Она смотрит на меня в упор. Смотрит нагло и совершенно не стесняясь. Ей всё равно: одеты мы или нагие, накрашены или совершенно без признаков косметики. Её взгляд жалит и в то же время до смерти знаком и потому не пугает. В её глазах нет жалости, но нет и упрёков. Она ничего не ждёт от меня, но и я знаю, что она и не шелохнётся первой. Её руки бесстыдно касаются самых сокровенных мест, потому, что она чувствует себя хозяйкой и ей всё равно — что подумаю я. Она чуть сутулится, но для меня это не выглядит неприятным. Кожа после душа покрыта капельками, но она не спешит их стереть. Ей явно приятно видеть, что мой взгляд прикован к этим каплям. Она знает, о чём я думаю, когда смотрю на эту воду, запертую в ключицах... Её рука нежно ползёт от лба по щеке, вниз, к уголку губ, кончиками пальцев прокладывая влажную дорожку, минуя подбородок, вдоль по синим венкам, к шее, чуть намекая на ласку, задевая ключицы, став тёплой капелькой и скатываясь по маленькой груди к розовому острому её кончику. Улыбка её чуть обнажает белое бритвенное остриё между губами. В глазах, на самом дне прячется нежность к моему смущению, чуть розовея, она глубоко вздыхает и открытой ладонью обнимает влажную грудь, которая мягко скользит под ней. Повинуясь её прихоти, пальцы спускаются ниже, очерчивая талию кончиками ногтей. Она ласково трогает острые выступы бёдер, проводя горизонтальную линию по животу от одного к другому. А руки прячутся за спину, и мне не видно, но я знаю, что она положила ладошки на круглые ягодицы, отчего локти, немного разведённые в стороны, напомнили сложенные крылья. Она знает мой секрет, что я разгадала её. Но мы обе делаем вид, что всё ещё заблуждаемся. Нас завораживает эта игра, игра с собственным отражением...
Город предчувствовал приближение осени. Кроны деревьев утратили свой привычно однотонный зелёный цвет и впустили в свою листву желтизну, которая, попав туда, немедленно начала расползаться как раковая опухоль в благоприятной среде.
Впрочем, Городу это только шло, как идёт уже немолодой женщине новый наряд, соответствующий её возрасту.
Солнце двигалось в сторону воображаемой линии, за которую оно должно было через некоторое время плавно и с достоинством опуститься. Небо розовело, наступал вечер.
В такие вечера обычно хочется идти рядом с кем-то, держась за руки, говорить мало, но так веско, чтобы казалось, что этот вечер останется в памяти навсегда, и не будет более уже ничего подобного в жизни. Прижаться плечом или щекой к близкому, родному телу, почувствовать сквозь ткань его зарождающийся жар, и чуть пригасить внутри закипающую нежность.
В общем, нормальный тёплый августовский вечер...
Мистер Кисс, неторопливо переставляя ноги и, обозначая каждый второй шаг ударом трости по мостовой, шёл по старинному переулку Города, в направлении любимого им мостика, переброшенного через маленький канал, отведённый от могучей Реки. Всё в его облике красноречиво указывало на утончённый вкус, тягу к старине и давно забытому, но милому его сердцу стилю. И чуть более длинные, чем пристало его возрасту и местной моде волосы, и костюм-тройка, и воротник-стоечка, и повязанный необычным образом галстук... Так носили когда-то давно мужчины, чьи изображения можно найти на пожелтевших литографиях. Мистер Кисс вовсе не страдал хромотой, на самом деле трость была таким же неизменным и любимым его атрибутом, отсутствие которого губительным образом сказывается на столь заботливо созданном облике, который так прочно врос в него, что казался, и, вероятно, являлся его сущностью.
Он явно наслаждался авансами уходящего лета.
Чуть медлительный, мерный ритм его шагов усыплял разморённую августовским солнцем природу. Для него в этой жизни было понятно практически всё. Он познал природу страсти и страсть природы. Он видел так много, что казалось, живя уже настолько давно, просто устал считать годы, которые сменяли один другой в непреходящей очерёдности. Его слову были подвластны движения полупризрачных тел, которые, может, и были вымышленными, но, скорее всего, они были или ещё будут существовать в этом мире.
Да, мистер Кисс был знатоком человеческих душ. Ему довелось опуститься на дно самых сокровенных фантазий, которые порождаются ничем не сдерживаемой силой влечения человека. Его резкий тонкий ум прокалывал ореховую скорлупу комплексов и правил приличия, срывая последние остатки ненужного и порой вредного стыда. Он был манипулятором в области любовных игр, нередко ставил старушку Любовь в разные, самые немыслимые условия, придавал ей самые неожиданные и подчас сумасшедшие формы. И, возможно, обидевшись на него за это, она обходила его стороной, страшась выходок его непредсказуемого мозга. А он, нимало не смущаясь тем, что его игнорирует такая важная дама, продолжал повелевать своими марионетками, подобно царю Соломону, который был окружён таким количеством прекраснейших женщин, что вкус притуплялся, а тело, утомлённое их вечным движением, не подчинялось боле своему хозяину, и требовало только одного — отдыха и чистой воды, чтобы запить эту невероятную сладость.
Сколько раз поднимался его меч, сколько поверженных в пучину высшего наслаждения прекрасных одалисок с надеждой заглядывали ему в глаза, ища там хоть слабый оттенок влюблённой задумчивости, столько раз они с лёгким вздохом разочарования всё же принимали в себя то, что является визитной карточкой пика изумительного напряжения.
Он был мудр, а мудрость спокойна и чужда безумным выходкам насмешливой негодяйки, которая всё норовит налететь на вас сзади и толкнуть в пропасть неуверенности и глупостей, которые свойственны всем влюблённым. Его сердце билось ровно и спокойно, гоняя по артериям кровь, в которой не было отравы его старой знакомой Любви. Они как-то не очень ладили...
Женщины ему давались просто, даже слишком просто. Они падали ему в руки как капли дождя, когда их, капель, так много, что несколько из них всё равно попадают на маленькую площадь ладони. Только протяни руку. И он лениво протягивал, брал их незатейливые дары. Принимал так, как должно принимать королевским особам, которые никогда не просят ни о чём, потому, что им это положено и так. Кредо его стало — никогда не заговаривать с женщинами первым. Поманить изнутри, неясно, призрачно, внушив беспокойство, заставив их применять необыкновенные и потому забавные уловочки. Но никогда самому, ни слова не будет подарено — к чему, если ему даже не придётся платить?
И вот, чуть уставший от груза собственного ясного понимания окружающего мира, его слабостей и причуд, он совершал обычную свою вечернюю прогулку, которая тоже давно вошла в его привычку, стала необходимой как его шёлковые галстуки или цепочка часов в нагрудном карманчике. И снова мистер Кисс, изящно перемещаясь в пространстве, двигался в направлении старинного как этот Город, как он сам, мостика. Ему нравились его тяжёлые чёрные перила, инкрустированные коваными завитками растений и бутонов. Он был невелик, но столь прочен, что выглядел основательным и надёжным. Мистер Кисс знал, что в это время там не бывает других гуляющих. Все они, как правило, стремятся на главные улицы, поближе к центру Города, туда, где играет городской оркестр и бьют фонтаны. Тут же тёмно-зелёные волны тихой воды и тенистый сквер... И всё как будто хочет спрятаться, укрыться от лишних дерзких взглядов и коротких, но нарушающих тишину реплик. Здесь всё было похоже на него, такое же размеренное, лишённое суетливости и напряжения.
Однако, сегодня мост не был пустым. Силуэт, который против света казался вырезанным из чёрного бархата, сначала даже вызвал у мистера Кисса лёгкое раздражение. Кто посмел занять центр мостика, откуда так приятно смотреть в завораживающую глубь текущей воды?! Кто осмелился нарушить привычный, пусть и монотонный, но однажды выбранный им и потому любимый ход жизни?!
Ветер неожиданно налетел, производя в листве сердитый шёпот, и ему стало ясно, что это силуэт принадлежит даме, потому, что взметнулась длинная юбка, наверное, из шёлка, потому, что очень легко она заструилась, покорная прихоти ветра. Он приближался к ней, она услышала шаги и обернулась...
Их взгляды не просто встретились, он вцепились друг в друга мёртвой хваткой, два борца, два животных, две лианы, они проникали один в другой, не в силах расстаться. Её взгляд с потрясающим возмущением говорил: «Сколько я могу тебя здесь ждать?! Ты опоздал ровно на десять минут, на год, на век!» И он покорился было её напору, с его губ уже готовы были слететь извинения за опоздание, невнятные, оправдывающиеся слова, однако тут же его посетило озарение, что он не знает её, он никогда её не видел! Более того, её лицо даже не напоминает никого из тех, кого он когда-то знал.
А выглядела она не то, чтобы странно, а как-то тревожно, как если бы обладала каким-то непристойным в данной ситуации цветом, непривычной формой или ещё чем-то, что раздражает, но заставляет оборачиваться, чтобы посмотреть снова и снова.
Юная, совсем ещё юная, подумалось ему, она застряла между угловатостью девочки, ребёнка и уже зарождающейся грацией женщины. Отсутствие же кокетства в позе и прямота взгляда говорили о том, что она ещё только-только начала расставаться с детством, и потому может смотреть так пристально, не смущаясь, оттого, что юность чурается смущения, а отсутствие же подростковой игривости, когда молодые барышни хихикают и смотрят чуть искоса на мужчину, любого мужчину, который попадает неожиданно в поле зрения и уж тем более имеющего неосторожность посмотреть в их строну, — о мудрости женщины. Женщине ни к чему торопиться привлечь к себе внимание. Она знает, что внутренний лоцман мужчины найдёт её...
Красивой её было назвать нельзя. Глаза... Серовато-синие, с тёмными бархатными ресницами, которые прибивали лукавство, таившееся в их глубине, они смотрели чуть нагловато, слишком откровенно для незнакомки, для столь молодой незнакомки... Прямой, немного, пожалуй, крупноватый нос, который не позволил лицу из очаровательного стать пошло-миловидным, он уравновешивал кукольно-большую величину глаз. И довершал рисунок небольшой рот, выкрашенный тёмно-вишнёвой помадой, от чего лицо делалось немного трагичным и, как и облик мистера Кисса напоминал старые фотокарточки.
В волосах особо примечательного ничего не было. Медно-рыжие, остриженные чуть ниже ушей, они лёгкой копной бились под ветром, играя короткими прядями. Густая чёлка закрывала лоб.
Возможно, сходство с забытыми лицами усиливал и наряд: тёмно-серая, чуть серебристая длинная юбка из тяжёлого шёлка, белая блузка с кружевными манжетами и пышным жабо и изящные туфли на немыслимо высоких каблуках, создающим иллюзию, что она стоит на пуантах как маленькая балерина, замершая во время изысканного па.
Вся она казалась какой-то слишком хрупкой и даже нереальной. Удивительный эффект усиливали подкрадывающиеся сумерки. Казалось, что сейчас темнота накроет её совсем и унесёт, не дав даже шанса на прикосновение.
Она держалась слишком прямо, чтобы можно было поверить, что она расслаблена. В ней чувствовалось напряжение, струнное, скрипичное напряжение, только коснись, и родится звук, потому, что не может не дать звука эта тонкая линия её тела...
И этот шепчущий вечер, и этот чарующий сад будто достигли вокруг неё предельной концентрации, став практически густыми, и приобретя какое-то новое значение, которое имеет внутри себя слово, но не хочет его выдавать, потому, что ему необходимо быть спрятанным.
Окружающий маленький мир вступил во взаимодействие с её обликом, сделав его неповторимым и практически невыносимым для спокойного, ровно бьющегося сердца этого человека. Он почувствовал, как какая-то химическая, возможно, реакция (почему бы не объяснить всё химией, это замечательной и умной наукой?) происходит и с ним, что он отвлёкся всего на миг, и тут же оказался настигнутым, пойманным, его застали врасплох, обманули! Но почему он так внутренне рад этому обману, что ему вдруг намного сдавило горло, как у сентиментальных старых дев, когда они читают счастливый финал любовного романа? Что вдруг сталось...
Он был смятён этим тёплым ветром, который скользит по стройным бёдрам и прилепляет блузку там, где невинно и притягательно обозначаются два маленьких острых выступа, чуть смущенных, потому, что ещё не осознали они своей силы. Он был заворожен заходящим солнцем, которое, осветив сзади медные волосы, одарило их нимбом, сделав обладательницу причастной к миру небес.
Мистер Кисс точно знал, что тут его некому ждать, что вопрос в глазах этой странной девушки предназначается не ему, он был уверен, но тем не менее, он прочно укрепил на поверхности моста трость, принял устойчивую позу, как перед боем и заговорил, будто они уже давно беседуют, просто их ненадолго отвлекли друг от друга:
— Любовь, девочка, это стечение обстоятельств...
У меня удивительная способность притягивать к себе ненормальных. Стоит мне только попасть в более или менее людное место, как обязательно найдётся психопат, который мне либо испортит настроение, либо попытается испортить аппетит.
Впрочем, мне кажется, что я в состоянии вернуть им той же монетой. С ненормальными надо разговаривать как с ненормальными.
Лето, жара, иду себе по улице, никого не трогаю. После рабочего дня, аппетит разыгрался немереный. Ну, я и купила себе хот-дог. Чего, казалось бы, безобиднее?
Иду, ем. И вижу, началось, вернее, продолжается. Удивительное рядом. Навстречу несётся один из этих, грин-писовцев. Совершенно, видимо, оголтелый от желания спасти мир и от жары. На футболке надпись что-то вроде: «Спасём животных от гибели!» Ну, думаю, сворачивать поздно. А он прямиком ко мне. Подлетел, и начал читать мне совершенно малоаппетитную и жуткую лекцию о гибнущих и убиваемых животных.
— Знаете ли вы, — спрашивает он меня гневно, — что в данный момент вы едите мясо мёртвого животного?
На это мне не оставалось ничего другого, как возразить:
— А, что, вы бы хотели, чтобы я ела мясо живого животного? И при этом, чтобы оно дико брыкалось, а я бы с удовольствием слушала его визг или мычание?
На этом он немного призадумался, видимо, не ожидая подобной реакции. И решил продолжать с другой цифры, опустив ряд реплик.
— Вы не должны есть мясо трупов! Каждый день тысячи живых существ гибнут под ножом мясника. Немедленно перестаньте есть их трупы! Бросьте его!
Возмутительно, подумала я. В этой сосиске меньше от животного, чем в булочке, в которую она завёрнута!
— По-вашему, если я сейчас перестану есть эту сосиску и отпущу её на волю, она вдруг побежит или, может, поползёт по тротуару как гусеница? Я её собираюсь с честью похоронить. В своём желудке, если это вас устроит.
Его это, похоже, не устроило. И он выдал последний аргумент, взывая к человеческому во мне. У голодного человека искать сострадание...
— Убивать животных жестоко! Им больно! Вы бы слышали, как кричит скотина, которую ведут на бойню!
— Ага... А завтра, когда мы все дружно откажемся от мяса, повинуясь вашей прихоти, и перейдём на овощи, вы скажете, что им тоже больно, что они хотят жить и радостно вырабатывать хлорофилл. Вы приведёте аргумент, что огурец покрывается мурашками от страха, что его съедят, а у помидора поднимается давление, и он краснеет, когда к нему подходят с ножом. И что же будет? Побледневшая рыба и упавший в обморок перчик останутся живы, на радость вам, а мы все благополучно перейдём на воздушный рацион. А потом окажется, что мы губим бактерий и вирусы, которые в нём живут...
Решив, что спорить со мной совершенно бесполезно, мой оппонент, наконец, наметил себе новую жертву, которая отходила от ларька с горячими бутербродами и хот-догами. Я мысленно пожелала ей приятного аппетита.
...Последнее, что почувствовали её пальцы, было ощущение выскальзывающего пластикового пузырька, а вот звука соприкосновения его с асфальтом она уже не услышала...
...Ему нравилось гулять поздно вечером в парке неподалёку от дома. Он садился на скамейку под старым тополем и курил. Предпочтение он отдавал тонким «дамским» сигаретам. Они странно смотрелись в его грубых крупных пальцах, но кто бы посмел сказать об этом ему? Да и за глаза опасались говорить, боялись, ненавидели, скрипели зубами, но помалкивали.
Опять сидел он на скамейке, курил, стряхивал пепел, смотрел по сторонам. На какой-то миг его внимание отвлекла небольшая стайка подростков, которая шумно прошла слева от него. Когда он повернул голову, рядом с ним уже сидела девушка.
Её появление было бесшумным и неожиданным, но он даже не вздрогнул. Не спеша затянувшись в последний раз, он погасил окурок об край урны.
Девушка сидела тихо, сложив на коленях руки и чуть скрестив ноги. На её лице не было косметики, волосы были аккуратно подобраны заколкой. Весь её благонравный вид не соответствовал тому позднему времени, которое она проводила здесь. Она должна была сидеть дома, в кресле, с вязанием или за книгой. Так про себя думал он.
А девушка, казалось, к чему-то прислушивается. На него она не обращала никакого внимания.
И ему подумалось, что она очень не похожа на тех самоуверенных девиц, которые однообразным потоком проходят через его ночи. Утром они исчезают и он даже не помнит их имён и лиц. Будь это одна из них, он бы её тут же «склеил» и повёл к себе, а с этой даже начать разговор страшно: не цитировать же ей «Онегина», в самом деле...
И тут девушка вдруг повернула к нему лицо, улыбнулась и спросила:
— Вы слышите эту музыку?
Подавив секундное замешательство, он достал из кармана пачку, вытряхнул ещё одну сигарету и ответил:
— О какой музыке ты говоришь? — мимо проезжала лаково блестящая иномарка, в окно которой доносился мажорный гул. — Об этой?
— Нет, — ответила она, — не то. Я говорю о другой, она всё время звучит, как будто ждёт, что меня пригласят потанцевать. Но никто не приходит, и я сижу, слушаю её, никуда не могу уйти.
Он посмотрел на неё, слегка нахмурившись: наверное, ещё одна сумасшедшая или наркоманка. Хотя, честно говоря, не похожа. Глаза ясные, голос спокойный... Не поймёшь...
— А ты иди домой, тут тебя танцевать точно не пригласят. Во всяком случае, так, как тебе этого хочется. Поздно уже шататься. Родители волнуются. Иди давай. — Неожиданно для себя, он начала говорить покровительственно, как с дочерью, если бы такая была или хотя бы, как с ученицей.
Она улыбнулась.
— Боюсь, у меня нет выбора. И не ждёт меня никто. И уйти я не могу.
— Ты сирота?
— Нет, но меня уже — она сделала акцент на слове «уже» — никто не ждёт.
— Загуляла, что ли?
— В некотором смысле, можно и так сказать. Застряла. — Улыбалась как-то грустно она.
— Ну, мне пора. — Он резко встал, больше не желая слушать её глупости. — Приятно было побеседовать.
Она заметно погрустнела, но кивнула:
— До свидания.
Естественно, ни о каком повторном свидании не могло идти и речи, но он кивнул в ответ, развернулся и ушёл.
Следующим вечером он опять курил на той же скамейке. О вчерашней беседе он не вспоминал: голова его была занята другими, более приземлёнными мыслями. И поэтому слегка удивился, когда услышал рядом голос:
— Сегодня в этой музыке появилась надежда. Может, всё же, меня пригласят потанцевать.
Она снова сидела справа от него, всё такая же. Будто никуда и не уходила.
— Нет никакой музыки! Что ты выдумываешь! — Он рассердился, что его отвлекли от мыслей.
— Есть. Просто ты не можешь её услышать. Это моё личное наказание.
— И что же это за наказание такое? Да ещё личное?
Она на секунду опустила голову, потом подняла, посмотрела ему в глаза и сказала:
— Это за то, что я ушла раньше времени.
Он вздохнул: час от часу не легче с этими молодыми девицами.
Никакой ясности в мыслях.
— Откуда ты ушла, куда?
Опять пауза.
— Из жизни. Я покончила жизнь самоубийством. Выпила таблетки прямо здесь, на скамейке. И теперь болтаюсь тут, потому, что меня не хотят видеть в другом месте, куда я стремилась попасть. Я вышла не в ту дверь.
Он посмотрел на неё с лёгким отвращением.
— Тебе бы книжки писать. Фантазию девать некуда? Убирайся!
— Я не могу убраться, в этом-то всё и дело! Я бы и рада, да прикована к этому парку, к этой скамье. И ещё эта музыка. Это — мой единственный шанс заработать прощения. Не знаю, почему, может, потому, что раньше меня никто и никогда не приглашал танцевать: ни на одной дискотеке!
Она резко протянула ему руку:
— На, попробуй меня потрогать.
Он, нисколько не сомневаясь в результате, сжал ей запястье, но его пальцы сомкнули воздух. Его рука сама отдёрнулась, как от горячего утюга. Сердце стукнулось об рёбра и отскочило куда-то вниз.
Он никогда ничего не боялся. С теми, кто пытался ему навредить, разбирался круто и быстро. Кто-то даже считал его «отморозком». Но он просто не испытывал страха. А тут рядом сидела девушка, а за ней открывалась бездна, в которую она рано или поздно должен был попасть. И она стояла на самом её краю, но не могла сделать к ней и шага.
Ну вот, теперь ещё и призраки: думал он. Всегда был уверен, что нет ничего этого, что пустота дальше, незачем себе голову забивать потусторонними этими вещами. Но она сидит рядом и смотрит как-то настойчиво. Что ей нужно от меня?
— Что тебе нужно от меня?
Она пожала плечами.
— Ничего. Просто мы сидим на одной скамейке. Моё ожидание — долгое, твои прогулки частые. Мы не могли не встретиться. Дальше этого парка я не могу уйти. Когда он пустеет, я танцую под свою музыку, но она — для двоих.
— Глупо, конечно, теперь я об этом сожалею, но травилась я как раз из-за того, что меня пригласил потанцевать парень, который мне очень понравился, но тут же пошёл с другой, подошедшей девушкой. Меня до этого никто не приглашал, а тут сразу — он. И я уже было положила ему руки на плечи, как он резко повернулся, слегка толкнув меня, и обнял за талию мою бывшую одноклассницу. Да, она красавица. Такие волосы и фигура, что просто не оторвёшь взгляда... А кто я? Невзрачная недотёпа.
Она тяжело вздохнула.
— Вот тогда я и решила, что дальше так жить не могу и не хочу. Купила таблеток в аптеке, пришла сюда, выпила их и стала ждать. Я правда сначала хотела умереть. А потом мне вдруг стало страшно. Но я уже не могла двинуться. Парк был пустым, никто не пришёл, и я вправду умерла.
Он слушал её историю, закрыв глаза и откинув голову на спинку скамейки. Он думал о том, что ведь гулял же он здесь постоянно. Почему они разминулись? И что, может, он бы мог её спасти, а потом приносил бы ей в больницу фрукты, и когда она поправилась, он бы взял её в путешествие. И что он бы мог заботиться о ней: купил бы ей самое красивое платье и туфли. И всегда бы приглашал танцевать... Но этого не будет, потому, что он был где-то на очередной своей «разборке»...
— А хочешь, я приглашу тебя на танец?
Она грустно вздохнула:
— Ты же не слышишь музыку. У нас ничего не получится. Я так и буду вечно здесь сидеть и ждать.
— Я буду приходить и мы будем разговаривать с тобой, — сказал он.
— Я всегда буду ждать тебя на этой скамейке.
Он действительно приходил и они разговаривали. Он рассказывал о том, как живётся в мире бизнеса. Она то смеялась, то испуганно прикрывала рот ладошкой.
Она рассказывала о том, как жила в мире грёз и книг. У неё дома была огромная библиотека и ещё бабушка, которая научила её хорошим манерам и французскому языку. Он улыбался её наивным рассказам.
Постепенно он так привык к этим вечерним прогулкам, что стал пропускать важные встречи: ему казалось, что если он не придёт в парк, то с ней случится ещё что-то страшное.
А что такое в мире бизнеса отвлечься, забыть, что всегда в затылок смотрит кто-то, кто желает, чтобы тебя не было...
Последнее, что он увидел, был резко надвигающийся асфальт.
Выстрела он не слышал: он был сделан издалека, с одной из крыш.
В парк он почти вбежал. Она ждала, нервно сцепив руки. И тогда он, забыв обо всём, обнял её за талию. Талия у неё была хрупкой и тонкой, а его руки — огромными.
— Я хочу пригласить тебя на танец. Кажется, эта музыка нам подходит.
Она отозвалась улыбкой, полной счастья, положила ему на плечи маленькие свои ладошки и они, в такт музыке, которая налетала на них как ветер, закружились по парку. С ними кружились осенние листья...
В тот день, когда Они расставались, шёл дождь. Конечно, это просто был октябрь: палая листва устилала серый асфальт, забиваясь в щели между бетонными брусьями тротуаров, прячась от колёс автомобилей и дворников. Но Им обоим хотелось думать, будто над Ними решила поплакать природа. По крайней мере, так хотела Она.
В Её глазах всё ещё оставалось недоумение, бессонница и нежелание верить во всё происходящее. В отчаянии, борющемся с гордостью и безысходностью, Она ещё раз спросила Его.
— Ты точно решил, что нам надо расстаться? — И пальцы Её чертили важные линии по блюдцу, с которого Она уже давно сняла кофейную чашку.
Столь любимый «капуччино» в этот раз, казалось, не имел вкуса. Она подносила чашку к губам машинально, не совсем отдавая себе отчёта в том, что любимые напитки так пить нельзя, это преступно! Их надо смаковать, чтобы каждый глоток был сладким поцелуем, чтобы аромат доставал до самого мозга, дразня воображение, чтобы хотелось улыбаться просто так, чашке... А пальцы должны ощутить тепло, таящееся за толстыми фаянсовыми стенками кофейной чашки, из сервиза, который подают в этой кофейне...
Ничего этого Она не чувствовала, изменяя своему «капуччино» с этой серой погодой, тоской и прощанием. Итак, Она переспросила, упрямо и даже немного тупо.
— Нет, Ты правда уходишь?
Он достал из пачки и мял в пальцах белую палочку сигареты, будто ища ответа под тонкой папиросной бумагой. Не обретя его там, Он вложил сигарету в рот, достал из кармана и чиркнул зажигалкой, затянулся глубоко, откладывая тот момент, когда, всё же, придётся отвечать, выдохнул вбок дым и поднял на Неё глаза.
— Да. И ты это знаешь. Я устал.
Она беспомощно повертела по блюдцу пустую чашку двумя пальцами обеих рук, подёргала себя за прядь волос, снова принялась за чашку.
— И теперь я должна буду так просто взять и отпустить Тебя, даже не попытавшись ничего выяснить и понять? — Сказала Она, пристально вглядываясь в Его опущенное лицо.
— А ничего и не надо понимать, — ответил Он, — и объяснять я ничего не собираюсь. Просто прими это к сведению.
Сигарета оказалась вмятой в пепельницу, недокуренная и до половины, она лопнула поперёк и жёлто-коричневые кусочки табака вывалились из неё.
— Но ведь Ты понимаешь, что это будет конец! Всё будет потеряно безвозвратно! — настойчиво продолжала Она. Чашка замерла между её ладоней.
— Я устал, устал бояться, что завтра всё закончится, что всё это — сон. Ты уйдёшь, а я проснусь. И поэтому я хочу проснуться первым. Всё.
Другая сигарета, даже не прикуренная, отправилась вслед за предыдущей. Но на полпути Он одумался, закинул её в рот и прикурил.
— Что ж... — внезапно решилась Она. — Хорошо. Тогда возьми это.
Она полезла в сумку, порылась в ней, достала аудиокассету и протянула Ему.
— Это — мой маленький, последний подарок, — сказала Она тихо. А про себя добавила: «и моя маленькая месть за Твою трусость».
— Я больше ничего Тебе не стану говорить. Сейчас это просто бессмысленно. А потом Ты всё сможешь понять и сам.
Она положила кассету на стол, встала.
— Не провожай.
Больше ничего не сказав, Она вышла из кофейни.
Казалось, после этого Ему должно было стать легче, но ощущение у Него в душе было такое, будто ему отрывали кусок мяса или даже хуже того... Её ещё можно было догнать, остановить, вернуть! Но Он просто смотрел, как Она уходит, через стеклянное окно кофейни... Вскоре Её скрыла толпа и тогда Он действительно остался один, со своими мыслями.
Дни Его стали теперь вполне обычными: ещё одна, другая, третья рядом, не задерживаясь надолго. Четвёртая, с которой всё уже шло к женитьбе, пятая, всего на три часа...
Снова октябрь. Сидя в том же кафе, Он смотрел в окно, представляя себе Её опущенные плечи и спину.
Телефон Её не отвечал. А по старому адресу какая-то толстая пожилая тётка в замусоленном махровом халате хрипло ответила, что Она уже давно, год назад съехала отсюда в неизвестном направлении. Казалось, Она растворилась в тех прошлогодних сумерках.
И тогда Он вспомнил о той кассете, которую Она дала Ему. Помнится, Он машинально засунул её в карман...
С шага Он срывался на бег, спеша домой. Иногда Ему казалось, что кассеты нет, потом вспоминалось, что Он её как-то видел. Перерыв ящики, Он обнаружил её.
Он вставил её в плеер, запихал в уши наушники и вышел из дома.
— Сначала, как всегда, было тихое шипение, потом началась музыка. Пел незнакомый женский голос: сильный и чистый. Голос звучал то нежно, то почти требовательно, произнося слова на каком-то неизвестном Ему языке.
И вместе с голосом на Него во всей своей жестокости и неотвратимости нахлынули воспоминания. Ему вдруг показалось, что в Город вернулось лето, что снова Он слышит Её смех и, если обернётся, то увидит Её. Ведь Он уже узнал Её шаги!
Он обернулся. Пустынный город. Тишина. Нет, просто пауза между песнями.
Следующая мелодия, и вот Он уже слышит, как дождь барабанит по листве, а Она открыла зонт. Боясь оглянуться, Он н шёл, но на Него не попадала ни одна капля. Он закрыл глаза, резко развернулся и попытался схватить Её. Руки обняли пустоту.
Новая песня и новая иллюзия.
Он метался по Городу как безумец, уже не разбирая дороги. То Ему мерещилось, что мелькнул Её плащ, то резко оборачивался на Её шёпот...
Её нигде не было.
И тогда Он отчётливо понял, будто услышал то, о чём Она не сказала тогда.
— Ты никогда не найдёшь меня, потому, что Чудо может быть только один раз. А отказавшись от него, ты изгоняешь его навсегда. Чудо это — есть Любовь. Ты избавился от неё. Что ж, благодари свою трусость. Теперь Ты будешь обречён искать её, но никогда больше уже не встретишь. Потому, что это была Твоя Истинная Любовь.
И перед тем, как закончилась на кассете последняя запись, Он увидел Её, сидящую за чашкой кофе в их любимой кофейне, через то самое окно, но с улицы. Однако это оказалось лишь игрой света, полумрака и потёков дождя на стекле...
...Она резко развернулась и посмотрела исподлобья на своих преследователей сузившимися жёлтыми глазами. Её маленькие, не очень чистые пальчики с коротко стрижеными ногтями сжались в крошечные кулачки. Это должно было выглядеть комично, но почему-то стайка пацанов, только что бежавшими за ней с улюлюканиями, резко затормозила в метре от неё, сбилась в кучу, боясь подойти ближе.
Один из них, видимо, лидер, чуть посмелее других шмыгнул носом, протянул к ней руку и хмуро сказал:
— Отдай, а то хуже будет!
Девочка в замызганных джинсах и сером свитерке, слишком лёгком для этого времени года, засунула кулачки в карманы и дерзко спросила.
— А что мне будет?
Вожак оглянулся на остальных. Те напирали сзади, бессмысленно толпясь у него за спиной.
— По шее накостыляем, вот что. Не посмотрим, что девчонка.
Хотя он так и говорил, но знал, что дерётся она не хуже любого пацана в классе: безжалостно и неутомимо. Если и не поставит синяка, то уж морду расцарапает, точно.
Та криво ухмыльнулась. Она не боялась их.
— Это не твоё, — ответила она спокойно.
— Что попало ко мне — то моё! — уверенно произнёс он. За ним была поддержка единомышленников.
Девочка показала ему неприличный жест и добавила от себя, не стесняясь в выражениях:
— Да пошёл ты!.. Возьми, попробуй, дебил!
Оскорблённые таким отношением к своему вожаку, мальчишки загудели.
— Ну, дрянь, ты у меня дождёшься! — прошипел вожак и кинулся на неё.
Она резко отскочила в сторону, пробежала по инерции несколько метров, резко нагнулась и подобрала с земли кусок стекла от разбитой бутылки. В глазах у неё зло блестели золотые точки.
Увидев, что у неё в руках, стая пацанов остановилась.
— Я не полезу к ней, она бешеная! — прогундел один.
— Ага, дрянь! — согласился с ним другой.
Из окна школы, за которой они собрались, высунулась голова немолодой женщины с ярким макияжем. Тряся крупными золотыми серёжками, она заорала:
— Что вы там делаете? Ну-ка, брось стекло, паршивка! Все немедленно в класс!
Девочка покосилась в её сторону, но стекла не бросила.
Стайка стала рассыпаться. Последним ушёл вожак. Он плюнул под ноги и сказал ей напоследок.
— Я всё равно доберусь до тебя, дрянь...
Она долго стояла, опустив руки и тупо глядя в землю. Потом выпустила из рук осколок бутылки и пошла в здание школы...
— На следующей неделе собрали педсовет. До этого были разбирательства в классе, где все пацаны (а как же иначе, не подводить же лидера!) и даже некоторые девочки (в него была влюблена половина из них) подтвердили, что она выхватила у него что-то и бросилась удирать. А когда дошло до обсуждения её поведения, тут уже всё сразу было понятно.
Она, казалось, игнорировала законы общества: не менялась на переменах с подругами косметикой и не сплетничала. Она стояла обычно у окна и грызла яблоки. За этот «игнор» её недолюбливали.
С учителями она имела моду спорить, высказывая собственное мнение. Чаще всего это происходило на уроках литературы, где преподавателем была их классная руководительница, та самая, которая орала в окно. Поэтому сейчас был особый повод для негодования и учительница, со сладкой улыбкой этим воспользовалась.
А она всё это время стояла у доски, под градом взглядов и молчала. Смотрела на невидимую точку в конце кабинета.
На вопрос классной руководительницы о том, по какому праву она хватает чужие вещи и ещё дерётся стеклом, она только бросила:
— Это не его.
О том, чьё это, она так и не сказала. В шуме все как-то забыли уточнить, о какой вещи идёт речь.
Характеристика на педсовете была дана самая нелестная. Приглашённые родители краснели, бледнели и покрывались испариной. Ведь и дома она была замкнутой и слегка диковатой.
Дома отец сразу снял ремень.
— Ах ты дрянь! Ну, ты сейчас у меня посмотришь! — в гневе орал он на дочь.
Мать предусмотрительно смылась на кухню и оттуда подавала короткие обвиняющие реплики о том, что она всю жизнь им загубила и прочее.
Девчонка посмотрела на ремень, потом на окно. Упрямо нахмурилась (врёшь, не возьмёшь!), и когда отец пошёл на неё с ремнём в руке, вдруг резко заскочила на подоконник, дёрнула на себя створки и, не секунды не раздумывая, сиганула с него на улицу.
Отец с расширившимися от ужаса глазами заорал, бросаясь к окну, которое находилось на втором этаже.
Она лежала под окном на спине и смеялась...
— В больнице, куда её привезли с переломами, она быстро сдружилась с палатой взрослых мужиков. Те кормили её конфетами и фруктами, играли в преферанс: она показала себя солидным игроком.
Один из них, в синих наколках на плечах, хохотал, показывая редкие гнилые зубы, говоря, что из неё вышел бы хороший «катала» только подучиться надо.
Другой, ещё молодой мужик, с загипсованными ногами (попал под машину) оказался школьным учителем литературы. С ним они вообще говорили часами, особенно по ночам: не спалось из-за болей в костях. Спорили и соглашались.
Именно ему она рассказала, что произошло на самом деле.
А дело всё было в дневнике одной из девочек в её классе. Некрасивая «забитушница» тоже была влюблена в их лидера. Конечно, он даже не смотрел на неё. Училась она слабенько, поэтому даже интереса списать у неё «контрошу» был невелик. Подруг у неё особо не было: из бедненькой семьи, она одета была плохенько и косметики у неё не было. О чём было с ней говорить. Поэтому все свои чувства она посвящала своему дневнику, который боялась оставлять дома: у неё не было даже своей комнаты, а двое братьев и сестричка обязательно пороются в её вещах, найдут и будут потом смеяться. А ведь она этого не переживёт! Больше всего на свете боялась она смеха над собой. Поэтому всегда старалась быть незаметной, в надежде, что «пронесёт», не заметят, не тронут...
Но девчонка знала об этом дневнике. К слабости одноклассницы она относилась с сочувствием, хотя её страсти не разделяла. Лидер казался ей просто тупым. И о страхах её она тоже догадывалась.
И в тот день она вдруг заметила, как маленькая записная книжечка оказалась в руках лидера. Добыл её кто-то из его «шестёрок». Зная, что ничего хорошего из этого не выйдет, она подкралась к нему сзади: пока не поздно, пока он её не открыл, и выхватила у него из под носа.
За ней гнались через всю школу, по лестницам, на улицу...
— Ну, хорошо, ты его спасла. Но ведь могла же ты сказать учительнице, чьё это? — спросил «литератор».
Девочка покачала головой.
— Нет. Они ещё хуже. Отобрали бы, но не отдали. Начали бы проводить расследования. Они это страшно любят...
Прочитали, начали бы разбирать её моральный облик. И что? Они бы её размазали... А так она даже не догадается: куда девался её дневничок. Подумает, что потеряла и только.
— А ты? За что страдаешь ты? — возмущённо воскликнул собеседник.
Она равнодушно посмотрела в окно.
— Мне всё равно. Я же Дрянь. От меня всегда ждут какого-нибудь выпада. Я их не разочаровала! — И рассмеялась, запрокинув голову:
— Я их опять обманула! Я всех обманула!
— А из окна чего сигала? Разбилась бы, к чёрту! Ну, дали бы ремня и делов-то...
— Да я ж как кошка — всю жизнь на четыре лапы! Я в детстве с гаражей прыгала, а там повыше будет: у нас дом старый, с осадкой, так что, ерунда это всё. А вот ремня... Никому не дам себя бить. Я бы этот ремень, скорее у отца отобрала, он бы ещё больше злился. А так — он же ещё и раскаивается...
Дрянь ты... — слегка обиженно сказал учитель. Но в его исполнении это слово звучало как-то совсем по-новому...
Утро выдалось прямо-таки роскошное. Сумасшедшая синева неба полыхала и ломилась в окно. На зелёных, ещё не покрытых городской пылью ветках, орали воробьи.
Алиса проснулась, открыла глаза и повернулась на левый бок. Взгляд её, ещё не совсем осмысленный, упёрся в висок лежащего рядом молодого мужчины, как случалось вот уже почти каждое утро в течение полугода.
Но только сегодня в её голове появилась эта мысль: «Странно... Меня совсем не раздражает его присутствие. Мне нравится, как он спит, дышит, даже как ест и причёсывается». Сонная мысль разлилась теплом: улыбка тронула её губы, ограниченные двумя маленькими чёрточками.
Словно почувствовав её взгляд, мужчина глубоко вздохнул, будто жалея о том, что приходится прощаться со сном, открыл глаза и повернул голову в сторону Алисы.
Алиса, испугавшись своей минутной слабости, немедленно стёрла улыбку с лица, придав ему недоступное и спокойное выражение.
— Доброго утра. — Голос её звучал ровно, как у профессионального диктора. Хотя, даже у дикторов бывает больше тепла в голосе.
— Привет, малыш! — Мужчина притянул её к себе, сжал горячие от сна плечи ладонями и посмотрел в глаза.
Алиса внутренне напряглась. Желание, чтобы он сейчас же её поцеловал, было даже мучительным. Но, неизвестно, по какой причине, она запретила себе думать об этом. Усилием воли, она подчинила себе тело, уже было совершившее движение в сторону другого тела.
Лицо напротив неё, казалось, впитывает её холод. В результате, он только чмокнул её в кончик носа, резко отстранился и сел в кровати.
Разбросанные вокруг вещи напоминали о вчерашнем безумном порыве. Тогда, подумала Алиса, всё было внезапно, нахлынуло, застало её врасплох, швырнуло в эти руки... Но не сейчас. Утренний свет выделил все детали человеческого гардероба, ничего не скрывая, очертил слишком явно беззащитность и несовершенство человеческих тел. И Алиса натянула простыню под самый подбородок, стараясь не смотреть на сидящего радом Диму.
Он повернулся и посмотрел на неё в упор. Алиса почувствовала, что сейчас что-то произойдёт.
Дима улыбнулся и провёл кончиками пальцев вдоль её тела под простынёй.
— Ты похожа на античную статую богини.
— Такая же жирная?
— Нет, такая же совершенная.
— А, может, ты думаешь, что я такая же холодная, как статуя?
Дима опустил глаза.
— Я не говорил этого, но раз ты сама это понимаешь... Алиса, ты опять сбегаешь от меня. Это хуже, чем если бы ты просто ушла. Тогда можно было бы что-то предпринять: либо догнать, либо забыть навсегда. А ты уходишь внутрь себя и никакая сила уже не может вытряхнуть тебя оттуда. Я не в состоянии больше вытягивать из тебя женщину насильно. Ты — как кукла, красивая, умная машина, но не женщина. Где в твоём теле, чудесном, чувственном теле, хоть капля страсти? Я не могу быть полностью счастливым, когда, просыпаясь рано утром, вижу рядом не женщину, а статую? На несколько мгновений, в темноте, я ловлю твои чувства, но потом они испаряются и я ощущаю себя обманутым. Ты — статуя и рядом с тобой холодно.
Алиса понимала, что развязка близко, что надо что-то предпринять, но упрямство перевесило. Зная, что сейчас он уйдёт навсегда, она лишь подняла брови:
— Тебя никто не вынуждает тратить время на кукол. Я не нуждаюсь в этом. — Алисе было жутковато от того, что она говорила. — Пигмалион доморощенный!
Видимо, это было последней фразой, добившей Диму. Он стиснул зубы, встал, собрал одежду и скрылся в другой комнате. Всё это время Алиса лежала на спине, глядя в потолок, не моргая. И закрыла их только после звука захлопнувшейся двери. Тишина.
«Вот и всё...» — подумала Алиса.
Впрочем, несмотря на всё это, на работу она пришла вовремя. Дело своё она любила и посвящала ему иногда почти всё своё свободно время. Между сотрудниками их фирмы было принято обращаться друг к другу в неофициальной обстановке по имени, несмотря на возраст и именитость.
— Алиса! — Её окликнула сотрудница, совсем ещё юная. Она всегда поражала тем, что воспринимала окружающий её мир всей поверхностью кожи, словно купаясь в солнечных лучах, или сливаясь с дождливой картиной за окном. Впрочем, работе это не мешало.
— Алиса! — кричала она издалека, резво несясь по коридору, навстречу Алисе.
— Что случилось, Вероника? — Алиса строго посмотрела на неё. — Пожар, наводнение или маньяк-клиент гонится с ножом?
— Да нет, Алиса! Я просто хотела сказать: добрый день! Посмотрите, какая красота! Какой синий день! — Радостно выпалила Вероника.
Алиса смотрела на неё с тихим изумлением: и откуда в ней столько энергии? Совсем, видать обалдела от этой весны.
Она только пожала плечами и пошла дальше. Кажется, Вероника смотрела ей вслед. Но какое это имеет значение?
За весь рабочий день ей не выдалось ни одной свободной минутки. И хорошо, ведь это бы означало только то, что она стала бы думать о Диме. О его глазах, руках, голосе... Стоп! Клиент напротив что-то бурно излагает. Алиса вытряхнула мечтательность из глаз. Её деловой вид внушал уважение. Не стоит юристу сидеть с таким задумчиво-мечтательным выражением на лице...
С работы она шла пешком. Можно, конечно было доехать на автобусе или поймать попутку, но не хотелось лезть в душный, раскалённый солнцем транспорт, да и идти было недалеко. Тем более, что действительно был удивительный день — такой яркий, такой— синий.
«Статуя!» — горько повторяла она про себя. Как точно Дима её охарактеризовал. А ведь он делал всё, чтобы она чувствовала себя счастливой и доверяла ему.
— Алиса!
Опять этот вопль! Алиса резко остановилась, повернулась, чтобы осадить эту бешеную нарушительницу её внутренних размышлений, но почему-то не стала. Вероника вписалась в эту синеву всеми клеточками тела, такая же радостная, безумная, синеглазая...
— Вероника, перестаньте голосить, а то люди подумают, что я у вас кошелёк стащила.
Та рассмеялась.
— Да, это всё этот день! Он волшебный. В этот день с некоторыми случаются самые неожиданные вещи.
— Ерунда. О чём вы таком говорите? вам, случайно, не напекло солнышком? вам необходимо освежиться. Мне, кстати, тоже. Идёмте.
— Согласна. Я знаю тут неподалёку одно симпатичное местечко.
Они двинулись по улице.
«Как странно, — думала Алиса, — Я плетусь куда-то с этой ненормальной».
— А что есть норма? — неожиданно спросила Вероника.
Алиса было удивилась, но не успела — они уже вошли в двери маленького бара.
Она никогда не бывала здесь раньше. Бар был выдержан в синих тонах, словно обтянут куском материи, из которого сшили это весеннее небо.
А Вероника, кажется, чувствовала здесь себя как дома.
Бармен в синем костюме, приветливо улыбался.
— Добрый день!
— Добрый день, синий день! — Не унималась Вероника. Но бармен, казалось, не разделял мнения Алисы относительно психического состояния коллеги.
— Поистине синий! Что будет заказывать ваша подруга? вам как всегда?
— Нет, пожалуйста, смешайте нам особый: «Искренний и свободный»!
Бармен загадочно улыбнулся и скрылся за стойкой.
— Что это вы ещё заказали? — Алиса подозрительно посмотрела на соседку.
— О, это такой замечательный коктейль! Вы не пожалеете.
Бармен вновь материализовался из синего полумрака. На подносе у него стояло два высоких бокала с каким-то необычным содержимым: казалось, в них плескалось жидкое небо, отливающее хрустальными лучиками, оно жило за стенками этих бокалов.
Бармен поставил поднос перед ними. Рука Алисы сама потянулась к бокалу. Вероника понимающе улыбалась.
Алиса сделала глоток и закрыла глаза: ей вдруг почудилось, что вокруг всё засверкало такими же искрами.
— До конца, Алиса, до дна. — Это голос Вероники.
И Алиса подчинилась, выпила до дна это синее пламя. Тут всё закружилось, ускоряя свой бег. Смех. Это, кажется, хохочет Вероника. Алиса летела и тонула в синих сполохах и уже было вскрикнула, как вдруг всё остановилось. Падение прекратилось.
Алиса открыла глаза и испуганно огляделась по сторонам: вокруг стало очень странно. Вроде, тот же самый бар, та же стойка, но на стенах теперь висят какие-то маски с разными гримасами, выражающими различные эмоции. От этого ей стало не по себе. Захотелось вскочить и рвануть отсюда подальше.
Вдруг на её плечо опустилась ладонь. Алиса вздрогнула и обернулась. Это была Вероника.
— С прибытием вас! — склонившись в реверансе, проговорила она.
— С каким ещё прибытием? — пробормотала Алиса. — Извините, мне надо идти.
Она встала и двинулась быстрыми шагами к выходу, как вдруг услышала.
— Не спешите удирать, заблудитесь!
Алиса хотела напомнить этой вздорной девице, что она прекрасно ориентируется в родном городе с пяти лет, но ей почему-то внезапно стало страшно, как тогда, когда она заблудилась в лесу, ещё совсем девочкой.
— О чём это вы говорите?
— Я говорю о том, что вы можете и заблудиться. Кстати, приветствую вас в стране Искренних и Свободных! Позволите быть вашим гидом?
Тут Алисе пришло в голову, что Вероника спятила. Хлебнула алкогольного напиточка и теперь несёт всякую чушь. А с пьяными и сумасшедшими лучше что? Лучше всего не спорить.
— Отчего же, с удовольствием! — ответила Алиса с поклоном.
Казалось, Вероника была не готова к такой внезапной покладистости, но, тем не менее, взяла её под руку и повела к двери.
Бармен, вынырнувший откуда-то из под стойки, услужливо открыл её перед ними. Он хитренько улыбался.
«Да их тут целая шайка психопатов! Ну и вляпалась же я» — подумала с ужасом Алиса.
Она шагнула наружу и тут же заподозрила, что с ума сошла вся улица. Потом ей пришло в голову, что, скорее, свихнулась она, потому, что это было совсем незнакомое ей место и населяли его совершенно иные, чуждые ей люди. Перед глазами у Алисы всё поплыло.
— Алиса, очнитесь! — Кто-то настойчиво звал её и гладил по волосам. Рядом кто-то причитал:
— Ах, бедняжечка! Как же ей плохо! Что же делать-то?
Алиса с трудом разлепила ресницы и ей тут же неминуемо захотелось взять что-нибудь потяжелее и запустить в двух девиц, которые издавали эти плаксивые звуки.
— Будет жить, — констатировала Вероника. Это именно она приводила Алису в чувство. — Алиса, всё в порядке. Это не клиника для умалишённых. И мы с вами — не её пациенты. Это действительно страна Искренних и Свободных.
Алиса тихо заскулила. Всё это стало ей порядком надоедать. Сильно захотелось домой: на любимый диван с пледом. Напиться кофе.
Желательно, с коньяком. И забыть. Сейчас она закроет глаза и всё исчезнет.
— Алиса! — опять этот навязчивый голос.
«Не буду открывать глаза!» — решила Алиса.
— Успокойтесь — это не галлюцинации!
«Вот это-то меня как раз и беспокоит», — подумала Алиса, но глаза, всё же открыла. Она села и затравленно огляделась.
— Куда вы меня затащили?
Вероника взяла её за руку.
— Я уже вам говорила. Это — страна Искренних и Свободных. Дело в том, что один раз в 10 лет на той Земле, где живёте вы, бывает Синий День. И тогда, если выпить волшебный напиток, можно попасть в наш мир. Но сюда попадают лишь те, кто действительно в этом нуждается. А вы — просто уникальный случай!
«Ну вот, договорились до «зелёных человечков». Только ещё с инопланетянами не хватало встретиться!»
— Чем же я так уникальна? — О своей уникальности, всё же, приятно было слышать.
— Вы уникально научились быть бесчувственной и холодной. Прекрасная женщина, умная, но вы — как кусок льда. Вы несчастны, потому, что не позволяете себе чувствовать. Я помогу вам, потому, что вы мне лично симпатичны. Но мы — вовсе не инопланетяне. Мы живём рядом, всего лишь в секунде от сна.
«Теперь и она. Сначала Дима, а теперь и она. Что это такое, в самом деле?» — думала Алиса.
— Идёмте, времени на самоедство у нас нет.
И Алиса повиновалась её решительности. Раз уж ею командуют, лучше всего будет слушаться.
«Я — в Стране Чудес и сейчас выскочит Белый Кролик».
Но выскочил не Белый Кролик, а налетел из-за угла молодой парень. За руку он тащил растрёпанную девушку. Алисе на секунду показалось, что сейчас эту девушку будут бить, но потом она заметила, что они оба смеются. Вдруг парень остановился, схватил свою спутницу на руки и закружил по улице. Алиса услышала музыку. Парочка вальсировала вдоль тротуара. И никто не смотрел на них как на идиотов, не крутил пальцем у виска. Наоборот, прохожие улыбались, некоторые даже помахали им вслед.
— Влюблённые, — спокойно сказала Вероника. — Вечно создают аварийную ситуацию. Особенно, когда им придёт в голову целоваться на проезжей части. У нас их никто не давит.
Алисе вдруг стало жутко завидно. Однажды, когда Дима схватил её на руки в парке, где, в общем-то, и народу почти не было, она завопила, чтобы он немедленно отпустил её. Он тогда ещё некоторое время подержал её на весу, затем медленно поставил на землю. А вот сейчас ей жутко захотелось снова оказаться в его руках, чтобы он её кружил, кружил... И чтобы на них так же одобрительно смотрели прохожие.
Они шли дальше. Тут Алиса услышала плач, даже не плач, а нормальный такой рёв! Ревели хором — трое девочек.
— Что это с ними?
— А, поссорились, наверное, а теперь вот ревут. Ничего, сейчас они помирятся.
И верно, они вдруг как по команде перестали лить слёзы, вытерли друг другу носы кружевными платочками, обнялись и произнесли Торжественную Клятву Примирения и Дружбы.
— Мы — все такие. Если уж обижаемся, то не станем подавлять в себе слёзы или гнев. Мы выражаем чувства, вне зависимости от того, позитивные они или негативные. Для нас нет некрасивых или запретных чувств и эмоций. Если мы любим, то полностью, от души. И никто никогда не осудит нас за проявление чувств, ведь мы всё это делаем в равной степени. Мы искренни, и потому свободны. Вы же настолько затоптали в себе эту способность выражения нежности, любви, удивления! Вы, люди, оставили себе только возможность злиться, ревновать, обижаться. Тут вы себя не сдерживаете. А вы, лично, ещё и дальше пошли: неудивительно, что вас и вам подобных считают холодными и бесчувственными. Вы боитесь осуждения. вам всё время кажется, что за вами наблюдают и оценивают. Бросьте это. Живите от души!
«Верно, всё верно», — думала Алиса.
— Но кому нужны мои эмоции? Я не привыкла причитать — я действую. Меня уважают за сдержанность. Чего ещё надо? — сказала она вслух.
— А вы разве не догадываетесь, кому они нужны? Подождите, скоро вы сами всё поймёте.
По дороге они встретили ещё немало таких же странных случаев проявления бурных эмоций. На лицах этих людей Алиса не заметила ни тени усталости или скуки. Жить им было здорово. Они знали, что такое вкус и цвет. Искренние и Свободные. Они как будто летели по улицам, радостно приветствуя друг друга.
— Сегодня — Праздник Синего Дня. Будут фейерверки и танцы! — восторженно поведала ей Вероника.
Когда солнце село, в городе зажгли фонари. Именно зажгли, а не включили. Здесь были фонарщики! Как и полагается, с лестницами. Алиса чуть не вскрикнула от удивления, когда увидела трубочиста — будто с картинки из книжки со сказками.
«Чудеса, да и только!» — подумала она.
— Почти все чудеса можно делать самим. Только не надо бояться выражать истинные чувства. Конечно, элемент сдержанности не помешает при деловых отношениях, но в других случаях — это самообман. — Вероника шла рядом.
Улица постепенно наполнялась людьми. Все были нарядно одеты. Они дарили друг другу цветы, шарики и бенгальские огни. Веронике с Алисой тоже вручили несколько цветков и хлопушки.
До Алисы донеслись музыка и пение. Пели прохожие, подхватывая песню. Это была общая песня: о радости и красоте жизни. О синеве весеннего неба, о звёздах и свежем ветре с моря. Гимн Искренних и Свободных.
«Чудесная музыка. И мне так хорошо... Я совсем не хочу возвращаться». — Алиса улыбалась. Ноги её сами танцевали по булыжникам мостовой. Кругом кружились парочки, такие счастливые, что это казалось просто невозможным!
И Алиса поняла, что ей сейчас не хватает самого главного. Ей нужно было танцевать сейчас с Димой. Она стала беспокойно оглядываться, тщетно разыскивая в толпе танцующих его лицо. Но откуда ему было взяться здесь?
— Вероника! — позвала она.
— Вы поняли?
— Да, я поняла. Но я должна вернуться. Я поняла, я вспомнила!
— Здравствуй, Великая Синева! — стройно пел хор голосов.
Из толпы вынырнул всё тот же бармен и протянул ей знакомый бокал. Алиса улыбнулась Веронике и протянула ей руку. Та крепко, по-дружески пожала её. Алиса осушила бокал. Снова то же сверкание и падение. Звуки слились в гул.
Алиса набирала телефонный номер. Она могла мы набрать его с закрытыми глазами. Гудки казались бесконечными. Но вот трубку сняли.
— Да... — Голос был усталый, но такой дорогой!
— Дима? — Алиса задыхалась, будто ей не хватало воздуха или слов, или их было слишком много. — Дима, Димочка, приходи, пожалуйста. Только ни о чём меня не спрашивай!
А он и так ни о чём не спрашивал. Никогда не изводил её этими дурацкими «зачем?», просто делал то, что от него требовалось. И всё.
Ожидание было таким мучительным!
Но настал миг и она услышала звук шагов. И ещё она услышала, как далёкие голоса поют что-то о звёздах и синеве весеннего неба...
«Магазин для самоубийц» стоял на улице, среди прочих магазинов: между «Бакалеей» и «Парфюмерией».
Поначалу, когда магазин только появился, он у всех вызвал интерес и даже некоторую панику. Туда заходили, чтобы поглазеть на выставленные в витринах приспособления для сведения счетов с жизнью.
Здесь было всё, что только могло прийти на ум самоубийце: для тех, кто боялся крови и вообще повреждений тела, были яды и сильнодействующие снотворные. Для самоубийц попроще — всевозможные верёвки и удавки, уже смазанные специальным составом, для лучшего скольжения: так было написано на рекламной табличке. Огнестрельное оружие, кинжалы и прочие вещи, угрожающие жизни — тоже были здесь.
Помимо этого, здесь продавалась специальная литература о том, как наиболее эффективно расстаться с жизнью: например, в домашних условиях или при стеснённых обстоятельствах, вроде тюрьмы. В наличии были философские трактаты о смерти, книги о ритуальных самоубийствах и тому подобное.
В общем, здесь были все условия для того, чтобы если и не захотеть умереть, то, по крайней мере, просто заинтересоваться этим вопросом.
Как водится, среди граждан были гневные речи о антигуманизме и циничности подобного явления. Как так? Продавать орудия самоубийства как колбасу или духи! Ах, как это бесчеловечно! Возражения были просты: если продают оружие, чем хуже продавать его для собственного пользования? И вообще, если человек решил умереть, он всё равно найдёт способ. А так — всё будет чинно и благородно, без лишней суеты. Опять же, налоги пойдут в городскую казну с владельца магазина.
Потом всё как-то утихло и к магазину все привыкли. В него стали приходить те, для кого он, собственно, и открывался.
Что и говорить, спросом товар пользовался. Частенько он приобретался не для себя лично, а чтобы помочь кому-то другому завершить побыстрее жизненный путь. Но продавец (он же хозяин) никогда не задавал вопросов. Тонированные линзы очков скрывали усмешку в его глазах. Никуда не спеша, отсчитывал он купюры, аккуратно заворачивал в бумагу товар и подавал покупателям. Как правило, у них всегда тряслись руки. Но и это его не слишком беспокоило. Вручив пакет, он тут же начинал заниматься следующим клиентом или отходил к кассе.
Был уже вечер, когда на дверях магазина звякнул колокольчик: зашла поздняя покупательница, девушка весьма молодых лет.
Выглядела она довольно-таки паршиво: растрёпанные волосы, смазанная тушь и потёки слёз. Было заметно, что она переживает душевную драму.
Подойдя к прилавку, девушка начала изучать ассортимент. Увлекшись или глубоко задумавшись, она не заметила, как появился хозяин.
— Что вы желаете, мадам? — любезно спросил он.
Девушка вздрогнула, видимо, сказались взвинченные нервы и посмотрела на него исподлобья.
— Я хочу умереть, — сказала она трагично.
Хозяин кивнул так, как будто речь шла о продуктах для ужина.
— Что бы вы предпочли?
Девушка поёжилась, засунув руки поглубже в карманы.
— Наверное, что-нибудь не такое болезненное... Я так боюсь боли. — И прерывисто втянула воздух.
Хозяин опять кивнул.
— Ко мне буквально вчера пришла партия превосходного яда. Вы даже не заметите, как умрёте: никаких мучений и агонии.
Девушка смотрела сквозь него.
— Так вы будете брать яд? — потревожил её хозяин.
Она очнулась и, нервно теребя угол воротника плаща, ответила.
— А точно не будет никакой боли?
— Абсолютная гарантия! Если не понравится, можете прийти, и я верну вам деньги, да ещё выплачу компенсацию за моральный ущерб! — ухмыльнулся он, довольный своей шуткой.
— Давайте ваш яд, только быстро, пока я не передумала! — Резко сказала девушка. Юмор хозяина показался ей неуместным: у неё трагедия, она собирается умереть, а он!
— Сию минуту, мадам! — лихо отчеканил хозяин. — Держите!
Он вложил ей в ладонь маленький пузырёк с жидкостью.
— Пожалуйте, оплатите и он ваш! — лучезарно улыбался он.
Взгляд у девушки снова стал стеклянным.
— А как его принимать? — медленно спросила она.
— Очень просто! Три раза в день до еды, — снова сострил хозяин.
— Ах, оставьте ваши шуточки! Как вам не стыдно? — вспыхнула девица.
— Ах, простите, мадам! Простите, что нарушаю ваш траур! Но сейчас вы повернётесь и уйдёте отсюда, выпьете свой яд и не увидите меня больше никогда! — продолжал язвить он.
Девушка со злостью засунула пузырёк в карман плаща.
— Что вы знаете о трауре! Что вы можете понимать о страданиях! — с гневом выкрикнула она ему в лицо.
— Вы совершенно правы, сударыня, я ничего не знаю и не желаю знать о страданиях, — галантно произнёс хозяин.
— Вы, вы — бревно! Бесчувственный чурбан! вам даже не интересно, почему я собираюсь выпит этот яд! Вы так просто даёте его мне, будто это лекарство от желудочных колик! — захлёбывалась словами девушка.
Хозяин равнодушно улыбнулся.
— Совершенно верно, дорогая. Мне абсолютно безразлично — за каким чёртом собираетесь вы покончить со своей жизнью. Видимо, она достаточно никчёмная, чтобы прекратиться. Извините, но мне совершенно не жаль вас.
Возмущённая подобной бестактностью и полным безразличием со стороны продавца, девушка в ярости выпалила.
— Да как вы смеете судить о моей жизни! Что вы о ней знаете? Вы — подонок, подонок как все мужчины! Как тот подлец, который бросил меня ради этой стервы! — Она не заметила, как снова расплакалась.
Хозяин всё это время стоял, скрестив руки на груди, не поведя и бровью.
— Понятно. Банальная, скучная история про несчастную любовь. Ещё раз убеждаюсь в вашей тупости и ограниченности, — довольно резко сказал он. — Вы мне неинтересны, вы, кажется, взяли яд? Вот, берите его и выметайтесь. Мне ещё тут ваших истерик не хватало.
Девушка от этих слов ещё больше начала рыдать. Опустившись на колени, она положила голову на прилавок.
— Встаньте немедленно! — двинулся к ней продавец. — Оттирать вашу тушь и сопли с витрины у меня нет никакого желания. Идите рыдать в другое место!
Девушка сквозь слёзы прогнусавила.
— Вот, даже вы меня гоните, хотя не знаете и пятнадцати минут! Я такая неудачница, никто не хочет меня даже выслушать...
Продавец прислонился к прилавку.
— Если я вас выслушаю, вы точно уйдёте?
Девушка закивала.
— Да, я уйду и совершу задуманное. — После эти слов её лицо снова скривилось.
— Вот только не ревите тут, терпеть не могу женских слёз! — брезгливо сказал продавец. — Рассказывайте и побыстрее. Я хочу вовремя закрыть этот магазин и пойти поужинать.
Девушка сглотнула слюну, вспомнив, что из-за этих переживаний она забыла позавтракать и пообедать, а ведь уже время ужина.
— Может, вы закроете магазин, и мы пойдём куда-нибудь поедим? — сквозь слёзы сказала она. — Вы не беспокойтесь, деньги у меня есть, я сама заплачу за свой ужин.
— Что, аппетит напоследок проснулся? — снова ухмыльнулся хозяин. — Ладно, будем считать, что я вас пригласил. Только, убедительно прошу, приведите себя в порядок. В таком виде вас ни в какой ресторан не пустят. Идите в эту комнату, там есть раковина и мыло.
Девушка кивнула и пошла умываться. Хозяин снял и закрыл кассу, запер окна и выключил почти везде свет. Девушка вышла умытая и причёсанная. Хотя глаза у неё и были припухшими, теперь было заметно, что она красива.
Они вышли из магазина, хозяин запер его, а она топталась рядом с ним, пока он запирал все замки. Она машинально взяла его под руку, а он, хоть слегка и удивился, но руки не отнял. Так, под руку, и пошли они до ресторана.
Ещё немного минут потрачено на то, чтобы снять верхнюю одежду, разместиться за столиком и изучить меню. За это время девушка успела сбегать в дамскую комнату, где она припудрила лицо и накрасила губы.
Хозяин магазина смерил её пристальным взглядом, но опять промолчал. Видимо, у него не было настроения делать комплименты дамочке, которая буквально навязалась ему на ужин.
Официант принял у них заказы и удалился. Струнный квартет на небольшом подиуме играл приятную музыку. Ресторан освещался небольшими настольными лапочками, отчего здесь царил бархатный полумрак: их свет разгонял темноту лишь в пределах столика. Казалось, официанты появлялись из ниоткуда и исчезали в никуда.
Пока хозяин магазина изучал карту вин, девушка рассматривала его. Почувствовав её взгляд, он поднял голову и посмотрел из под непроницаемых очков. Выражение его лица оставалось непроницаемым, как и затенённые стёкла.
Девушка теребила край скатерти, не зная, как продолжить разговор. Ей вдруг захотелось произвести на него впечатление: как будто это было важно по сравнению с тем, что собиралась совершить она! Закусив от досады губу, она резко потянулась за бокалом минеральной воды, но промахнулась, толкнула бокал и благополучно опрокинула его прямо на хозяина магазина.
Тот вскочил, отряхивая воду с пиджака и брюк. Девушка с перепугу почти забилась под стол. Его это разозлило ещё больше: он подскочил к ней и за шиворот подтянул вверх, усаживая прямо.
— Что вы дёргаетесь как побитая дворняга? Я что, монстр?
Девушка, подавив дрожь, зло ему ответила:
— Конечно, монстр! Вы бездушны, жестоки и... и...
— И что ещё? На основании чего вы делаете все эти заключения?
— Да на основании того, что вы даже не задумываетесь о том, что вы продаёте и зачем!
Хозяин ухмыльнулся.
— Вот это вы совершенно не правы. Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что делаю! Об этом свидетельствует процветание моего магазина и возрастающий спрос.
— Всё равно вы, не в состоянии понять, что происходит с теми людьми, которые приходят к вам искать последнего прибежища!
— Какие пафосные слова вы говорите, голубушка. Если самоубийца придёт в магазин хозяйственных товаров и купит верёвку, ему её продадут и даже не спросят — зачем. Отговаривать людей от их поступков — дело социальных служб. Вот пусть они и отлавливают их, беседуют, внушают... Им за это деньги платят. В конечном итоге — каждый волен поступать так, как ему вздумается. И не пытайтесь читать мне мораль. Вы знаете обо мне гораздо меньше, чем я о вас.
— И что же вы такое обо мне знаете? — вздёрнула брови девушка.
— Да, хотя бы, то, что вас бросил человек, которого вы любили. И бросил ради другой женщины. Что вы не знаете нужды и голода, не больны и не проиграли своё состояние в карты, но всё равно сочли эту причину достаточной для того, чтобы умереть. Скорее всего, вы придёте сегодня домой несчастная и заплаканная. вас тут же кинутся утешать родные, найдут в кармане пузырёк из моего магазина, устроят вокруг вас беготню. А, может, вы проведёте всю ночь в своей комнате за написанием орошаемого слезами посмертного письма, чтобы оно было вечным упрёком тому, кто вас так безжалостно бросил... А потом, громко топая, пойдёте на кухню за стаканом воды, где вас обязательно обнаружат слуги и позовут ваших родителей. Не знаю как, но вы постоите на безопасном расстоянии от смерти и, в полной уверенности, что заглянули в пропасть, пойдёте в свою постельку. А утром проснётесь счастливой и побежите завтракать, возможно, устроив разнос прислуге за то, что вам не подали любимый джем.
Девушка скрипела зубами, не зная, что возразить.
— Что, я вас обидел? Попейте воды. Возьмите мой бокал. Да держите крепче. Сидеть в мокрой одежде неприятно.
Он встал, вложил ей в руки бокал, крепко приложил к стеклу её пальцы и сел обратно.
У девушки перед глазами плыли горячие красные круги. Так стыдно ей не было ещё никогда. Слёзы стояли пеленой, мешая дышать.
Официант вынырнул из темноты, обнаружив поднос с блюдами. Пока он сервировал стол, девушка проглотила комок слёз. Хозяин магазина делал вид, что всё абсолютно в порядке. Кромсая сочную отбивную, он даже не смотрел на неё.
Поначалу она сидела, просто наклонившись над тарелкой. Но потом взяла приборы и тоже приступила к еде. Постепенно она увлеклась процессом поглощения превосходно приготовленных продуктов. Запила глотком вина, покосилась на хозяина магазина.
— Всё, больше не будете рыдать? — спросил он, положив вилку.
Она помотала головой.
— Тогда можете рассказывать. Ведь, собственно, мы здесь именно для этого.
Девушка грустно усмехнулась.
— Да вы уже почти всё за меня рассказали... А подробности вроде того, как я его пыталась удерживать, это уже не интересно. Это ужасно, но после ваших слов мне всё это кажется таким глупым! Я просто не знаю теперь, что делать...
Хозяин магазина вздохнул.
— Я не могу за вас решать — как вы будете дальше жить... Но могу рассказать вам об одном молодом человеке, который тоже стоял перед выбором.
— Этот молодой человек был безнадёжно влюблён в одну даму. Она играла с ним, то подпуская близко-близко, то отталкивая... Будучи замужем, она была застрахована от внезапного предложения. Однако муж её вскоре умер. И тут этот молодой человек вылез со своей надеждой. Но эта женщина только рассмеялась ему в лицо: она уже собралась замуж за другого, очень состоятельного и важного человека. Молодой человек бегал по городу и искал избавления от своей боли. Ему казалось, что только лишь смертью сможет пресечь он это ощущение падения и дурноты. Этот дуралей прыгнул с моста, но лишь изрядно вымок, простудился и месяц провалялся в госпитале с пневмонией. А когда выздоровел, понял, что всё прошло. И тогда он занялся делами: сначала мелким бизнесом, потом покрупнее... В общем, у него всё стало замечательно. И с тех пор он стал относиться к тем, кто пытается смертью решить все проблемы, с недоумением. Какая это глупость — лишать себя жизни! Но у каждого из этих людей есть шанс понять, насколько глупо они поступили.
Он немного помолчал.
— Будет утро, вы проснётесь и решите — куда идти, с кем и зачем. А сейчас, если вы уже доели свой ужин, пойдёмте, я провожу вас.
— Да. Я закончила.
Хозяин магазина действительно проводил её до дому. И когда они прощались, он слегка смущённо сказал.
— Пожалуйста, отдайте мне пузырёк. Деньги я вам завтра верну. Будем считать, что сегодня я сделал исключение из своих принципов и отговорил вас. — Хозяин магазина протянул к ней руку.
— Нет, я не отдам его вам сегодня, и не просите! Я принесу его вам завтра и скажу, что он не подействовал, и тогда вы просто обязаны будете возместить мне моральный ущерб, — кокетливо улыбнулась девушка.
И они расстались на этот вечер.
А примерно через полгода «Магазин для самоубийц» хозяину магазина начала помогать его молодая, красивая жена.
Этим вечером Они сидели на скамеечке в парке. Он держал Её за руку и всё время пытался заглянуть Ей в глаза. Но Она всё время смотрела куда-то мимо и всё чаще бросала взгляды на наручные часы.
Посмотрев на них в очередной раз, Она вздохнула и осторожно высвободила пальцы из его ладони.
— Мне пора домой, — сказала Она.
— Я провожу тебя, — кивнул Он и снова взял Её за руку.
Он проводил её до подъезда и спросил.
— Когда мы увидимся снова?
Она вздохнула и вдруг в глазах её промелькнула усмешка.
— Я назначаю тебе свидание завтра в то же время, на Звёздном мосту!
Он с недоумением пожал плечами.
— Но такого моста у нас нет!
На это Она только повернулась к Нему спиной и по пути к дверям подъезда бросила Ему.
— Тогда сделай так, что бы он был.
Он ещё некоторое время стоял и смотрел Ей вслед, даже когда дверь за Ней захлопнулась.
Звёздный мост. Ведь это — невозможно! Но кто из нас хотя бы не пытался сделать невозможное во имя любви? Кто хоть раз в жизни не совершил чего-то безумного?
— Ты придёшь сегодня на свидание со мной? — спросил Он её по телефону.
— Конечно, если ты будешь ждать меня на Звёздном Мосту, — лукаво ответила Она.
— Я буду там, только Ты приходи.
Сколько же безумств осмеяно и даже не замечено теми, во имя кого они совершаются! И как недоверчиво и глухо сердце, если оно не знает любви...
— Ну, где твой мост? — Насмешливо улыбаясь спросила Она.
— Вот он, смотри. — Он указал рукой.
Мост стоял перед ними, сияя и переливаясь в сумерках. Он начинался в кустах парка и уходил вверх, в небо, сливаясь с поясом Млечного Пути.
Она отворачивалась и снова смотрела на Мост, но он не исчезал. А Он взял Её за руку и повёл прямо по нему. И Они пошли прямо сквозь звёзды. Она сначала осторожно, но упрямо пыталась выдернуть руку, остановиться. Потом Она стала дёргать руку всё резче и, наконец, вырвалась совсем.
Он смотрел на неё с тоской.
— Тебе не нравится Мост?
— Мне всё равно, есть он или его нет. Ведь я назначила Тебе на нём свиданье в надежде, что Ты, всё-таки, от меня отстанешь. Ты мне так надоел! Поэтому я лучше уйду сама. — Сказала Она, всё дальше отстраняясь от Него.
— Не уходи! Ведь этот Мост — только для двоих! Если ты уйдёшь, он исчезнет!
— Да пусть исчезнет! — крикнула Она и побежала прочь.
А Он стоял в окруженье звёзд и опять смотрел Ей вслед.
И как только Она сошла с Моста, тот вдруг задрожал, как дрожат слёзы в глазах и рассыпался на мириады звёзд, обрушившись в космическую бездну. И вместе с ними туда упал и Он.
Интересно, сколько же подобных Мостов не выдержало одиночества? И сколько безнадёжно влюблённых осыпалось вместе с ними?
— Смотри, Звёздный Мост! — воскликнула она.
— Где? О чём ты говоришь? — спросил он.
— Да вот же! Но он исчезает!
— Прости, я не понимаю твоих аллегорий.
— Разве ты не видишь?
— И что я должен видеть?..
А ведь некоторые вообще неспособны этот Мост увидеть. Однако почему-то они уверены в том, что им этого и не надо. А тех, кто видит Мосты, они, в лучшем случае, просто высмеивают.
Но строятся Мосты...
— Как хорошо, что ты мне так часто снишься! Получается, что мы с тобой и не расстаёмся даже на ночь.
— Конечно, это замечательно. Смотри, какие цветы красивые.
— Да, действительно. А что это за цветы?
— Это левкои. Какой аромат... А цвет... Я бы всё на свете украшала цветами. Только не люблю, когда они в букетах, срезанные.
— Знаю. Я пробовал тебе дарить букеты. Помню ту лекцию, которую ты прочитала. До сих пор краснею, грин-пис точно бы от зависти подох.
— Я ж от души сказала, вот потому убедительно и получилось. Нет, ты посмотри на всё это великолепие вокруг! Ты как хочешь, а я разуваюсь.
— Разувайся. Можешь и раздеться заодно!
— Ну, смотри, я могу и вправду.
— А чего смотреть-то? Ты ещё не разделась! О, вот это я понимаю!
— Тогда сам одежду тащи.
— Конечно, буду оруженосцем своей нимфы. Такие бывают?
— Вообще-то, нет. Но для тебя могу сделать исключение.
— Красиво...
— Да, природа удивительная.
— Нет. Это я о тебе.
— Ну, конечно, обо мне, как я с разу не догадалась. Налюбовался? А то прохладно.
— Не налюбовался, но дорожу твоим здоровьем. Возьми свои тряпочки.
— Ага. А давай на траве поваляемся?
— Давай.
— Смотри, облака.
— Да, я в детстве любил смотреть на облака, а потом забыл об этом. Спасибо, что напомнила.
— Да нет проблем, обращайся. Люблю забытые воспоминанья вытаскивать.
— Тебе это удаётся как никому.
— Я ещё и не такое могу.
— А что ещё ты можешь?
— Ты мне снова снилась.
— Вот как?
— Давай прогуляемся по полю за городом.
— Ты же знаешь, у меня аллергия почти на всё, что цветёт.
— Прости, я что-то не то говорю. Ну, хотя бы, может, на облака посмотрим?
— Ой, ну что за блажь! Давай лучше пойдём посмотрим мне ткань на юбку! А то хожу в каких-то обносках.
— Ты без любых тряпок удивительно хороша
.— Но не бегать же голой. Я ж стесняюсь!
— Ах, ну да... Что я мету.
— Да, что-то ты какой-то странный у меня. Может, ты нездоров?
— Здоров, здоров. Можешь нос пощупать.
— Ага. Холодный и мокрый.
— А у самой-то! Вот сейчас лизну тебя в нос!
— Ай! Не надо! Ну вот... Всю пудру схавал...
— А зачем тебе пудра?
— Чтобы пудриться.
— Ох. А я подумал, это как приправа...
— Ну и фантазии у тебя.
— Да, я такой, были у меня какие-то фантазии в детстве, вспомнить не могу, какие.
— А ты к психоаналитику сходи, быстренько вспомнишь.
— Не... Я лучше так...
— А давай пускать кораблики!
— Точно! Было дело. По весне все лужи проверял на глубину.
— Ты мне сделаешь кораблик? А то у меня всё не получается.
— Конечно, давай сюда ножик и кору. А ещё я ему смолой корму намажу. Увидишь, как он резво побежит!
— Здорово. Пустим наперегонки!
— Хитрая, я сам делаю их и сам с собою соревноваться должен?
— Ну и что? Силой мысли их будем толкать!
— На, давай.
— Ты победила!!! Почему он у тебя так носится?
— Это у меня сила мысли такая.
— Ничего себе. А что ты ещё силой мысли можешь?
— Не знаю. Как-то всё само получается, когда ты рядом.
— Это что, я такой классный?
— Ты вообще замечательный.
— Ну всё, медаль мне полагается!
— Тебя одуванчик устроит?
— Эх... Что поделать. Придётся обходиться тем, что есть!
— Торжественно тебе вручаю эту медаль!
— Спасибо. Буду носить её с честью!
— Смотри, не потеряй!
— Ты что там пишешь?
— Надо, по работе. Не отвлекай.
— А я буду тебя силой мысли стимулировать и очень помогу.
— Пока ты мне только мешаешь. Можешь в другую комнату уйти?
— Это мне-то? Медалисту в другую комнату?
— Какому ещё медалисту... Откуда у тебя медали?
— А вот... Есть, значит.
— Значит, медалист идёт в другую комнату и практикуется в силе мысли там, не создавая помех тут.
— А ты можешь силой мысли что-нибудь подвигать?
— Я сейчас силой мускулов в тебя чем-нибудь кину...
— Всё-всё-всё! Ухожу-ухожу. Я пойду погуляю.
— Иди, иди...
— Нет, могу я силой мысли что-нибудь сделать?!
— Можешь, можешь! Чего ты хочешь?
— Летать я хочу! Вот!
— Не вопрос, давай. Только сильно захотеть надо. А я помогу, я в тебя верить буду.
— ААААААААА!!!!!!!!
— Ты чего кричишь так страшно?
— Хорошо тебе говорить, когда ты на земле стоишь! А я в метре над ней!
— Ничего, сейчас я к тебе. О-па! Тебе так спокойней?
— Ага. Куда полетим-то?
— Давай пока тренировочный кружок над полем сделаем.
— Только ты меня за руку держи, хорошо?
— Хорошо. Какой ты у меня молодец!
— Чего только во сне не бывает!
— В каком сне, ты про что?
— Как про что: про нас с тобой во сне. Ты ведь мне сейчас снишься!
— Стоп. Снижаемся.
— Что такое?
— Я не поняла. Ты сейчас о чём говоришь?
— Я говорю, что ты мне сейчас снишься и что это — самые замечательные мои сны! Когда я просыпаюсь, ты совсем другая.
— Подожди... А с чего ты взял, что я тебе снюсь?
— С того, что я засыпаю и вижу тебя во сне. А ещё потому, что так хорошо только во сне бывает.
— Но кто тебе это сказал? Почему не может быть хорошо на самом деле?
— Потому, что не может и всё. Может быть нормально. Или плохо. Или совсем плохо. Слушай, зачем мы затеяли этот разговор? Всё ведь было так хорошо. Я даже иногда забывал, что это — сон.
— Да не сон это! Это всё на самом деле!
— Слушай, не зли меня. Я серьёзно.
— Я тоже. Ты, может, меня разыгрываешь?
— По-моему, это ты издеваешься. Слушай. Ты всё испортила. Вот возьму и больше не буду тебя во сне видеть, раз ты такая упрямая.
— Я тебе не снюсь! Поверь, пожалуйста!!!
— Хоть ты мне не снишься...
— О чём это ты?
— Я говорю, что хорошо, что ты есть на самом деле.
— По-моему, ты заблуждаешься. Ты перепутал — я твой сон!
— Что ты такое говоришь?
— То, что есть.
— Ты меня пугаешь.
— А чего, прости, тут страшного? Я тебе снюсь и всё. Я ж за тобой с ножом не гоняюсь.
— Слушай... Лучше бы ты с ножом.
— Это нетрудно!
— Стой, что ты делаешь!!! Не надо!
— Это же сон, тебе только надо проснуться!
— Но ведь я же уже проснулся!
— А, может, тебе только это кажется?
— Гражданин! Чего вы стонете? вам что, кошмар снится?
— А, что? Я, кажется, спал.
— Ничего, это бывает. Я тоже иногда засыпаю в электричке. Вы свою остановку не проехали?
— Не знаю... Я уже ни в чём сейчас не уверен. А вы мне не снитесь?
— Вы что, пьяны?
— Нет... Просто сны были странные.
— А, ну это тоже бывает. Ладно, мне пора выходить. Пока.
— Счастливо. И, всё же... Мне точно не снится эта электричка?
— А вы попробуйте проснуться.
— Придётся попробовать. А то, кажется, я что-то потерял в одном из этих снов... Или не снов...
— Ну, ищите...
— Стой! Это ты? Куда ты? Откройте двери!!! Остановите эту чёртову электричку!!! Слышишь? Я всё равно найду тебя!..
Димкино знакомство с волком произошло давно, ещё в пять лет. Тогда отец подарил ему на день рождения огромную, иллюстрированную цветными фотографиями книгу о диких животных. Часами мог просиживать над ней он, листая глянцевые, остро пахнущие страницы. Но больше всех притягивало воображение мальчика изображение волка: его цеплял пристальный взгляд светло-серых глаз хищника.
Дима сам не знал, когда волк впервые пришёл к нему во сне. Помнил только, что стояли они на залитой лунным светом поляне, в окружении громадных сосен и кедров, нисколько не боясь этого соседства и смотрели друг другу в глаза, объединённые какой-то одной мыслью, которая никак не хотела воплощаться в слова, но которую и не надо было произносить вслух, чтобы понять что-то. Они оба знали, что встреча эта — далеко не последняя, что будет ещё и стремительный бег по лесу, и игры в опавших листьях, и много ещё всего, что отличает волчью жизнь от человеческой. Мальчик тогда сам становился немного волком, а волк обретал человеческий взгляд, они будто породнились тогда, в этих самых снах. Серая шерсть волка переливалась в звёздном сиянии, отчего отчётливо было видно все нюансы окраса его шкуры, а особенно выделялась чёрная отметина на ухе зверя.
Вторая встреча состоялась в музее Дикой природы, на школьной экскурсии: на этот раз Дима впервые увидел волка наяву. Но это был не живой волк, а лишь чучело, вид которого, скорее, расстроил его: тусклая, пожелтевшая шерсть, стекляшки вместо глаз — всё это отдавало обманом. С трудом сдерживая внезапно возникшую тошноту, Димка стремительно выскочил из здания музея, игнорируя кидаемые вслед возмущённые крики и угрозы учительницы. И ещё долго не мог избавиться он от этого отвратительного ощущения уродства и позорности такой жизни после смерти — в стеклянном ящике, на стенде, с ватой внутри, в окружении чужих, любопытствующих лиц.
И лишь когда ему исполнилось тринадцать лет, Дима, наконец, встретился с живым, настоящим волком.
Отец, приехав из длительной командировки, дабы несколько загладить вину за своё отсутствие, повёл его в передвижной зоопарк, приехавший в их город. Дима, счастливый, держал отца за руку, словно маленький, который боится потеряться в толпе. Они шли и ели мороженое, в вафельных стаканчиках, хитро улыбаясь друг другу: мама строго запретила Димке покупать мороженое. Ей совсем не хочется опять лечить его ангину! Но солнце обдавало теплом: сейчас мороженое виделось таким безопасным и приятным. Поэтому отец с сыном слегка нарушили обещание: мороженое ведь купил отец, а не сам Димка (есть же разница!) значит, есть его можно.
Пройдя мимо контролёра и отдав ему билеты, они вступили на территорию миниатюрного зоопарка на колёсах, где, как говорилось в рекламе, были «представлены самые разнообразные животные».
И внезапно у Димы опять появилось в груди то самое, щемящее ощущение: бродя между вагончиками, он замечал, насколько печальны глаза животных, сидящих в них. И тогда Димка представил себе: что бы чувствовал он, если бы сам оказался в клетке, оторванный от папы с мамой, один, в тесной, душной коробке с решётками! Сверху печёт солнце, а рядом — кусты и трава, но никак до них не дотянуться, чтобы спрятаться в тень, укрыться в их прохладе. Ему уже не хотелось никакого зоопарка, лишь бы побыстрее выйти отсюда, от этого зрелища и отвратительного запаха плохо вычищаемых загонов! Он уже повернулся, чтобы уйти, непроизвольно выдёргивая свою руку из отцовской, но внезапно взгляд его наткнулся на клетку с волком, заставив замереть.
Тот лежал на дощатом полу клетки, положив на мощные лапы крупную голову. Дима стоял перед клеткой, перед этим волком, на время утратив связь с окружающим реальным миром. Для него не существовало сейчас никого и ничего, кроме этой серой, хмурой морды зверя, с чёрным, будто обгоревшим ухом.
Отец, видя замешательство сына, ничего не стал сейчас выяснять, а просто осторожно высвободил руку, тихо отошёл в сторону и закурил.
А он продолжал неотрывно смотреть на волка, мысленно повторяя про себя: «Серый... Серый...» И волк, казалось, прочитал его мысли, услышал и сначала настороженно дёрнул ушами, а затем поднял с лап голову.
Теперь они смотрели друг другу в глаза, как тогда, в Димкиных снах. И мальчик нисколько не сомневался, что это — тот самый волк, ЕГО волк!
Пристальный взгляд зверя не отпускал его, будто теперь они держались за руки, будь у волка руки. В его серых, диких глазах по-прежнему была та же гордость, но теперь к ней примешивалась безумная жажда свободы: ни капли смирения! Будто и нет никакой клетки, а есть лишь воля, ветер, еловые лапы, тяжёлые от снега, синие в сумерках путаные следы лесных жителей и Луна! Луна, на которую можно всласть повыть по ночам, когда ты свободен! СВОБОДЕН!
И Дима рванулся, было, к нему, через металлическую ограду, хотел сломать своими руками прутья клетки, но его успели остановить: схватили за шиворот, оттащили.
Димка орал, брыкался ногами, потому, что за руки его уже крепко держал сотрудник зоопарка, старался заехать пяткой в мягком сандалике по его сапогам.
— Сволочи! Фашисты!!! Отпустите меня!
Отец, отбросив сигарету, ринулся к нему, отнял у служителя, схватил в охапку и понёс, как ребёнка, к выходу. И Димка уткнулся лицом в его плечо, захлёбываясь слезами, ещё продолжая выкрикивать в отцовский пиджак:
— Гады, гады!
Отец прижимал его голову к своей груди до тех пор, пока вздрагивания не перешли в тихое всхлипывание. Тогда он осторожно поставил его прямо на парковую скамейку, достал из кармана носовой платок и стал вытирать с Димкиного лица всё, что было на нём лишнего.
— Скандалист какой... Если мы с тобой такие зарёванные домой придём, то что же нам мама скажет? Где бы тебя умыть...
Сын сердито хлюпнул красным носом и пожал одним плечом.
Отец отошёл к киоску за бутылкой минеральной воды. Когда он вернулся, Димка уже сидел на скамейке, подсунув под себя ладошки и глядя на перемазанные коленки.
Отец намочил платок и начал приводить его в порядок. Тот снова нахмурился: подставил руки под струю воды и уже самостоятельно умылся. Они ещё некоторое время погуляли по парку, пока опухшие глаза у Димки снова не стали как прежде.
— Скажи мне, ну что ты так завёлся? — Спросил его через некоторое время отец. — Ты же почти уже взрослый мужчина, а ведёшь себя хуже капризного ребёнка. Стыд какой...
Димка изумлённо посмотрел на отца: разве он не заметил, как рвётся на волю волк?!
— Пап! Но ведь их держат в клетках! Вот если б тебя за решётку! Тебе бы понравилось?
— Ну, за решётку только преступников сажают. А если этих зверей не держать в клетке, они начнут на посетителей кидаться, они ж дикие.
— Но зачем вообще их всех в клетках держать? Неужели это так необходимо?!
— А затем, что люди хотят видеть живых, настоящих зверей, при этом ничем не рискуя. Человек — царь зверей, поэтому он водит своих детей смотреть на них.
— Царь зверей — лев!
— Это он у себя в прериях — царь. А здесь — экспонат музея.
Димка яростно топнул ногой.
— Пап! Ты ничего не понимаешь!
Отец тоже начал сердиться.
— Ты, вижу, очень умный стал. Сейчас живо домой пойдёшь, будешь там сам с собой спорить.
Сын хмуро глянул на него исподлобья и промолчал. По дороге они больше не обсуждали эту тему, а дома вели себя так, будто ничего не произошло. Только рассказ о зоопарке для мамы был очень коротким:
— Угу. Сходили. Посмотрели.
Мама немного обиделась, но ужинали они вполне мирно. Пожелали друг другу спокойной ночи: Димка даже мужественно позволил матери себя поцеловать в нос, что считал телячьими нежностями для девчонок и затем все разошлись по комнатам.
Димка ещё долго ворочался в кровати. Но вскоре его сморила усталость и он заснул...
— И увидел себя в зоопарке. Он снова стоял напротив волчьей клетки. Полная Луна освещала прутья решётки, отбрасывая от них длинные тёмные тени. Волк стоял напротив и ждал. Дима вновь перелез через ограду, подошёл к нему и взялся рукой за задвижку. Она была очень тугой, совсем не под силу мальчику. Застонав от злости на глупую железку, он схватился за неё обеими руками и изо всех сил дёрнул, ободрал ребро ладони об косяк клетки, но теперь задвижка была отперта. Отодвинув вбок часть решётки, Димка вошёл к волку и присел на корточки перед ним.
Волк обнюхал его лицо, лизнул и пошёл мимо него, к проёму, в который уже лился ровный лунный свет. Мальчик двинулся за ним.
Они бежали через пустынный зоопарк, к выходу. Там Димка перелез через забор, а волк просочился между решётками. Дорога их лежала на другой берег, через мост, в лес.
Проводив волка до моста, Димка остановился. Волк тоже встал и посмотрел на него, развернувшись: ты чего? Бежим давай! Там же лес, свобода!
Димка покачал головой. Не место ему в лесу.
Волк наклонил голову на бок, посмотрел в сторону леса, ещё раз взглянул на Димку.
— Беги! — скомандовал тот.
И волк побежал... Серый, он вскоре слился с ночными сумерками.
А Дима шёл домой. Самое странное, что ему никто не попался навстречу: ни одной машины, ни одного дежурного, ни даже пьянчуг. Город будто вымер...
Он проснулся в своей кровати. Горло саднило, голова противно гудела.
— Ангина! — сердито сказала мать, щупая ему лоб и заставив широко разинуть рот. — Ели мороженое?!
Дима промямлил что-то невнятное: не хотелось закладывать отца. Но мать и так всё поняла.
— Нет, с тобой-то всё понятно. Ребёнок и есть ребёнок! Но отец, стыдоба, хуже дитя малого! Вот намажу тебе сейчас горло протарголом! И отцу заодно.
— Не надо!!! — хрипло заорал Димка.
— Не надо ему, видите ли... А как мороженое лопать?
Впрочем, она уже не сердилась, только делала вид изо всех сил. Принесла чай с малиной и мёд. Замотала ему шарфом шею и запретила выскакивать из кровати: только по очень крайней нужде, само собой.
Димке предстояло провалялся в кровати больше недели — это в каникулы-то! От безделья он начал просматривать свежие утренние газеты, оставленные отцом на диване. Всякие там политические статьи он пропускал: ерунда какая. Читал, в основном, новости. И чуть не выронил из рук газетный лист, когда прочитал краткую заметку:
«Сегодня ночью из передвижного зоопарка сбежал дикий волк. Вероятнее всего, его выпустили местные хулиганы, так как был отодвинут засов. Все, кто имеет сведения о пропаже, просьба сообщить по телефону...» Далее следовали координаты и обещания вознаграждения.
Димка сидел, застыв. Осторожно поднёс к глазам руку. На ребре ладони виднелась свежая ссадина, на которую он не обратил внимания утром, пока его лечили. Сердце гулко ухало в рёбра, в голове снова зашумело. Застонав от переполняющего его безумного восторга, Димка сполз с дивана и встал на четвереньки. Он торжествовал!
— Что это ты делаешь на полу?! — Голос мамы не предвещал ничего хорошего, заставив его вскочить.
— А... я... это, потерял одну штуку.
— Какую ещё штуку! Ну-ка, марш в кровать! — Мама взяла в руки тапочку.
И Димка от греха подальше поскакал в свою комнату, юркнул в постель, накрылся с головой одеялом и стал оттуда хитро и как бы с испугом смотреть на мать. Конечно, такой манёвр полностью обезоружил её, тапочку она опустила и, с трудом сдерживая улыбку, нахмурила брови.
— Какой же ты ещё ребёнок! — И уже улыбку сдержать не смогла.
Тот радостно закивал!
— Конфету хочу!
— Какая тебе конфета, горе ты моё! — совсем растаяла мама. Какая мать сможет устоять перед тем, когда почти взрослый сын позволяет ей поиграть в детский сад?
Мать ушла на кухню. А Димка лежал на кровати, смотря в потолок и улыбаясь.
Серый не приходил к нему больше полугода. Конечно, думал Дима, ему сейчас не до меня. Он ведь должен устроиться, вновь начать свою жизнь. Как он там сейчас? Прижился ли?
Впрочем, у него у самого было полно дел: школа, дополнительные занятия по химии, биологии и математике: родители хотели видеть в нём медика, да и он сам был не против. Довольно-таки большую часть мыслей стала занимать одноклассница, Светка, на которую раньше никто не обращал внимания, а после этих каникул она вернулась какая-то другая, почти взрослая и очень красивая. Мальчишки с ума по ней сходили, не обошло это стороной и Димку. Не то, чтобы он забыл волка, просто мысли о нём отодвинулись немного на задний план. В одном он не сомневался: что волк однажды вернётся.
И волк вернулся.
Димка опять стоял на той самой поляне, которая приснилась ему тогда, в самый первый раз. Только сейчас это была зима: Луна серебрила снег и шкуру волка, который появился из тенистого леса, как в сказке и медленно подошёл к Димке. Тот присел на корточки и обнял за шею Серого, теребя и лаская его густую мягкую шерсть. Волк тихо ворчал, облизывал Димке лицо, тёрся ушами об него, играл, как собака. Они ещё немного повозились, взрывая фонтанами снег.
И Димка думал о том, что у волков — удивительная улыбка. Обычно хмурые или серьёзные, они внезапно начинают излучать безумное обаяние: теплеют серые глаза и уголки пасти поднимаются вверх, обнажая зубы в весёлой, бесшабашной улыбке. А как волки выражают радость, как они ласкаются: не меньше собак!
То, что волки способны на сильное чувство, на любовь, преданность, Димка понял со всей отчётливостью. Волкам чужда подлость и зависть...
Он просыпался дома, в своей кровати, и руки его пахли снегом, еловой смолой и влажной шерстью.
Весна, лето, осень... Снова зима и волк встречает его уже не один: его сопровождает молодая волчица с белой, пушистой манишкой. Волк смотрел то на неё, то на Димку, будто объясняя ей: это наш, не надо бояться! Волчица сначала дичилась, жалась к деревьям, но потом, глядя на волка, освоилась и уже участвовала в их играх на свежем снегу.
А весной, в середине марта, у волчицы появились волчата. Гордый отец привёл к берлоге Димку, который осторожно заглянул в логово и увидел три серых комочка под боком у волчицы.
К лету Димку встречала уже вся волчья семья. Волчата, окрепнув, тоже выбегали навстречу мальчику, толкаясь и повизгивая от нетерпения. Дима ложился на землю и они возились в траве, волчата теребили его за волосы, пытались ухватить за ухо или нос, вели притворную войну с руками и ногами. Щенки росли, превращаясь в неуклюжих толстолапых подростков.
В отношении одного из волчат не было никаких сомнений, кто его отец: ухо у него было украшено такой же чёрной отметиной. Димка осторожно обнимал маленькое, хрупкое тельце волчонка...
И просыпался с этим ощущением в руках.
Острее всего запомнилось ему тогда, как сидели они с волком рядом, под пятнистой Луной, а волчата спали рядом с матерью, в уютном логове. Вдруг Серый встал, вытянулся в струнку, задрал голову к небу и завыл, мелодично выводя свою волчью песню. И Димка знал, что поёт он для своих волчат, это самая настоящая колыбельная, чтобы снилась им Луна, лес, и росли они сильными и мудрыми волками. Это было яркое, эмоциональное соло любящего отца и свободолюбивого зверя... Волчий вой устремлялся ввысь, притягиваемый Луной, вибрировал и менялся от низких, грудных до звеняще-высоких нот, изливаясь от самого сердца, через горло, сквозь пасть, минуя острые клыки, тёплый от дыхания...
«Это — колыбельная для волчат», — думал Димка...
Он уже мёл, не разбирая, всю литературу о волках: и научную, и художественную, и какую только мог найти. Мечты о медицинском институте сменились мыслями о ветеринарном техникуме. Нельзя сказать, чтобы это очень радовало родителей, но, впрочем, сильно никто не пытался возражать. Сам выбрал, что теперь.
В то субботнее зимнее утро отец встал очень рано, гремел чем-то в кладовке. Димка через закрытую дверь и полусон слышал их с матерью разговоры. Когда он окончательно проснулся и вышел из своей комнаты, отца уже не было.
— Мам, куда это папа с утра пораньше собрался? — спросил он, потягиваясь.
— Да на охоту они с Иванычем собрались! — недовольно проворчала мама. — Мужские забавы...
Димкин рот, открытый в зевке, щёлкнул, резко захлопываясь. По спине пополз противный холодок.
— А куда они поехали?
— Откуда ж я знаю! Они не одни собрались, с Козловым и его коллегами по работе. В воскресенье вечером должен приехать, сам у него всё спросишь.
Димка весь день ходил с ощущением холодного тяжёлого булыжника в желудке. То сидел, задумавшись, то вскакивал, будто собираясь куда-то бежать... Потом снова брякался обратно.
Сон долго не шёл к нему, будто нарочно дразня его. Свет фар проезжающих мимо дома автомобилей блуждал по потолку, тени скрещивались и колебались. Вот в этой круговерти сон и подкрался.
Поляна, которая была ему знакома также, как собственная комната, была истоптана чужими следами, во всём чувствовалось присутствие человека, при чём, человека, который пришёл, чтобы убивать. Слышался собачий лай и короткие возгласы.
Сжав от бессильной ярости и боли кулаки, Димка рванулся через поляну к лесу, где было логово. И тут он увидел волка...
Тот лежал на окровавленном снегу, дёргая в предсмертных конвульсиях ногами. Кровь сочилась из его пасти и ещё откуда-то, невозможно разобрать: он весь был в своей крови, которая в свете Луны казалась почти чёрной.
Дима с разбегу упал рядом с ним на колени, поднял ему голову:
— Серый, Серый!!! — звал он волка.
Тот в последний раз дёрнулся, приоткрыл глаза, поймал его взгляд и замер навсегда.
Мальчик сидел на снегу, закрыв руками лицо, над телом волка... Его волка... Сердце билось где-то в горле, мешая дышать.
«Волчата!» — пронеслось в голове у Димки. Вскочив на ноги, он кинулся в глубь леса, на звуки, метался среди деревьев, в поисках волчицы и её малышей, но нигде не мог их найти. Морозный воздух обжигал глотку и лёгкие, врываясь через пересохший от слёз и стремительного бега рот, заледеневшие ветки больно царапались...
Голоса охотников были всё ближе и внезапно он увидел одного из них. Тот прикуривал сигарету, пламя зажигалки на момент осветило его лицо...
— Папа!!! — отпрянул Димка.
Поскользнувшись на заснеженном склоне, он кубарем покатился в овраг.
И проснулся в своей комнате.
— Папа!!! Не надо!!!
На его крик прибежала мать.
— Сыночек, что с тобой? — взволнованно кинулась она к нему.
А Димка задыхался, плакал, размазывая по лицу кровь...
— Папа...
— Господи, да что это такое!? У тебя кровь из носу хлещет! — Мать схватила его, потащила в ванную и стала смывать кровь...
Диму била дрожь истерики. Ничего не понимающая мать гладила его лицо, волосы, пытаясь узнать, что произошло...
Весь день прошёл для него как в бреду. Высокая температура, лихорадка... Вызвали «скорую»... Вкололи что-то...
А вечером вернулся отец. Он сразу кинулся в комнату к сыну, но тот отпрянул от него, забившись в угол.
— Убийца!!! — кричал Димка.
Опять его долго не могли усмирить. Вытолкав родителей за дверь, он упал на кровать и горько рыдал...
Успокоившись только к раннему утру, мальчик, ни на минуту не заснувший, тихонько встал с постели, оделся и на цыпочках вышел из квартиры. По пути он осторожно стащил с комода отцовский бумажник.
Путь его лежал в лес. Горько сожалея о том, что не было возможности взять с собой лыжи, Димка шёл по лесному глубокому снегу, проваливаясь то по колено, то по самые бёдра. Прихваченная спортивная сумка не облегчала ему движения. Чуть не потеряв в одном из сугробов валенок, ему, наконец, удалось добраться до своей поляны.
На том месте, где он видел мёртвого волка, было чёрное пятно свернувшейся крови... Вытирая вновь побежавшие слёзы, мальчик пошёл дальше.
Рядом с логовом тоже была кровь. По этой жуткой картине Димка прочитал события прошедшей ночи, но старался об этом сейчас не думать. На животе, по-пластунски полез он внутрь, пытаясь разглядеть: остался ли кто внутри? Рука нащупала что-то тёплое...
Волчонок тихо заскулил, узнав эту руку. Природный инстинкт заставил его затаиться, забиться в самую дальнюю часть норы тогда, когда охотники убили мать и забрали братьев. Но эту руку он хорошо знал.
— Маленький, иди сюда, — шептал сквозь слёзы Димка, подтягивая к себе волчонка. Тот пополз к нему. Мальчик прижал его к себе и дал волю слезам. На ухе волчонка была знакомая чёрная отметина.
Кто сказал, что мужчине плакать стыдно? Наверное, тот, кто никогда не испытывал боли от потери своих близких. Волки за всё это время стали для Димки родными. Они пришли из его снов, но были и его реальностью. И сейчас он оплакивал своих братьев...
Теперь они с волчонком должны были спасться бегством, убраться подальше от запаха смерти, не зная, что ещё ждёт их впереди. Для волчонка закончились счастливые дни жизнь с родителями и братьями. А для Димки закончилось детство.
Они вместе вышли к просёлочной дороге.
Завернув волчонка в свой шарф и запихав в сумку, Дима замахал рукой, останавливая «попутку».
— До станции, отвезите меня до станции, пожалуйста.
Шофёр, посмотрев на заплаканные глаза мальчика, на его объёмную сумку, решил ничего не спрашивать. Мало ли, может, с родителями поссорился малец.
Электричка подошла почти сразу. Димка всё время боялся, что волчонок начнёт возиться и скулить, но тот молчал как партизан, будто понимая: нельзя выдавать себя! Иначе плохо.
У Димки урчало в животе: уже полдень миновал, а он не ел ещё ничего. А волчонок когда ел в последний раз? Купив у проходящей по вагону тётки несколько беляшей с мясом, он тайком сунул половину из них в сумку. Из сумки донеслось тихое ворчание: волчонок, даваясь, глотал промасленное жирное тесто и комковатое мясо.
Димка знал, что сейчас помочь ему может только один человек: его двоюродный дядька, Сергей Юрьевич, лесничий. Именно к нему ехал сейчас мальчик.
Со станции — на рейсовый автобус — и вот уже деревня, где живёт семья лесника.
Жена дяди Серёжи, тётя Аня только всплеснула руками, выйдя на стук в калитку. Но скоро она уже кормила обедом мальчика и волчонка, который, ничуть не смущаясь, лакал из миски суп. Выслушав сбивчивый рассказ Димы, она не очень поняла, откуда мальчик узнал о волке, но решила сейчас его не допытывать. К вечеру пришёл с обхода дядя Серёжа.
Они допоздна сидели на кухне, где Димка рассказывал ему всю свою историю. Сергей Юрьевич качал головой, не веря, но потом смотрел на волчонка и вновь ничего не понимал. Затем заставил Димку одеться и пойти с ним на почту, позвонить родителям. Тот сначала упёрся: не хотелось разговаривать с отцом, но дядюшка убедил его в том, что мать в этой истории — совершенно ни при чём и они сейчас оба родителя страшно волнуются: ведь сын исчез рано утром, а уже — глубокий вечер.
С отцом разговаривал дядька, а Димка взял трубку, когда к телефону подошла мама.
— Мам. Ты не переживай. Со мной всё в порядке, я жив, цел. Ты не плачь, мам...
Волчонка они определили в загончик, где раньше жил лосёнок, которого дядя Серёжа подобрал в лесу. Его надо было выкормить и подрастить до лета, чтобы потом можно было выпустить в лес.
Димка приезжал навещать его каждые две недели... Волчонок узнавал его и бежал к нему, едва заслышав шаги, прыгая на «рабицу», которой был обтянут загон. Убегать он не пытался, видимо, понимая, что идти ему некуда, а тут его не обидят.
А летом они, вместе с дядей Серёжей вместе повели его в лес. Волчонок, уже изрядно подросший, практически уже волк, крутился вокруг них, предчувствуя, что сейчас в его жизни произойдёт что-то новое. Инстинкты включались постепенно. Сначала повеяло запахом дремучего леса, потом он поймал аромат животных, таких, как он и тихо заскулил, устремившись навстречу к нему. Встал, развернулся, рванулся к Димке. Тот крикнул:
— Беги!
И волчонок рванул с места, не оглядываясь больше, словно отрывая себя от мира людей...
После девятого класса Димка подал документы в лесную школу. Закончив её, отправился поступать в лесной техникум. Родители, ожидавшие, что из сына получится, хотя бы, ветеринар, пытались с ним спорить. Но, к сожалению, отцовский авторитет сильно померк в его глазах после той ночи в лесу. Отец так и не понял до конца, откуда Димка узнал про волков, пытался доказать ему, что сам он ни в кого не стрелял, так как у него ружьё заклинило, но натыкался на молчание сына. В остальном они продолжали вполне миролюбиво общаться. Однако былого единения и близости между ними уже не было.
На стажировку после третьего курса Димка попросился в деревню к своему дяде, леснику. Приезжая к нему на каникулы и помогая по хозяйству, он всё надеялся встретить в лесу волчонка, но тот бесследно исчез.
Сны с волками ему больше не снились, как ни молил он об этом, засыпая.
В этот раз они с дядей ушли глубоко в лес, поэтому заночевали в сторожке. Среди ночи Димку потревожил волчий вой. Ещё не совсем понимая, спит он или уже проснулся, вздрогнув от ночного холода, нащупал рядом с раскладушкой стул, стянул с него брюки и свитер, напялил кое как и, путаясь в сапогах на босу ногу, выскочил из помещения.
Ночной лес моментально охватил его тяжёлой мглой, с которой пыталась соревноваться Луна, проливая синеватый, сказочный свет на густую хвою и ветки. Димка, спотыкаясь, ломился на звук волчьего голоса.
Внезапно он вышел на поляну. Посреди неё сидел молодой волк с чёрной отметиной на ухе и выл, задрав голову к Луне. Волк заметил его, повернул в его сторону морду и бросив короткий взгляд, но прекращать свою песню не стал: так ведут себя только с очень близкими, кто не может смутить или спугнуть.
У Димки защемило сердце: одновременно нахлынули боль от утраты очень близкого, дорогого существа и огромная, раздвигающая стенки души нежность к тому, кто пришёл ему на смену. Он ещё с трудом верил в происходящее, но уже безумно боялся, что сейчас всё исчезнет, он проснётся в своей кровати и будет вновь тосковать...
Ведь Димка знал эту песню, он слышал её когда-то от Серого. И, улыбаясь сквозь слёзы, повторил про себя:
«Это — колыбельная для волчат»...
В моём сердце нет места пустоте, потому, что там живёт тоска... Не помню, как давно она там. Возможно, была всегда, но лишь в силу детского любопытства и непосредственности пряталась до лучших времён. Когда ей становится там тесно, она вместе с моим вздохом выходит и бродит вокруг.
Сегодня тоска особенно нежно обняла меня и сказала:
— Чудес не бывает. Ты напрасно ждёшь их и ищешь.
Содрогнувшись от холода этих слов, я подавила вскипающий гнев, но, всё же, упрямо помотала головой.
— Я тебе не верю. Чудо должно быть. Оно оправдывает всё наше существование.
Тоска насмешливо заглянула мне в глаза.
— Оглянись вокруг. Разве видишь ты хоть одно доказательство существования чудес? И разве не становилось тебе в жизни горько от того, что ты это внезапно понимала?
— Да, иногда мне казалось, что ночь будет длиться бесконечно. Но я верила в то, что наступит утро. Я чувствовала, как меня касалось чьё-то крыло и хранило мою душу от безумия... Чудо — твой вечный враг, но и дорога к нему всегда лежит через тебя. Я найду его и ты мне не сможешь помешать.
Тихий смех был мне ответом. Тоска снова спряталась в моё сердце, чтобы иногда напоминать о себе глухой болью. Я приложила руку к груди.
— Всё равно я найду чудо... Посмотрим, что ты скажешь тогда.
Тоска заворочалась, устраиваясь поудобнее и задремала. Ей было скучно спорить со мной.
— Ну и ладно... — обиделась я. — Ну и сиди...
Сказать честно, я и вправду не знала, где мне его искать. Я стояла перед книжным шкафом и гладила корешки книг о всевозможных чудесах, в надежде, что почувствую их тихий трепет под чуткими пальцами. Но они молчали. Каждая хранила в себе чью-то тайну, чьё-то свидетельство о чуде, однако сейчас они не хотели признаваться в этом. Следы, на которые я натыкалась каждый раз, когда шла по дороге, проложенной автором волшебной истории, таяли.
Меня озарила внезапная идея: музыка! Вот что мне поможет! Моя душа воспаряет в небо, ранит крылья и исцеляется, когда я слышу музыку. Но чем внимательнее я вслушивалась в звуки, тем дальше ускользало то внезапное очарование, которое настигало меня всегда. Намёки растворялись среди аккордов, прячась за них.
Глухо забилось в отчаянье сердце, разбудив мою тоску.
— И что ты мечешься? — недовольно спросила она. — Никакого покоя от тебя!
Я ей ничего не хотела отвечать, поэтому сделала вид, что не слышу.
«Возможно, я не там ищу, — подумала я, — откуда в моём доме взяться чуду? Надо пойти на улицу».
Отстучав положенное количество шагов вниз по ступенькам, я оказалась во дворе. Меня со всех сторон обступили уличные звуки и цвета. Мимо шли прохожие, торопясь по своим делам и не обращая никакого внимания ни на меня, ни на мой беспокойный блуждающий взгляд.
Верный мой спутник, японский плеер замурлыкал через проводки наушников, отгородив меня на время от городского шума. И я поплыла по волнам музыки, придав своим движениям плавность и танцевальную гибкость. Музыка была нежной и печальной, отчего мне внезапно захотелось, чтобы пошёл снег, чтобы падал он медленно, крупными резными хлопьями, завораживая своим круженьем и порханьем. Каким бы это было чудом сейчас, в этот летний день! Каким бы оказалось доказательством возможности невозможного...
Я на секунду зажмурилась представляя себе снежинки на фоне зелёной листвы, а когда открыла глаза, подумала, что успела за это мгновения заснуть или сойти с ума: белые пушинки кружились в голубом небе, танцевали под флейту ветра и плавно опускались на асфальт и газоны. Ощущение внезапно нагрянувшей зимы было так реально, что я не сразу поняла: это не снег, это тополиный пух, который так ненавидят хозяйки, который всюду лезет, налипает на ресницы и попадает в нос. В тот момент я радовалась ему как самому близкому другу, как неожиданному, но очень приятному подарку!
— Вот, смотри! Разве это — не свидетельство чуда? Оно даёт мне свой знак! — шепнула я тоске.
Та хмыкнула.
— Это всего лишь тополиный пух. Тополя всегда цветут в это время года. И не пытайся подвести случайные совпадения под твёрдые доказательства.
Я нахмурилась, недовольно счищая с волос пушинки, и двинулась дальше. Музыка сменилась на лёгкую, немного лукавую и смешливую, похожую на толпу игривых солнечных зайчиков. Незаметно для себя я заулыбалась и поняла это только тогда, когда моя собственная улыбка отразилась сначала в лице маленькой девочки, потом в глазах пожилого мужчины и, наконец, поселившись на тонких губах высокого парня. Все они поочерёдно оборачивались мне вслед, в недоумении: откуда прилетела эта улыбка и почему заставляет улыбаться их тоже.
А я уже как дирижёр, размахивала руками, заставляя ветер подпевать мне: я так же внезапно заметила, что пою в голос.
На меня смотрели удивлённо, но вполне доброжелательно. Кто-то даже подхватил мою песню, и пошла она гулять по улице! Я лишь успела помахать ей вслед.
— Ты видишь? Ведь чудо происходит! — взволнованно сказала я своей тоске.
— И в этом нет ничего удивительного. Ты мне покажи что-то по-настоящему волшебное! — нудно протянула тоска.
Я разозлилась по-настоящему. Кажется, я даже зарычала и мне эхом отозвался далёкий гром: на город наползала свинцовая туча. Ветер всхлипнул и помчался прочь по дороге, поднимая пыль и мусор. Я приказала ему остановиться и вернуться. Он неохотно подчинился, побрёл обратно и прилёг на мою руку. Крепко взяв его, я закружилась по аллее, призывая дождь. Туча откликнулась яркой вспышкой и треском, перерастающим в грохот. Ветер испуганно шарахнулся, напугав листву деревьев и прогнав стайку воробьёв. Но моё неистовство уже передалось всему, что было вокруг. И понеслась карусель! Ливень обрушился на улицы с такой силой, что капли подскакивала высоко вверх, ударяясь оземь. Я бежала по улице, а дождь следовал за мной, поливая пыль и скатываясь в водосточные канавы.
Ветер прижимался ко мне, не желая мокнуть. Но азарт бушующей стихии уже был так велик, что она начала швырять в меня пригоршни воды. Я ловила их на лету и бросала в небо. Дождь смеялся, а ветер весело вскрикивал каждый раз, когда в него попадали мокрые снаряды.
Ливень прицелился и попал мне как раз в лицо, безнадёжно размазав всю косметику. Я так разозлилась, что кинулась на него с кулаками. Он тут же отпрянул, отскочил назад и даже притих. Шлёпая ладошками по тугим струям, я что-то кричала, ветер мне поддакивал, а гром ругался сверху, время от времени швыряя в нас пучки ярких молний.
Тоска в ужасе забилась куда-то в самый дальний угол моего сердца, уступив свой обжитый дом дикой радости и какому-то необъяснимому торжеству.
Вдоволь наигравшись с дождём, я повернула к дому и дождь с ветром проводили меня до самых дверей. И ещё долго я махала рукой им в окно, потому, что они не хотели сразу уходить: дождь бесстрашно кувыркался в глубоких лужах, а ветер качался на ветках как хулиганистый пацан.
Я так и не поняла в тот день: было ли чудо на самом деле или я так хотела его увидеть, что вообразила всё это в собственной фантазии... Но уж кто не собирался спорить со мной по этому поводу, так это моя тоска. Этот вопрос она предпочитала с тех пор деликатно умалчивать, обходя стороной...
(Вольта — знак в нотном письме, отмечающий различные окончания повторяющегося раздела произведения. Прим. авт.)
Хильда. Впервые я увидел её в студенческой постановке какого-то авангардного спектакля, осуществлённого таким же студиозусом, как и все мы, естественно, с претензией на гениальность и бунт против всего сложившегося и устоявшегося.
Точнее будет сказать, что вначале предо мною предстали лишь её руки. Этот этюд был частью безумного замысла. Сцена была оформлена в виде «черного кабинета», где потолок, стены и ширма были, соответственно, чёрного цвета, над которыми парили две самых удивительных руки на свете.
Они колдовали и лепили атмосферу в зале: обычно нетерпимая и дерзкая студенческая аудитория заворожено скрестила, соединив с пучком света театрального софита, свои жадные взгляды на ярком пятне, в котором творили, превращаясь то в надломленные стебли роз, то во встревоженных чаек, то в сплетённые тела руки-оборотни, лисы-обманщицы.
Я не мог отвести пойманный в плен взгляд, страшась вспугнуть наваждение движением век или даже вздохом. И лишь когда углекислота рванула мои лёгкие, я судорожно втянул воздух, который обжёг пересохшее горло.
Она сама могла быть любой, это уже не имело никакого значения: я влюбился в её руки безоглядно и безнадёжно. Но когда я увидел её, то понял, что они могут принадлежать только ей.
Посредством наведения нехитрых справок, мне удалось выяснить, кто она, как её имя и место учёбы. Звали её Хильда, училась она на филологическом факультете одного со мной университета. Я моментально вычислил общих знакомых, которые могли бы нас представить, и стал ждать подходящего случая.
Ангел, заступивший на дежурство в тот день, честно заработал свою медаль, или чем там ещё поощряют на небесах: она шла по длинному коридору в сопровождении моего однокурсника, подающего большие надежды физика.
Я стоял и любовался тем, как чётко отпечатывается её стройный, фантастически гибкий силуэт на фоне далёкого дверного проёма. Вблизи я рассмотрел строгий овал лица и высокие скулы, очерченные прямыми тёмными волосами.
Мой однокашник представил нас, а я едва дождался того момента, когда смогу дотронуться до её божественной, отмеченной небесами длани. Она подняла на меня серые, ясные глаза и её тонкие, фарфоровые пальцы, проделав идеальное легато, легли в мою, внезапно ставшую влажной ладонь. И в ту же секунду нам обоим стало абсолютно ясно, чем закончится этот вечер.
Нас замкнуло внезапно и разом, не оставляя ни места, ни времени для раздумий. Мы ускользали из под любопытных взглядов, пока не исчезли для них совсем.
А потом я отчётливо помню лишь утренние тени, плывущие вдоль её разметавшихся по подушке волос и тонких изгибов кошачьего тела. Всё остальное слишком похоже на боль, чтобы вызывать это из дебрей памяти.
Дни с Хильдой были полны берлинской небесной лазури и ангелов, которые раскланивались с нами, моего щенячьего восторга от неожиданно открывающихся граней, казалось бы, давно изученных и простых вещей. Она цитировала по памяти сложнейшие высказывания и мысли гениев пера и тут же легко объясняла все сложнейшие хитросплетения, обнажая суть высказанной мысли, её сердце и пламя.
А ночи... Ночи Хильды принадлежали небесам и бездне, которые вели сладкую борьбу между предрассудками и полнейшим их отрицанием. Казалось, мы можем сыпать искры, соприкасаясь лишь мысленно, а находясь рядом, наэлектризовывали атмосферу до предгрозового состояния. Миновав высшую точку наслаждения и срываясь вниз, я хватался за тонкую веточку её пальцев и плавно возвращался к покою нирваны по ним, как по лестнице с восхитительными ступеньками.
Так, находясь изо дня в день в состоянии эйфории, равно возбуждённый и утомлённый, я не сразу заметил изменений, происходящих с Хильдой.
Сначала были эти её внезапные головные боли, когда она, пытаясь обуздать их, утыкалась горячим лбом в моё плечо. Потом стало стремительно таять её и без того лёгкое тело.
А однажды, вернувшись домой, она долго молчала, потом развела своими волшебными руками, будто извиняясь за что-то передо мной, и сказала, запинаясь, — рак. Это рак мозга, представляешь, что же делать, но ведь это ещё лишь ранняя стадия, мы же не сдадимся, правда, есть же химиотерапия, радиация какая-то, лечение всякое, правда ведь, ну почему ты молчишь, поговори со мною, пожалуйста!
А я молчал.
Короткое слово в бурном потоке других её слов схватило меня своими клешнями, сжав их на моём горле, скапливая в каждом кровеносном сосуде по шарику страха, поднимающемуся вместе с кислородом к моему сердцу. Оно же, напитавшись отравленной кровью, сошло с ума и билось в грудную клетку как узник газовой камеры, без надежды выломать дверь.
Страх расползался по моим клеткам, злокачественный и неудержимый.
Как я мог объяснить всё это Хильде?! Она ждала от меня поддержки, а я готов был оттолкнуть её и бежать из дома, уже пошатнувшегося и грозящего осыпаться мне на голову.
Я уже видел ржавчину, разъедающую мозг Хильды, её разрушение, беспомощность и муку в молящем о помощи взгляде. Я видел вперёд, зная исход этой партии, я чувствовал запах разложения и смерти.
Хильда.
Она всё поняла в тот же момент, и её гигантского великодушия хватило для того, чтобы накрыть мою мелкую, трусливую душонку мягким одеялом взаимной лжи. Она сделала вид, что не нуждается во мне, а я, — что верю в это.
Плюшевые приветы, передаваемые по телефону и через друзей, бархатные благодарности... И всё это — ради того, чтобы не уловить в её взгляде отражения моего ужаса перед разрушением красоты и жизни, уходящего праздника тех дней, когда ещё не было чужеродного монстра, нагло занявшего место между причудливыми извилинами её мозга.
Спасаясь от наваждения её лица, отделённого стеклом больничного бокса, я бежал. Позорно, впопыхах собирая вещи, едва уладив в деканате вопрос о своём переводе в другой университет и найдя откровенно шитый какими попало нитками повод.
Прости, дорогая, надо ехать, буду звонить, конечно, писать тебе письма, ах да, пожалуйста, держись, ты же умница, справишься, конечно, ты это знаешь, само собой, целую, прости, опаздываю на поезд, как доберусь, позвоню! Буду скучать по тебе и Берлину!
Хильда умерла в больнице через месяц.
Но мой страх и не подумал последовать за ней.
Её лицо проступало как на проявляющейся фотографии, из светотеней дымчато-голубых Парижских вечеров, из лиц проходящих мимо девушек и стен отелей, в которых я жил.
Она стояла и смотрела на меня с жалостью, которой я ни в коей мере не заслуживал. Казалось, она хотела что-то объяснить мне. Но разве мог я слушать?! Ужас делал меня глухим и слепым.
И я кидался убегать, не зная, куда деть себя и этот стыд. Я ведь даже не приехал на её похороны, боясь увидеть обезображенное смертью тело, а лишь отделался дорогим венком из белых роз и лилий, дорогой Хильде от скорбящего...
Я бежал, меняя адреса, затем города и страны. Если бы можно было, я поменял бы и планету. Страх гнал меня по свету как бич.
Потом я получил по почте рукопись. Она, всё же, настигла меня, несмотря на моё непрерывное бегство.
Прочитав имя на обёрточной бумаге бандероли, я мгновенно взмок и одновременно испытал царапающий холод. К рукописи прилагалась короткая записка: «Это — мой последний тебе подарок. Не плачь. Хильда».
Она угадала.
Я плакал.
Забившись в угол комнаты, я скулил, выдавливая сжатыми кулаками глаза, останавливая слёзы. Я задыхался и хрипел, хватая воздух, которого мне внезапно стало так мало.
В тот миг я увидел ясно её агонию, её последнюю попытку вырвать у жизни ещё один вдох и ни малейшей надежды на выдох. Воздух выходил из её уже мёртвого рта...
Я долго не решался открыть рукопись. Но дрожащие пальцы добрались до обложки под плотной бумагой и открыли первую страницу.
«Хильда. Впервые я увидел её в студенческой постановке какого-то авангардного спектакля, осуществлённого таким же студиозусом, как и все мы, естественно, с претензией на гениальность и бунт против всего сложившегося и устоявшегося...
...А потом я отчётливо помню лишь утренние тени, плывущие вдоль её разметавшихся по подушке волос и тонких изгибов кошачьего тела. Всё остальное слишком похоже на боль, чтобы вызывать это из дебрей памяти...
...рак. Это рак мозга, представляешь, что же делать, но ведь это ещё лишь ранняя стадия, мы же не сдадимся, правда, есть же химиотерапия, радиация какая-то, лечение всякое, правда ведь, ну почему ты молчишь, поговори со мною, пожалуйста!..
И я стоял, стоял перед нею, мертвея от ударившей в самый центр моего сложившегося прекрасного мира молнии, исторгнутой разрушающим созданием, поселившимся в теле, которое я жадно присвоил.
Рак щёлкал клешнями и таращился выкаченными глазками, намекая на то, что он-то отберёт её у меня, и что я смогу с этим поделать?
Я закричал ему: нет, не позволю, не отдам! Схватил, прижал её к себе, пытаясь спрятать, уберечь...
Мне было страшно, безумно страшно: видеть её запавшие глаза и ввалившиеся щёки, это было жутко и больно. Но я понял, что ей было намного страшнее и больнее. Ведь вскоре ей начали проводить курс радиотерапии, а затем и химиотерапии. Она сокрушалась по поводу выпавших волос, но я убеждал её, что вырастут новые, ещё лучше. И она с радостью соглашалась верить в эту примитивную ложь.
В тот вечер, измученная уже непрекращающейся болью и сильнодействующими лекарствами, она лежала в нашей спальне. Её отпустили из больницы, и мы оба знали, почему.
Хильда держала меня за руку, как когда-то я цеплялся за её пальчики, у неё была хрупкая кисть, такая слабая, что мне пришлось придерживать её другой рукой.
Она улыбнулась запекшимися губами и сказала: умирать вовсе не так уж страшно, гораздо страшнее было бы для меня твоё бегство, ведь тогда я осталась бы совсем одна, лицом к лицу со смертью и её гадкими хирургическими инструментами, которые разрушают мой мозг. Но ты был рядом, делил этот страх со мной, оттягивая на себя и от моей половины, оставляя не так уж много... Спасибо тебе, знаешь, это, наверное, прозвучит глупо, но эти дни были самыми лучшими в моей жизни, они объединили нас крепче взаимной страсти, ведь это — любовь, лишь она способна охватить и победить боль и страх, выдержав набеги смерти...
Да, Хильда, ты права, отвечал я ей, только ты не знаешь того, что мой страх отступил только перед тобой, перед твоим мужеством улыбаться, когда для этого не было причин, мне всё ещё бывает страшно, но лишь иногда и ненадолго, это проходит, потому, что ты ещё есть, и я люблю тебя, Хильда! Ты слышишь меня, Хильда!..»
Я очнулся над последней строкой рукописи и понял, что давно уже плачу: горько и безутешно, но уже изливая тот яд, который разъедал моё измученное сердце.
И когда я вновь увидел её, стоящую в сумерках у окна, я понял, что вижу её в последний раз. И что я прощён ею, принесшей себя в жертву моей трусости и собою, отрекшимся от неё из-за страха...
Хильда переписала половину нашей истории, изменив финал и, заставив пережить страх как болезнь, от начала и до конца, чтобы я смог излечиться от него полностью.
Мой аккорд, Хильда, финальный. Можно, я сыграю его?
— Я не буду больше убегать!
Coda.