— ...и тогда я одновременно поставила блок руками и подсекла его ногой. Он, само собой, на татами попой присел. Сидит, обиженно глазами хлопает, не ожидал, видно. Потом кричал, что я дерусь как на улице, что этого нельзя засчитывать, но ему возразили, что я провела атаку очень грамотно. И что надо ожидать всего в бою!
Полина так тараторила, что Инна поморщилась и прикрыла подруге рот ладошкой.
— Трещотка! Сбавь темп.
— Не могу, меня распирает! — крикнула Полина и несколько раз подпрыгнула на месте.
— Ну, что с тобой делать? Пробегись, что ли? — предложила подруга.
— О! Это — мысль.
Полина сунула Инне в руки пакет и ринулась вперёд, будто кто-то укусил её. Пробежав метров тридцать, она развернулась и помчалась обратно. Сделав, таким образом, около пяти пробежек, она немного успокоилась.
— Спустила пар? А вот теперь рассказывай.
— Ну, что тут ещё рассказывать? Первое место среди высших учебных заведений, — ответила Полина, самодовольно поглаживая себя по плоскому животу, будто она не только победила соперника, но и сытно им пообедала.
— Надо было тебе не танцами заниматься, а со мной на дзю-до ходить, с твоей-то растяжкой! Ты б там только так ногами махала.
— Благодарю покорно, мне достаточно того, что ты можешь толпу хулиганов укротить до овечьего состояния. Я за тобой как за каменной стеной. При чём, очень драчливой, — парировала Инна.
— Есть хочу смертельно! — вдруг призналась Полина. — С утра живот сводило от волнения, потом не до того было.
Несколько позже девочки сидели в кафе и поглощали пирожки.
Полина сосредоточенно ела над тарелкой, подбирая пальцем крошки.
— Поля, перестань, — Инна легонько хлопнула подругу по руке, — это некультурно, если ты не наелась, я тебе ещё закажу.
Та перестала жевать и неожиданно тяжело посмотрела на подругу.
— А ты знаешь, как ели заключённые в концлагерях?
— Плохо ели, думаю. Но ты-то тут при чём? Сейчас не голод, слава Богу.
— Помнишь, я взяла тему курсовой?
— Как ни помнить, ты или в архиве, или в спортзале торчишь. Порой понять не могу — пыль у тебя на носу или синяк.
— А вот дети в концлагерях не считали грязь и синяки друг у друга, — буркнула Полина.
— Эта тема на тебя как-то нездорово действует, — покачала головой Инна, — кричишь по ночам, а утром у тебя такое лицо, будто ты сама только что из концлагеря освободилась. А то, как посреди ночи к холодильнику кидаешься со сна с дикими глазами? Я начинаю опасаться за твою психику.
Полина поёжилась.
— Знаешь, ты в чём-то права. Я стала воспринимать события прошлого слишком реально. Во сне я попадаю в концлагерь и становлюсь одной из тех детей, которых там замучили... Рядом со мной та девочка, чей дневник я сейчас читаю. Она маленькая, лет двенадцати, но выглядит старше из-за ввалившихся от голода глаз: ей бы ещё в куклы играть, а она повидала смертей больше, чем многие взрослые... Фашисты обрили ей и остальным детям головы, и кто-то плачет по своим косам, а она — нет. У неё немножко торчат уши, но она не втягивает голову в плечи, она гордо держит свою тоненькую шейку.
Инна потёрла ладонями плечи.
— Поль, это всё так страшно.
— Нет, Ин, не это страшно. Вот дневник её — это действительно кошмар.
— Может, всё-таки, возьмёшь что-нибудь другое? — робко предложила подруга.
Та помотала головой. Им обеим было ясно, что никакой другой темы быть не может.
Полина отложила пирог и полезла в сумку.
— Вот. Ксерокопия дневника двенадцатилетней девочки. Ей пришлось узнать, что такое настоящий голод.
— Доедай, и пойдём.
— Аппетит пропал... — Полина завернула недоеденный пирожок в салфетку и запихала в сумку.
— Да оставь ты его, горе моё!
— Не могу... — тихо ответила она, и Инна поняла — в самом деле, не может.
Дружили они с того самого возраста, с которого начинают ползать. Выросли в одном маленьком городке, в соседних домах, ходили в одну школу, вместе уехали в область и поступили на один и тот же факультет в университете — исторический, делили комнату на двоих, как и всю предыдущую жизнь.
Как-то один из однокурсников пошутил про них:
— У нас есть Инна и Пол-Ина. Вместе — Полторы!
Над шуткой посмеялись, но прозвище за девочками так и закрепилось. Больше по отдельности их никто не воспринимал, хотя каждая из них была совершенно отдельной личностью, со своим характером. Никто из них не был лидером в союзе, скорее, тандем двух наиболее подходящих друг другу людей.
Это была самая настоящая дружба, не омрачаемая размолвками или влюблённостью в одного и того же парня. Вкусы у девочек были совершенно разные. Внешне они так же мало походили друг на друга, как персидская и сиамская кошки. При чём, роль неукротимой сиамки досталась белобрысому прутику Полине, а персидская томность — румяной плюшке Инне.
И если для Инны не существовало более увлечений кроме кулинарии и, в противовес ей, восточных танцев, то Полина интересовалась буквально всем, отдавая, впрочем, предпочтение дзю-до.
На третьем курсе Инна предпочла выбрать для курсовой тему ритуального танца у древних индусов. Гладкая тема, тёплый и светлый читальный зал библиотеки, тома монографий на столе. И никакого беспокойства ни днём, ни ночью.
Бойцовские качества Полины требовали применения даже в истории: военные действия, документы и воспоминания, которые добыть можно лишь в архивах. Роясь в первоисточниках, она наткнулась на дневник девочки, которая погибла в концлагере, и вопроса с темой для Полины больше не возникало.
Огрызок пирога, прихваченный из кафе, благополучно засох в хлебнице, и Инна осторожно отправила его в мусорное ведро, маскируя другими отходами: этой фантазёрке хватило бы ума выудить его оттуда и спасать под подушкой.
Она кашеварила на маленькой электрической плитке, а Полина сидела рядом, уткнувшись в кипу ксерокопий того самого дневника.
— Ты б хоть вслух что-нибудь почитала, что ли, а то тишина уже просто давит, — предложила Инна.
— У тебя аппетит пропадёт... — мрачно ответила девушка.
— Мой аппетит не пропадёт, можешь не беспокоиться, — ответила Инна.
— Хорошо, я предупредила. Тогда начнём прямо с начала, с первой страницы.
«Дневник Фёдоровой Ани».
«Меня зовут Фёдоровой Аней, об этом я написала на обложке. Мне двенадцать лет, я учусь в шестом классе. То есть, училась. Потому что вчера меня и ещё много детей из нашего города увезли на поезде фашисты.
Они сказали, что повезут нас в Польшу. Я не хочу в Польшу, это далеко от дома, я даже плакала, но мама сказала, чтобы я не боялась.
Моя мама надела на меня серое осеннее пальто и шапочку, намотала шарф и заставила обуть тяжёлые тёплые ботинки. Я не хотела, потому что сейчас почти лето, но она сказала, что так надо. Игрушки и другие вещи мы собрали в мешки, и даже наволочки с подушек. Одну тетрадку и два карандаша я спрятала за пазуху, потому что все узлы были завязаны, а мне было жалко бросать их.
На вокзале фашисты заставили детей отойти в одну кучу, а их мам — в другую. Все плакали, некоторые кричали, но их били прикладами автоматов, чтобы не кричали, и был порядок. Моя мама показала мне рукой, чтобы я не плакала, а сама вытирала слёзы, я видела.
Меня и других детей загнали в вагон. Я раньше ездила с мамой в поезде, к бабушке, там тогда давали чай в красивых железных подстаканниках, ещё были кожаные красные диванчики и кипяток в большой железной бочке с краником. В этом вагоне не было ничего. У меня был узелок с вещами, и я села на него, но потом стало очень тесно, и можно было только стоять.
Самые маленькие плакали и просились к маме. Я взяла одного мальчика за ручку и сказала, чтобы он не плакал, что мама потом приедет за ним, надо подождать. Он потом всю дорогу держал меня за пальто, будто бы я была его сестрёнкой. Его зовут Гоша.
Мы долго едем. Очень хочется есть и пить. Еду у нас отобрали на вокзале. Я ещё очень хочу спать, но негде лечь. Мне страшно и хочу к маме. Но мама сказала, чтобы я не плакала и была смелой девочкой. Такой как наш папа. Он солдат и воюет в Красной Армии. Он победит всех фашистов и спасёт нас с мамочкой.
Вагон заколочен, и я не знаю, сколько времени. Темно и душно. Пишу на ощупь, меня папа учил, я могу даже с закрытыми глазами. Только вагон сильно болтает, получаются каракули.
Только что умер маленький мальчик. Один мальчик сказал, что знает его, это Дима Фролов из их двора. Я держу Гошу за ручку и боюсь, что он тоже умрёт, он очень маленький. Он уже не плачет, он сказал, что тоже будет смелым, потому что у него папа лётчик.
Пошёл дождь, и вода потекла с крыши. Я сняла шарф и стала мочить его, чтобы Гоша и другие малыши немножко попили.
Почему не бывает дождя из хлеба? Мы бы немножко поели.
Мы приехали. Гоша почти не может идти, и я тащу его за ручку.
Фашисты выгнали нас из вагона и забрали вещи. Тетрадку я спрятала и карандаши тоже.
Из вагонов достали мёртвых детей и сложили в кучу. Гоша заплакал, но я сказала, что он сильный мальчик, и он перестал.
Один фриц сказал нам на русском, чтобы мы быстро шли по дороге, а кто с неё сойдёт, в того будут стрелять.
По дороге малыши падали, их поднимали взрослые дети, как я, и помогали идти.
Мы пришли в место, которое обтянуто колючей проволокой и где много длинных деревянных домов. Нас загнали туда, там были деревянные полки, как топчаны на пляже, с грязными матрасами, и нам сказали раздеваться.
Девочки и мальчики стеснялись, и тогда один фашист ударил прикладом по лицу одну девочку и заорал "Шнеллер!", и мы начали раздеваться.
Я спрятала тетрадку и карандаши под матрас.
Гоша не мог расстегнуть пуговицы на курточке, и я ему помогла.
Мы разделись до трусиков и маек, а фашист снова начал кричать и сдирать с нас и это. Нам было очень стыдно и страшно, а ещё холодно...»
— Полька, не надо больше! — закричала Инна.
Она давно сидела рядом с Полиной, забыв про кипящую на плитке воду.
— Мне будут сниться кошмары...
— Это ещё не самое страшное, Ин...
— Зачем ты это читаешь? Это же так ужасно!
Полина с карандашом в руке наклонилась над стопочкой листов.
— Ты ещё что-то там пишешь?
— Нет, я просто помечаю кое-что. У девочки был очень красивый почерк. Наверное, она была отличницей...
— А я уж думала, ты ошибки исправляешь.
— У неё нет ошибок, очень грамотная девочка... А вот я бы с радостью исправила некоторые ошибки... Если бы только это было возможно.
— Ты бы всё равно ничего не смогла сделать: ни отменить войну, ни уничтожить всех фашистов, ни спасти всех детей.
— Всех — нет. Но вот этих... Я бы попробовала. Ради того, чтобы у них над головой было голубое небо, и они могли в него смотреть.
Полина закрыла глаза и стукнула кулаком по столу. Звякнули стаканы.
— Будешь слушать дальше?
— Нет, и не подумаю. Ну тебя с твоими ужасами, — помотала головой Инна.
— Как хочешь, — вдруг обиделась Полина.
Инна вернулась к своему супу, а Полина снова уткнулась в листки.
«Мы стояли раздетыми, прикрываясь руками. Ася, девочка из одной со мной школы расплела косу и прикрылась волосами. Я пожалела, что у меня короткие хвостики. Гоша уткнулся мне лицом в живот, и мне было тепло.
Фриц увидел, что у Аси такие длинные волосы, подбежал, заорал что-то, схватил её за волосы и стал отрезать прямо ножом. Ася заплакала, и он её ударил прямо по лицу.
Потом нас погнали босиком и голыми в дом, где был сухой горячий пар и противно воняло. Всем обстригли налысо волосы, и девочки очень расстроились из-за своих волос, но я поняла, что так лучше, потому что грязно очень и могут завестись вши.
Фашисты взяли у нас кровь и поставили уколы, я не знаю какие, мне было очень страшно, потому что я думала, нас отравят. Несколько детей упало в обморок, а боялась, что Гоша тоже может, но он только захныкал. Мне было очень больно, но я всё равно не пикнула.
Нам выкололи на руке номера, у меня двести пятнадцатый.
Потом нас опять погнали в барак. Мы падали от голода и усталости. Маленькие стали пить прямо из луж, мы на них закричали, чтобы они не делали этого.
Нам дали еды. Её варили прямо в котле, во дворе. Нам раздали железные миски и не дали даже ложек.
Одежду нам вернули, свалили в одну кучу. Она противно пахла, её чем-то поливали, наверное, от вшей. Мы мёрзли, поэтому одевали её, как она была, сырой, чтобы хоть что-то надеть.
Нас вместе с мисками в руках повели в столовую, хотя это совсем не похоже на столовую, ни стульев, ни столов, только вход, посреди комнаты фриц в фартуке и с черпаком, перед ним большая кастрюля, а потом выход.
Надо было быстро протягивать миску, чтобы он туда плеснул суп. Если кто-то не успевал, суп проливался на пол, а второй раз еды не давали. Я сказала Гоше, чтобы он крепко держал миску. Ему плеснули на руки горячей жижей, но он удержал миску, я тоже. А потом оказалось, что это надо выпить до того, как мы дойдём до выхода. Если не успеваешь, бьют дубинками.
Я попробовала быстро пить, но меня затошнило, очень воняло тухлой капустой, а ещё плавала гнилая картошка. Гоша облился и заплакал.
Дети, которые пили из луж, заболели и умерли. Их утащили в дом, из трубы которого шёл дым. А потом мне один мальчик сказал, что знает о таких домах, там сжигают людей, даже иногда живых.
Я сказала Гоше, что если он будет пить из лужи, он станет козлёночком, и он мне пообещал, что не будет, а будет меня слушаться...»
— Полька, ешь суп!
Девушка вздрогнула и прикрыла голову рукой.
— Поль, ты чего? Я же не собираюсь тебя бить...
Инна присела на корточки и заглянула в лицо подруги.
— Ты плачешь? Полька, пожалуйста, не надо...
— Ин. Мы должны поехать туда, где был этот концлагерь.
— Поль, ты с ума сошла, это ж, наверное, Бог знает где!
— А вот и нет. Это совсем рядом, три часа езды на электричке отсюда.
— Зачем, зачем мы туда поедем? Скажи мне?
— Мне надо кое-что проверить... А теперь, Инок, я почитаю ещё, ладно?
— Поль, ты поешь, хотя бы. А то отощала совсем.
— Угу... Хлеба дай, побольше.
Инна смотрела, как подруга ест, запихивая большие куски ржаного хлеба в рот, будто до этого жестоко голодала. Выхлебав тарелку супа, Полина жалобно посмотрела на неё, и Инна поспешила налить добавки.
— Ты кушай, кушай...
«Нас рвёт кровью, много уже умерло. Лекарств не дают, нам очень плохо. Гоша ложится спать рядом со мной, ему всё время холодно, а теперь он ещё и болеет. Он уже не плачет, потому что очень слабый.
Утром я проснулась, а он мёртвый. Я не хотела, чтобы его сожгли как остальных детей, поэтому выбралась из барака, где есть канавки, и положила его туда, потом присыпала землёй. Мне повезло, и меня не заметили, а то убили бы, наверное.
Я теперь думаю только о еде. Мне снятся мамины пироги, даже суп, который я не любила тогда. Кто-то рассказывает о том, что у них дома пекли или варили. Мы играем в гости, как будто приходим, а нас угощают разными вкусными вещами.
Нам было даже немножко весело, а потом стало совсем грустно и ещё сильнее захотелось есть.
Самых больных фашисты собрали и увели. Крематорий, как называется тот дом с трубой, сильно дымил, чёрным, потом летела сажа.
Фашисты придумали, как издеваться над нами ещё. Стали кидать "лимонки", а малыши думали, что печёную картошку. А они взрывались. Один погиб, другим кому глаз выбило, кому оторвало руку. Их потом фрицы тоже забрали и увели в крематорий.
Вчера в лагере был переполох. Фашисты бегали и кричали "Руссен, руссен!" А я слышала, как вдалеке что-то грохотало. Мальчик Федя, он самый взрослый из нас, ему четырнадцать, сказал, что это наши, Красная Армия, наступают.
Мы обрадовались, стали смеяться и кричать "ура!", но Федя сказал, что теперь нас точно убьют, чтобы нас не спасли. И ещё сказал, что надо бежать ночью, когда наши подойдут.
Ему не поверили, сказали, что нас перестреляют, но кто-то согласился с ним тоже бежать. Я тоже подумала, что их наверняка поймают, и не пошла с ними...»
— Вот, здесь всё это и было. Немцы тогда расстреляли всех детей, а концлагерь подожгли. Наши не успели всего на сутки.
— А как тогда дневник остался? — спросила Инна.
Они с рюкзаками и палаткой стояли возле столба с остатками колючей проволоки.
— Знаешь, чудом уцелел. Кого-то из детей не успели отправить в крематорий, и она была в их числе. Дневник был у неё за пазухой.
— Зачем мы сюда приехали? Здесь же ничего не осталось?
— Я ещё не знаю точно, Ин... Но знаю, что надо. Представь, ровно в этот день всё и произошло.
Девочки разбили палатку, и Инна тут же принялась что-то варить в котелке на разложенном костре.
Полина с дневником ушла немного дальше и села на пенёк.
— Если бы они тогда убежали и если бы их не засекли, они бы спаслись. Если бы я могла оказаться с ними, я бы их вывела!
— Поль, тебя не было там, и быть не могло. Это было шестьдесят лет назад!
— Вот это меня и бесит... Слушай, тут немного осталось.
— Ладно, читай...
«Федю и ещё несколько ребят поймали и расстреляли. Их тела бросили посреди лагеря и выгнали нас из бараков посмотреть. Нам сказали, что теперь из-за них нас тоже расстреляют вечером. А я поняла, что это не из-за них, просто Красная Армия уже близко, мы слышим, как стреляют.
До вечера ещё целый день, и я выбралась из барака, к могилке Гоши. Рядом росли одуванчики, и я сорвала их и положила сверху.
Сегодня очень хороший день, и мне так хочется посидеть и погреться на солнышке.
Мне надо успеть дописать ещё несколько строк маме. Вдруг дневник найдут, и прочитают.
Мамочка, я тебя очень люблю. Не знаю, жива ли ты, всё равно. Я была смелой девочкой и почти не плакала. Только когда Гоша умер.
Мне страшно и не хочу умирать...»
— Наверное, её засекли над могилкой Гоши, она не расставалась со своим дневником нигде. Она успела сунуть тетрадку под пальто, её так и нашли на том месте, фашисты даже не убрали её, потому что наши пришли. Но детей они успели расстрелять.
Инна проснулась под утро, как ей показалось, от выстрела, в палатку задувало. Полины рядом не было. Она выскочила из спального мешка и выползла наружу.
В утренних сумерках Инне кругом чудились шорохи и голоса, мелькали тени. Она испугалась и стала звать Полину.
— Полька! Ты где?
Никто не откликался.
Инна побежала дальше, через поляну.
— Полина!
Снова никого.
До самого рассвета бродила она, спотыкаясь об корни деревьев. Полины нигде не было. Инна просидела у палатки до полудня, но подруга так и не появилась.
Тогда она собралась и пошла в деревню, за помощью.
Лес прочесали с милицией, даже с собаками, но не нашли ничего, кроме стопки сшитых листов.
Инна, плача, подобрала их и спрятала в рюкзак.
Через месяц после исчезновения Полины, Инна, наконец, решила разобрать её вещи, будто что-то в них могло натолкнуть её на мысль, куда исчезла подруга. Поверить в её смерть она просто не могла.
Инна взяла в руки тот самый дневник, который накануне тогда читала Полька.
— Эх, Поля, Поля... — она снова заплакала.
Она пролистала дневник и дошла до последней страницы. Девочка тогда писала про то, что хочет жить.
Однако на глаза попался совсем иной текст. Инна нахмурилась и принялась читать.
«Сегодня вечером Федя побежит с ребятами. Я бы хотела с ними, но боюсь, что их поймают и убьют.
В наш барак зашла какая-то девочка, совсем взрослая. У неё длинные волосы, в косичке и одета она в чистую одежду. Мы испугались, потому что она выглядит очень странно, вдруг она тоже — фашистка?
Но она заговорила на русском, сказала, что надо бежать, что Федя прав, но нам нужна её помощь. Она выведет нас ночью, потому что завтра всех убьют.
Малыши пошли к ней, и она их обнимала и плакала, что они такие худые.
Она сказала, что её зовут Полиной, и что она ищет девочку Аню Фёдорову. Я сказала, что это я. Тогда она сказала, что я молодец и что она обязательно нас спасёт. Она показала мне ножик.
Мы её спрятали под полкой, на которой я спала, потому что пришли фашисты и стали на нас кричать что-то.
А ночью Полина вышла из барака, потом вернулась и сказала, что можно идти, только тихо и пригнувшись.
Мы выползли из барака, и я увидела, что рядом лежит мёртвый фашист.
Она сказала, чтобы мы шли маленькими группами, за ней. Она сделала дырку в колючей проволоке, прямо за бараком и выпихивала нас прямо туда.
Она сказала, чтобы мы бежали к лесу, там будет тропинка, и мы можем убежать по ней.
Мы побежали в лес, потом за нами прибегали другие дети.
Полина привела последних ребят, и мы побежали.
Она всё время подгоняла самых маленьких, сказала, чтобы старшие ребята взяли их на спину.
Сзади раздались выстрелы, Фашисты, наверное, нашли дырку в колючей проволоке и побежали нас искать.
Полина сказала мне, чтобы я уводила детей, а она задержит фрицев. Не знаю, как у неё это получится. Их много, они с оружием, а она одна и у неё только нож. Похоже, они обрадовались, когда увидели её. Она показалась им такой хорошей мишенью, что они забыли про меня. Фрицы загоготали и стали показывать на неё пальцами.
Пока они отвлеклись, мы побежали, но я обернулась и увидела, как Полина ногой выбивает автомат у одного и отталкивает другого. Я никогда такого раньше не видела. Она быстро махала ногами и руками, раскидывая их. Теперь они точно забыли про нас, потому что тоже не видели ничего похожего, и им было некогда думать о нас.
А Полина отобрала у одного автомат и стала стрелять, они побежали, но некоторые упали убитыми.
Я тоже побежала, мне надо было уводить малышей.
Мы убежали дальше и спрятались в кусты, и они не догнали. Потому что было темно. Но они, наверное, всё равно убили ту девочку, потому что она так и не вернулась.
Утром мы вышли к деревне и там уже были наши, Красная Армия.
У меня закончилась тетрадка, я потом напишу, как нас спасли солдаты. Хотя вообще нас спасла та девочка»...
— Полька!!!
Инна закрыла рот рукой, чтобы не завыть.
— Тебе это удалось. Чёрт бы тебя побрал, подружка... Ты там держись, Полька, я приду к тебе на помощь!
Небо такое огромное. Ты, мой друг, лежишь где-то, в мокрой траве, и не можешь посмотреть в небо, потому что меня не было рядом.
Года для того, чтобы стать хорошим бойцом, мало, очень мало. Но ты, мой друг, в беде, и раздумывать некогда.
Когда мы вместе, нам не страшен никто. Защищать, так спина к спине. Держись, мой друг. Я уже иду.
Во имя того неба, в которое смотрели те дети, и будут смотреть их дети. Во имя того, чтобы ты тоже смотрела в небо. Я иду за тобой, мой друг.