баба Надя в огороде, — отвечает.
Ну, я с крыльца спустился, До огорода дошёл, озираюсь, не вижу никого. Может, думаю, путает девочка. Может, Егоровна в магазин пошла. Ну, присел на скамеечку рядом, курю. Подожду здесь, решил.
И полчаса не прошло, слышу опять лай Ложкин. Гляжу, бежит, а следом — Тоня! Что за дела? Встал, смотрю на них, а Ложка-то мимо меня в огород — нырк, и лает, лает что есть мочи. Тонька к ней подбегает и кричит мне, значит,
— Деда Вася, зови врача! Быстро!
Я подскочил, смотрю, между грядками Надежда валяется снопом. Уж я тут как молодой помчался. Приехали, забрали её и в больницу повезли. Оказалось, инсульт её долбанул. Если б ещё там пролежала, точно бы не оклемалась.
Вот, такая она, Ложка... И сообразила же, что подмогу нужно. А уж как Тоню привести додумалась? Та рассказывала, что Ложка как её увидала, так завыла, заскулила, за подол зубами ухватилась и как давай тащить. Сердце так и зашлось: дома что-то случилось!
Бабка-то ничего, поправилась вскорости. Да и Ромка большенький уже, девятый класс заканчивает, всё спокойнее.
Тоне-то куда деваться, так проводницей и ездит. Но теперь-то уж точно знает, что Ложка не подведёт, на страже стоит, умница, в любую погоду. Как на работу приходит, отчитывается и бежит по своим, собачьим делам.
Севка покачал головой.
— Бывает же...
Василий Петрович хмыкнул.
— А ты говоришь, хозяин бросил... Они-то друг за дружку горой.
Ложка лежала на крылечке, вытянув передние лапы, и зевала. Сегодня больше некуда было спешить. Разве что, Ромка со школы придёт, и с друзьями побежит мячик гонять. Тут присмотр нужен... Мало ли что.
Поздняя флорентийская осень, оплетённая янтарными гроздями сочного винограда. Перламутровые небеса отражаются чешуёй рыб. Золото опавших листьев стекает на доску, ложась причудливыми мазками. Тёмная древесина морёного дуба. Зелень пруда и серебристая рябь.
Моя последняя осень.
Я никуда не спешу, наслаждаясь каждым движением собственной руки вдоль доски, прикреплённой к тяжёлой раме. Растягиваю, смакую все до единой минутки, подаренные напоследок. Сегодня сковывающая боль почти ушла, и я могу творить.
Моя главная работа.
Лицо, созданное бликами и полутонами, проступает под кистью всё отчётливее и ярче. Было ли оно когда-то на самом деле или рождено причудливой игрой фантазии художника? Я не могу ответить на этот вопрос.
Ты снилась мне. Ты редко приходишь.
Мне мучительно собирать твой образ по кусочкам, словно мозаику. То взгляд, то прядь волос, то полная рука. Щемящая нежность обнажённой шеи.
Ускользающая улыбка....
Нарочно не отодвигаю от окон плотные портьеры, не давая солнцу разрушить иллюзию её присутствия на холсте. Она оживает в сумерках.
Письменный стол завален моими чертежами и расчётами по звёздным картам. Колбы со сложными составами, созданными в поисках эликсира жизни. Напрасно, всё напрасно. Я знаю дату, но не могу её отодвинуть.
Жизнь была долгой и наполненной, мне не страшно уходить, но тревожит лишь не постигнутая тайна.
Её улыбка.
Я заглядывал в будущее, и оно являло мне всевозможные чудеса: странные механизмы, подобные птицам летящие в небесах; диковинные вещи, названия которым я не смог бы подобрать, так как не понял их сути и назначения. Кусочек графита в пальцах легко наносил на бумажные листы их изображения, стойко отпечатавшиеся в памяти.
Я видел иные миры, причудливые и непередаваемые. Другим не хватило бы красок или умения, чтобы изобразить самую крошечную из частиц, но мне это удавалось.
И лишь её улыбка загадкой ноет в моей груди.
Дар прозрения сквозь время и пространство, не мастерство, не навык, его не передать. Он уйдёт вместе со мной. А в мир придут иные мастера, одарённые иными свойствами. И каждого из них будет мучить своя загадка: она будет и их проклятием, и благословением. Заставит вглядываться в небеса и морские глубины... Лишит сна и покоя. Радость и боль.
Ученик врывается пёстрым вихрем, неся за собой шлейф уличных запахов и солнечного света. Сколько в тебе жизни, мой мальчик...
— Я понял секрет мастерства, Мастер! Я могу останавливать время! И запечатлевать остановившийся мир.
Я вижу в нём себя самого, такого же наивного и совершающего удивительные открытия каждый день.
— Этот дар не нужен истинному художнику, мальчик. Мы ловим мгновения мира. Что вдох без выдоха? То же, что и выдох без вдоха. Мы не приспешники смерти, а певцы самой жизни, её красоты и бесконечного движения.
Он понуро опускает плечи. Как же малышу хочется повзрослеть и познать Вселенную! Я бы мог сказать ему: не спеши, побудь неопытным, ведь знание будет лишь увеличивать боль.
— Но если б ты мог остановить хоть на секунду бег времени, то сделал бы меня счастливым.
Смущён, чуть тронутые юношеским пушком щёки вспыхивают свежими розами.
— Я готов, Мастер...
Останавливаю его движением руки.
— Не сейчас, мой мальчик. Чуть позже.
Я знаю, что это будет для него потрясением, но не имею права готовить его юное сердце, да и не до конца верю в то, что он может, способен.
Он усаживается в уголок, к своему мольберту, тихо, понимая, что сейчас мне не надо мешать, и я вновь возвращаюсь к портрету.
О, да мне осталось не так уж много, чтобы приблизиться к концу. Пара мазков, и глаза обретают живой блеск. Теплеют щёки и чудится волнение груди. Всё, что видится вдали, пусть будет туманным, это лишь фон для главного события. Я подхожу к нему вплотную и останавливаюсь.
— Мальчик.
Он вскакивает, бежит ко мне.
— Ты готов?
— Да, Мастер.
— Останови мир. Всего на мгновение. Мне будет этого достаточно.
Его чуткая душа ощутила тревогу, но он не смеет ослушаться.
Движение руки, и вот оно.
Сверкающая игла пронзает моё сердце: так больно, мучительно и прекрасно это видение. Может быть, вся жизнь моя не стоила его, а лишь этот, последний миг. Мальчик, ты оказался прав лишь в этом, но тебе ещё предстоит это узнать. А мне бы только успеть закончить, поставить точку в конце разгадки.
Один короткий мазок, прежде чем я навсегда выпущу из рук кисть.
Я готовился к этому всю жизнь, и потому мне легко увидеть её теперь.
Её улыбка, оставленная на портрете.
Прощальная улыбка жизни.
Аа-хэээ.... Шу-ууууу...
Это песня злого духа — горячего ветра...
Хо-оооо.... Ше-ееее...
Ищет добычу по пустыне...
Нге-нге, ааи-э...
Прочь, прочь уходи, злой дух!
Танг, танг, донги танг...
Говори, говори мой бубен. Прогоняй злого духа...
Криком гортанным и пением отпугну, как пугают песчаных волков подобием крика Хон, птицы, заслоняющей небо.
Пустыня качнется под моими руками, что по бубну — танг, танг, донги танг...
Боги добры сегодня к Тоох. Злой дух уходит, не взяв никого из ее детей, скитаться по пустыне, искать другую жертву. Пусть это будет песчаный волк, боги!
Я, мать Тоох, старая как эта пустыня, старше разве что, боги... Мое сердце больше пустыни, чуткое как уши песчаного волка, мягкое как перья Хон... Я, Тоох, защитница моих детей, их сердце. Я чувствую беду и отвожу песнями и танцем.
Ушёл злой дух, пустынный ветер, но неспокойно моему сердцу.
Хеее-уаааанг... Хаооонг-нгеее...
Что скажете мне, боги?
Танг, танг, донги-донг...
И сказали мне боги: расколется небо и пошлет сына солнца...
Что за странные слова, боги? Пошлите дождей и богатой добычи охотникам!
Но молчат боги, ничего больше не говорят Тоох.
Ждали сына солнца всем племенем, в неба смотрели, от солнца плакали, но не пришел он. Шутят боги, смеются над Тоох...
Ночью одна Тоох в небо глядеть осталась, да Эфе, осколок сердца моего, цветок песчаный... И дождались: в небе ночном солнце вспыхнуло, промчалось быстрее птицы Хон, сына своего на землю сбросило, задрожала пустыня, огнем озарилась.
Дети мои проснулись, перепугались, закричали, заплакали, ко мне бросились — защити, мать Тоох.
— Не бойтесь, дети, с вами Тоох.
Только Эфе не боится. Смеется, руками на небо показывает, ладони к сердцу прижимает, что-то лопочет непонятное.
Высокая она, как тень вечерняя, а ума — как у самого малого из детей моих. Оттого и жальче других ее. Возьмет горстку песка в одну ладошку, пересыпает в другую, шепчет что-то. Шейка тоненькая, пальцами обхватить можно, ручки как тростинки, глаза в половину пасмурного ночного неба, тёмные, мутные. Что там, в головке ее косматой происходит? Никому, кроме богов, неведомо.
Боги любят мою Эфе, в пустыне ее никто не трогает: волк песчаный подбежит, понюхает, в коленку лизнет, и дальше бежать. Птица Хон не улетает, дает крылья трогать, только клювом щелкает.
И сейчас — все дрожат, а Эфе вскочила с песка, побежала в пустыню, сына солнца искать, я за ней. Хоть и любят ее боги, но приглядеть бы надо.
Песок как корка блестящая сделался. Под подошвами ломается, башмаки из толстой кожи рвёт. А Эфе моя босиком бегает — до крови ноги оцарапала, след за ней тянется. Но несется, не замечает, будто ничего важнее сына солнца для нее не осталось.
Вижу, сидит Эфе на корточках, а перед ней — сын солнца. Лежит в песке растопленном, в скорлупе сверкающей, спит. Как же ты, мать-солнце дитя свое так далеко отпустила? Кто ж его защищать будет здесь?
Взяла бубен, к богам обратилась.
Хеййй-ахеее.... тонг, тонг...
Говорят, Тоох, теперь ты будешь его матерью.
Качаю головой: а как не сберегу сына солнца? Не простит меня мать-солнце, отвратится навсегда от детей пустыни.
Лежит сын солнца, лицом светлее песка, глаза закрыты. Спит ли, жив?
Вдвоем с Эфе дотащили его до пещер.
Гадала долго на перьях птицы Хон, доставать его из скорлупы или вылупиться должен. Но тут он глаза открыл, рукой двинул, и отпала скорлупа сама собой.
Белый он, светлее песка, а глаза — небо полуденное.
Эфе моя стоит рядом, улыбается, светится почти как сын солнца.
Чем же кормить его, боги? Что было лучшего, все ему принесли. Он одно потрогал, другое понюхал, взял только листья с дерева вечнозеленого. В пустыни они — редкость, детей своих отправила, чтобы еще нашли и принесли.
Дети мои сердятся — что за чужак явился? Не поймут они, что дар небес это, сторонятся, по углам шепчутся. Нехорошо это.
Нельзя Тоох сына солнца одного оставлять, но как же остальные дети? Эфе, былинка моя, вызвалась, на себя руками показывает, потом на него, дескать, я пригляжу за ним, мать Тоох.
Щебечет ему что-то по-своему, то волосы его песчаные трогает, то глаза небесные. А он ничего, не сторонится, смеется вместе с ней.
Уходят они вместе в пустыню — куски неба собирать, что до сих пор по пустыне валяются. Притащат в пещеру мою и сложат в уголке. Скорлупу еще одну притащил зачем-то. Да я их и не спрашиваю, сами знают.
Эфе его за руку держит, не отпускает от себя. Если и отойдет куда, плачет, беспокоится, ладошками себя по лицу бьет и так пока не найдется. Рядом с ним — как дитя малое, ласковое и смирное.
Недобро на него смотрят сыновья мои, все дочери на него заглядываются, какой он светлый и ладный. Но — каждому кувшину своя крышка, лишь Эфе моя понять того не может, потому что дурочка она. Гордая, рядом ходит, как будто она — его единственная...
Сокровища ему свои показывает: кусок песка талого и застывшего, цветы засушенные... Руку его возьмет т к груди своей прижимает. Счастлива Эфе моя.
Дети они одинокие. Он — с небес упал, да и она, вроде как, откуда-то свалилась. Чужие всем другим. А вместе им хорошо.
Только кому-то это не нравится.
Совсем с этим сыном солнца про обязанности свои забывать стала. Недоглядела — охотника нашего песчаный волк покусал.
Фахо, один из сыновей моих, на меня пальцем показывать стал: мать Тоох состарилась, защитить детей своих не может, новый защитник нужен, молодой воин.
Сперва не поверили ему, но волк болезнь какую-то охотнику передал, а тот — другим. Один за другим в песок уходить стали — ни травы мои, ни песни богам не помогают.
Ни сегодня, завтра, чую, отрекутся от матери Тоох, тогда сыну солнца не сдобровать — Фахо во всем его винит, говорит, беду с собой принес, убить надо. И Эфе моя не спасется, ее вместе с ним в песок отправят.
Но тут сын солнца ко мне подходит, в ладонях горсть семян каких-то крупных протягивает. Показывает — есть надо. Что ж ты, думаю, неразумный, понимаешь, а он к больным меня тащит, пихает им в рот семечки эти. Ладно, думаю, хуже уж и некуда, остальным семечки его скармливаю.
А к вечеру чудо боги свершили, перестало детей моих в лихорадке корежить, выздоравливать стали.
Все радуются, один Фахо не рад. Слышу, как за спиной шепчется, в сторону сына солнца пальцем показывает.
Сердце мое беду чует. Бью в бубен, богов спрашиваю. А они мне — на след его смерть встала.
Как могу, знаки сыну солнца даю — не жилец он здесь, показываю. Смотрит на меня, понять пытается. Эфе языку его научилась. По-нашему ни слова сказать не хотела, а за ним повторять стала.
Скажи ему, Эфе, что смерть за ним ходит, скоро с тенью его сольется, бежать надо.
А он головой мотает, в небо пальцем тычет.
Я — за бубен, к богам снова. А они мне — ждите скоро, за ним мать-солнце придет.
Да где ж, говорю, скоро, ждать нельзя, погибнет он. Но молчат боги.
Эфе живот поглаживает, улыбается. Что же будет-то? Одного сына звезд не приняли, а тут скоро двое будет.
Опять в пустыню они уходить стали. Да ходят как-то странно, круги вытаптывают в песке, линии длинные. А вернутся — в обломках небес роются, что-то мастерят. Эфе ловкая стала, в глазах блеск появился, будто тучи разошлись. Соорудили штуку какую-то, мигает, звуки издает. Послушает ее, и смеется, на небо показывает, дескать скоро мать-солнце заберет его.
Поскорее бы. Фахо совсем дурной стал. Глаза бегают, зубы скрипят. Большой он, самый рослый из моих сыновей, сильный как ветер, но злой и глупый. Жди беды.
Сижу в пещере, в бубен постукиваю, сын солнца с Эфе рядом — со штукой своей разговорчивой, слышу, Фахо зовет меня — выходи Тоох.
Выглядываю, вижу, Фахо с другими сыновьями перед входом — в руках копья, в глазах — смерть.
Ах, сын солнца, ах Эфе, бежать вам нужно! Да куда ж? Выход у пещеры — один. Кто спасет вас? Боги равнодушно отворачиваются, мать-солнце далеко.
Стойте, говорю, выйду я к ним, пусть меня убивают, а вы под шумок в пустыню бегите. Задержу их.
Но сын солнца головой мотает. На себя и Эфе скорлупу натянул. Ох, думаю, так вас в ней в песок и зароют. У порога легла как волчица, не пускаю.
А они за руки взялись, через меня перепрыгнули и наружу выскочили.
Эх, и закричала же я: пустыня содрогнулась. У сыновей моих уши заложило, чуть волосы не посрывало, к песку пригнуло. Сын солнца на меня обернулся, посмотрел удивленно. Не видал, поди, такого... Да и не надо тебе видеть этого.
Бегите, кричу, глупые!
Есть у матери Тоох один танец в запасе. Много сил отнимает, потому и не годится на каждый день...
Бурю песчаную колдую. Духов выкликаю по именам...
Призвала горячий пустынный ветер, завертелась вокруг себя, в бубен бью.
Тха, тха, ииииу!... Хооон, хооон!
Стаей песчаных волков вою, птицей Хон кричу. Приходите духи, защитите сына солнца!
Песок с земли поднимается, тучей встаёт, сына солнца с Эфе заслоняет.
Аиййййя, хооооооооо!
Вихрь налетел, закружил, небо опустилось крышкой. Духи из песка потянулись, пустыми глазницами смотрят, жутко, душу из меня тянут...
Тынго, тынго, дакам...
Бубен отгонит их, не даст утащить за собой.
Тьма навалилась, душит, мучает... Не справиться старой Тоох с такой силой. Погибнет племя!
Но вдруг с небес мать-солнце свесилось, руки огненные за сыном своим тянет, сквозь бурю. Жаром от нее веет, травинки горят. Отступили духи, завыли на все голоса, и сгинули!
Не пожги, мать-солнце, детей моих! Видишь, валяются на песке, головы руками позакрывали, чтобы не ослепнуть.
Один Фахо лицо поднял, увидел, как сын солнца к матери уходит, схватил копье и в него метнул. Ай, не миновать горя!
Протягиваю руку и кричу.
Тааааа-лоооо-хоооооооооо! Йеееу!!!
И мимо летит копье, хотя Фахо никогда не промахивается.
Тут я к Фахо сама подскочила, да бубном ему по голове, звону на всю пустыню — пустая она у него, хоть и большая. Не больно, бубен мой легкий, да дурь выбьет...
Мать-солнце сына своего вместе с Эфе в руки приняла, к груди прижала. Мне Эфе кричит что-то, рукой манит, да я мотаю головой.
На кого ж я детей своих брошу? Фахо им не покровитель — злобен и глуп. Мать нужна им, мудрая и добрая. Мать Тоох с сердцем, огромным, как пустыня...
Иди, сын солнца к своей матери. И ты, мать-солнце, будь родной моей Эфе...
Аа-хэээ.... Шу-ууууу...
Бродит рядом злой дух — пустынный ветер.
Хо-оооо.... Ше-ееее...
Вынюхивает, есть ли для него добыча...
Нге-нге, ааи-э...
Прочь, прочь уходи, злой дух!
Танг, танг, донги танг...
Не бойтесь, дети пустыни, с вами мать Тоох...
Ночью я слушаю небо, ловлю в ладони смех дочери Эфе.
Огромное теперь сердце у матери Тоох... Больше пустыни, дальше небес, там, где есть Эфе ...
Тонг-тонг... Донги-тонг...