Макс Ларин

Человек с флейтой

Часть первая

В одной далекой маленькой стране, покоящейся в котле серых скал, жил народ без имени. Люди здесь различались по именам: были и Камнерубы, и Инженеры, и Предводители, — но у самого народа имени не было. Дело в том, что суровые скалы, распростершие громады своих тел вокруг этой страны, отделяли ее от остального мира так, что живущие здесь и не ведали о существовании Большой Юдоли со множеством разделенных именами племен и народов. Не знали здесь и войн; частью из-за неразвитости инстинкта завоевания, но в основном от того, что все свободное время поглощал изнурительный, бессмысленный труд, не приносящий радости и не дающий возможности остановиться и оглядеться вокруг. Хотя, собственно говоря, и смотреть-то было не на что. Ибо в Малой Юдоли не росли ни деревья, ни цветы, ни травы, а под ногами людей была не теплая дышащая влагой земля, а нетесанный шершавый камень, покрытый слоем песка и пыли. Слух жителей Малой Юдоли никогда не баловал своим звонким журчанием беззаботный ручей, не щекотали переливчатым гомоном суетливые птицы, сюда никогда не залетали порадовать весенним гудом ни жуки, ни стрекозы, ни пчелы. Скалы, окружавшие страну, были столь высоки, что ни одно живое существо не могло нарушить молчаливый покой этого затерянного в безвременье края, а покров плотных свинцовых туч охранял и днем, и ночью невысокое небо долгие тысячелетия, не давая человеку даже такого простого счастья: радоваться солнцу и звездам. Странно, но в этой стране никогда не было и дождя.

Единственной отрадой местных обитателей был источник живой воды, расположенный в центре мертвой пустоши. Эта вода не оживляла умерших и не возвращала молодости дряхлым, но она восполняла жизненные силы живущих и давала легкую смерть старикам. В каждом заброшенном уголке, пусть даже на задворках вселенной, должен быть подобный источник, ибо без него всякое бытие потеряло бы искру жизни, и воды реки времени не питали бы долину свершений. Вода в этом источнике была терпкая и горьковатая, но, разливаясь по человеческому телу, она возрождала каждую его клеточку и несла с собой легкий безмятежный сон.

Изо дня в день с наступлением вечернего часа люди собирались около колодца, и предводители раздавали всем в строгой очередности порцию живительной влаги, всего какие-нибудь полстакана, не больше. В последнюю очередь пили сами. Затем все расходились, каждый к своему камню, служившему подушкой, и беспечно вручали свои души сну, самые старые — для того, чтобы уже никогда не проснуться. Никто из этих людей за свою безрадостную жизнь никогда не видел сновидений. Да и что могли они увидеть? Работу? Но она и так переполняла их существование до краев. Иной, радостный, светлый мир, в котором журавли дружным хором возвещают начало весеннего праздника красок, а березы и клены демонстрируют пышные наряды в осеннем салоне мод? Но тогда ноша их дневной жизни стала бы совсем невыносимой. Короче, кто-то когда-то решил, что снов не будет. И стало так.

В этом мире не знали похорон и скорби по ушедшим. Кто-то когда-то решил, что их не будет, и их не было. Старики просто засыпали вместе со всеми, и утром никто не видел ни их самих, ни их камней, ни их орудий труда. Никто уже и не помнил их.

Работа была для всех единственной целью, средством и способом существования, неизлечимой болезнью, поглощающей все мысли и чувства, сливающей все желания в одно: отдавать всего себя неустанному, неизвестно кому нужному труду. Одним словом, работа была всем. Заключалась же она в монотонном, бесконечном во времени, планомерном разрушении скал. Люди дробили бесформенный камень тысячи лет существования мира, и еще большие тысячи были у них впереди. Никто, в том числе и самый главный предводитель, не знал, как возникла Малая Юдоль, как появились в ней люди и не представлял конечной цели их каторжного труда. Живущие просто работали, раздвигая границы жизненного пространства (собственно говоря жизни, в нашем понимании, здесь не было; правильнее будет сказать: пространства рабочих мест).

Работали камнерубы в основном на дне котла и не высоко над ним, поэтому к данному моменту безжизненный мир приобрел форму кувшина, с горлом значительно более узким, по сравнению с размерами дна. Пустота внутри кувшина росла, вместе с ней росло число рабочих мест и, соответственно, количество работников.

И хотя в этом мире встречались дети, никто никогда не слышал их задорного смеха, так как радоваться было не чему; непринужденных песен, ведь петь было не о чем; не видели также и ссор. Что можно делить в пустыне? Разве что горсть сухого песка.

Дети в Малой Юдоли не рождались. Просто камнерубы время от времени находили в расщелинах скал бутоны каменных цветков. Привычными ударами своих огромного размера молотов они разбивали каменные скорлупки, освобождая из них новых членов трудового братства, которые выходили в мир, держа в левой руке камни-подушки, а в правой — назначенные каждому орудия труда. Эти камни и инструменты росли вместе с детьми так, что каждый новый день соответствовали им по размеру и весу. Видимо жизненная сила источника, разливаясь по телу человека, питала и его орудие труда, — ведь камнерубы даже во сне не расставались со своими молотами.

Некоторые дети появлялись на свет с зубилом и молоточком в руках, тогда они получали имена Инженеров. Этими инструментами они намечали контуры расчленения скал для камнерубов.

Еще реже приходили дети с книгой в руке. В ней не было ни страниц, ни букв. Это был просто кусок камня в виде книги, но наличие его делало такого ребенка Предводителем.

Ни камнерубы, ни инженеры, ни предводители никогда не размышляли о своей работе, может быть потому, что их мир был прост, словно глиняный кувшин, а какого движения мысли можно ждать от пустоты кувшина... А может быть источник во время сна наполнял их знанием следующего дня. Дело это темное.

Словом, годы шли чередом, люди шли чередой: за предводителем предводитель, за инженером инженер, за камнерубом камнеруб, друг за другом, согласно возрасту и росту. Шли целенаправленно: из бессмысленного бытия в неведомое небытие. Ничто не нарушало привычного, однообразного потока существования.

Но вот, в один из самых обычных, невзрачных и ничем не примечательных дней, как и прежде бывало, появились несколько обыкновенных детей. Выйдя из своих каменных пристанищ, они, следя за работой взрослых, быстро осваивали тонкости немудреного труда и включались в размеренную жизнь каменного склепа. День едва перевалил за половину, когда из разбитого камнерубом бутона вышел ребенок внешне схожий с другими детьми. Никто из окружавших его взрослых и не заметил, какое странное орудие труда держал он в своих руках. Оглядевшись и не найдя ничего похожего у работавших неподалеку камнерубов, он отправился по бесформенному ландшафту в поисках себе подобных.

Пробродив до вечера около безжизненных громад камня, он присоединился к рядам соплеменников, спешивших к сердцу каменного мира, источнику живой воды. Он очень устал, но сильнее усталости были растерянность и неудовлетворенность первым прожитым днем. Двумя огромными черными гирями лежали они на его еще слабом юном сердце. Каждый из взрослых знал, что и как он должен делать; дети, глядя на взрослых, находили свое место в жизни, сообразно данному каждому из них Великой Скалой, и в последствии из приобретенного опыта черпали знание текущей жизни. Только сегодня родившиеся уже успели многому научиться, многое сделать, внесли свою малую лепту в общее дело. Лишь он один за целый день не нашел себя, не нашел таких же, как он. Человек-однодневка ощущал себя ошибкой, неудачей Великой Скалы. Его инструмент стал ему ненавистен. А ведь он даже толком и не разглядел его.

Нет, он бросал на него мимолетные взгляды, но слишком поверхностные, — так в Большой Юдоли рассматривают друг друга случайно встретившиеся незнакомые люди, — ведь он очень торопился найти себе подобных. К этому влек его инстинкт, внутреннее чувство, жажда полноты внешней жизни, кипучей деятельности, горения в непрестанном труде. Инстинкт звал его скорее обрести свое место в мире, где все подчинено единственному делу: разрушению Великой Скалы, породившей всех живущих. Он не испытывал к ней ненависти, просто так поступали все его собратья, и это чувство..., о, это чувство!.. Оно было сильнее его. Оно не подталкивало, не принуждало (может тогда гордость помогла бы ему сделать все наперекор), оно звало, манило неведомым наслаждением яростного труда, соблазняя душу раскрыться и устремиться что есть силы навстречу печальному камню, чтобы без жалости крушить его. Казалось, женственная душа Великой Скалы звала вершить суд над каменной оградой, бороться с могуществом монолитной крепости за обладание ею. Но странную особенность заметил первый не занятый работой человек в этой земле: все отколотые от скалы куски камня, падая к ногам камнерубов, бесследно исчезали. Скала как бы поглощала их, а вместе с ними и труд людей, наградой которым было лишь спокойствие тихого сна.

Итак молодой человек... Да, да. Именно, молодой человек; дети в этом мире развиваются быстрее чем в нашем. Уже к концу первого дня жизни они в достаточной степени взрослеют. Ведь что может им дать долгое детство без игр и развлечений, не озаренное заботой взрослых? Приступ тоски тянущийся годами, иссушающий юную душу, и только. К тому же, в отличие от Большой Юдоли, бессодержательная жизнь старших не требовала длительного вникания в суть отношений между людьми. Зачем же растягивать кошмар бездеятельности, подрывая установленный порядок и трудовую дисциплину? Видимо кто-то позаботился, чтобы детство и старость были для людей необременительными, а, следовательно, максимально короткими. Один день детства и один день старости, а между ними долгие годы наполненные всеобщей деятельностью. Что может быть гуманнее?

Итак, молодой человек пристально разглядывал свой инструмент. Это была палочка, немного похожая на ручку от молота, но значительно меньше и полая внутри, усеянная множеством выстроенных в один ряд дырочек, о назначении которых он не имел представления. Серый цвет палочки был данью окружающей действительности, но какое-то туманное, неоформленное предчувствие подсказывало ее хозяину, что что-то в ней может со временем измениться.

Никто из шедших рядом взрослых не обращал внимания на его инструмент, каждый гордился лишь своим и в мыслях холил и лелеял только свой, ведь именно он позволял ощущать себя полноценным, неотличимым от других человеком. Никто не обратил на него внимание, даже тогда, когда все расселись плотными кольцами вокруг источника в ожидании порции тихого счастья. Только предводитель, принесший молодому человеку чашу с водой из источника, заметил странность неизвестного инструмента, но не стал забивать себе голову всякими несуразностями, а привычно взглянув на книгу (так обычно поступали предводители, принимая решение), направил его к Самому Главному Предводителю. С порцией сна он благоразумно не стал торопиться. Подойдя к Самому Главному Предводителю, молодой человек с необычным инструментом не стал задавать вопросов, так как не умел этого делать, а Самый Главный Предводитель не спешил разрешать сомнения стоящего перед ним, так как не должен был уметь это делать. Разрешить сомнения — значит поставить себя на место страждущего, но в кувшине каждой песчинке отведено свое место, и Самый Главный Предводитель это прекрасно понимал, как понимали и другие жители Малой Юдоли. Нет, не гордость и не раздутое самомнение удерживали его, просто он умел лишь отдавать распоряжения (какие у нас основания требовать чего-то большего), и потому, взглянув на книгу (кстати самую большую), распорядился: «Завтра пойдешь рубить камни».

В кувшине закон взаимодействия частиц прост: высшие отдают распоряжения нижестоящим движением губ и вибрацией голоса, те, в свою очередь, стоящим еще ниже на своем языке, стоящие в самом низу передают их стенкам кувшина ударами молотов, а стенки кувшина неслышным эхом наполняют сердца всех живущих. Система работает идеально, при четкости выполнения распоряжений сбои исключены, поэтому они даже не предполагаются. В прямом соответствии с законом молодой человек принял из рук Самого Главного Предводителя чашу, выпил ее содержимое и, отойдя к своему камню, погрузился в обычный для этого времени сон.

Проснулся он одновременно с остальными полный сил и энергии, бросил беглый взгляд на серое небо и уверенный в себе твердым шагом направился к скалам. Подойдя к каменной стене, он выбрал ничем не примечательное рабочее место, благо недостатка в них не было, и, размахнувшись, что есть силы ударил своим инструментом о скалу.

В тот же миг он почувствовал, как тысячи острых игл впились в его мозг и сердце, пронзили сетчатку глаза и горели в ней множеством ярких разноцветных искр; силясь лишить его слуха, разрывали барабанные перепонки бессмысленным гулом разновеликих колоколов. На мгновение дыхание у него перехватило, а затем из его груди вырвался нечеловеческий раздирающий душу крик. Секунду спустя безжалостные судороги терзали его распростертое в пыли тело.

Так в утренний час обычного в общем-то дня впервые было нарушено размеренное течение замкнутого в себе мира. Правда коснулось это только одного человека с никому не известным инструментом.

Медленно сознание возвращалось в тело измученного человека. Он ощущал камень под спиной и инструмент, назначенный ему судьбой, в руке; инструмент, принесший ему страдания, которых не довелось испытать более ни одному жителю сумрачного мира. Но, как это ни странно, он был благодарен своей невзрачной палочке за перенесенные муки, ибо в тот момент, когда тело его было готово забиться в неистовой пляске, когда искры блистающим вихрем кружились в его глазах, а слух был переполнен какофонией звуков, он понял, что существуют краски, помимо серой, и существуют звуки, помимо дневного однообразного стука молотов и ночного отупляющего безмолвия. Теперь он знал, что совсем рядом с окружающим его безобразным миром, существует иной, полный разнообразных проявлений. Мир этот воплотился пока только в его сознании, но в несомненной его реальности он уже не сомневался. Что ж, страдание — не слишком большая цена за такое открытие. Он готов заплатить и больше.

Собрав остатки сил, он открыл глаза и увидел над собой абсолютно черное небо. Он ожидал увидеть множество подмигивающих с высоты глаз в нем. Ради этого он готов был переносить еще более тяжкие муки. Но небо было черно и немо, а вокруг не было ни души. На мгновение разочарование проникло в его неопытное сердце. Он остался один. «Может быть, — вздрогнул он, — за миг познания я принужден теперь неведомой силой долгие годы влачить существование в еще более страшном мире, неспособном вместить даже серый цвет?.. Я остался один в кромешной тьме. Первый человек, лицезревший сияние искрящегося дождя. Я, впервые ощутивший хаотичное, бесформенное, но вместе с тем неповторимо прекрасное в своей свободе движение звуков...» Разве таким желал бы он видеть свой конец?

«Постой, — осадил он свою мысль, — но чего я испугался?.. Разве это конец? Разве кто-либо еще кроме меня видел когда-нибудь идеально черное небо? Нет, это не конец, это только начало! Темное начало чего-то бесконечно неведомого, начало познания тайны, начало моего, только мне предопределенного пути».

В этот момент какое-то тихое и спокойное, странное чувство охватило его. Было оно неизвестным и вместе с тем удивительно близким сердцу, ненавязчивым и мягким, как воздух, наполнявший его легкие, но в то же время твердым и властным, как распоряжения предводителя. Оно сжимало его в ласковых объятиях и стремительно увлекало за собой, в высь, в беспроглядную тьму. И, повинуясь этому чувству, он забыл себя и полетел туда, где за черным туманом туч кружился непредставимый хоровод сверкающих, слепящих глаза искр. Эти искры, то становились крохотными, как песчинки пыли на его одежде, исчезали, погаснув, то вдруг вспыхивали вновь, разрастались в половину неба и пели никому неведомую песню. И каждый звук этой песни отражался в его сердце прохладной капелькой влаги. Но музыка возрастала, и вот уже тысячи капель двигались, бурлили, спорили между собой где-то в самой глубине его души, наполняя и переполняя ее. Еще мгновение и капли полились из юных серых глаз, давая душе покой и умиротворение. Мелодия затихала, ибо наступило ее время возвращаться в безмолвную мглу ночного неба, но при последних отзвуках ее там, в непознанных глубинах его вселенной, молодой человек почувствовал прилив новых сил. Новая жизнь вошла в него, — судьба преподнесла ему подарок, который он уже мог оценить.

Он не торопился вставать, а лежал и смотрел, как уходит вдаль залитое смолой матовое небо. Он наслаждался им и вместе с тем радовался приближающемуся дню. Ему довелось видеть далекие во времени и пространстве миры, а теперь он наблюдал рождение близкого, родного ему, пока еще скудного мира. Но мысль опережала время и уже перестраивала реальность, в новый мир светотени и переливающихся красок. Мысль очаровывала и радовала, ведь он все-таки оставался, а, вернее сказать, стал первым подлинным ребенком в замкнутом кругу жестокого камня.

«Странно, — подумал молодой человек, прислушиваясь к своим ощущениям, — я лежу рядом со скалой, но почему-то совсем не чувствую ее зова, который ясно слышал утром. Видимо скала тоже спит в темноте». И в этот момент инструмент в его руке вздрогнул и он узрел в себе непреодолимое желание идти к скале, крушить, громить камни огромным молотом. Скала смеялась над ним. Обманутый, опьяненный этим желанием он на миг даже устыдился своего хрупкого, не приспособленного к настоящему труду инструмента, не сравнимого с мощными орудиями других людей. Опыт прошедшего утра предстал перед его внутренним взором, и... «О, радость! Да какой же еще инструмент способен одним ударом выбивать гигантские мерцающие фонтаны искр?» Глядя на свой инструмент, человек искренне рассмеялся, — скала больше не могла его обмануть, она окончательно потеряла над ним власть. Тот час же он почувствовал, как его мимолетное стремление как-то сжалось, скукожилось и уползло в темноту, к скалам, уступив место желанию донести до всех людей знание о мире радужных красок. Он поднялся полный решимости перевернуть мир будничных представлений о жизни.

Рассвет наступил неожиданно; в течение нескольких минут тьма полностью растворилась в серой действительности. На встречу поднявшемуся с земли человеку уже шли ряды соплеменников с потухшими, но целеустремленными взорами. Охваченный безудержным порывом молодой человек не шел, но бежал к ним, держа в вытянутой над головой руке свое сокровище. Ряд за рядом люди проходили мимо него, абсолютно безучастные к его горению. В их душах хватало места лишь одному чувству, одному желанию: служить, не щадя своих сил, привычному делу разрушения Великой Скалы, властительницы их сердец. Напрасно глашатай радостной вести стучался в двери их душ, они были наглухо закрыты тяжелым засовом всеобщего безразличия. У всех, начиная от камнерубов и кончая самым главным предводителем, было одно единственное «я» на всех — радение об общем, непосильном для одного человека деле: безграничном разрастании муравейника каторжан. Напрасно он заговаривал с ними, заглядывал в зеркала их глаз. Их радужки отражали лишь серое небо и такого же цвета неприступные скалы. Никто не удостоил его даже мгновением внимания, никто не замедлил твердого шага, никто не сбился с ноги.

Смятение и досада проникли в его юную душу также быстро, как совсем недавно она наполнялась восторгом видений, но глубокая вера в силу своего инструмента спасла его чистое сердце, проведя, как по лезвию бритвы, между пучиной самомнения и пропастью бессилия.

«На что, собственно, я обижаюсь, — немного остыв, думал он. Что особенного в том, что слепые не видят, а глухие не слышат зова иного мира? Давно ли я сам стал зрячим? Я думал, что путь мой начался ночью. Я ошибся. Он начался сейчас, и каждый раз, когда я буду терпеть поражение, он будет начинаться сначала». И он погрозил кулаком Великой Скале.

Часть вторая

В первый год своего добровольного отшельничества человек, одаренный необычным инструментом, был поглощен мечтами. В сознании его мелькали все новые и новые блистательные миры, не нашедшие пока формы и пути воплощения. Он радовался их приходу, как ребенок, и до слез обидным было для него возвращение в скупую реальность, с которой он по-прежнему не желал мириться. Постепенно акварели радужных миров стали посещать его все реже и реже, и вот наступил момент, когда они совсем исчезли. Казалось, иные миры по какой-то неведомой ему причине решили бросить его. « За что?.. Что это? Наказание?» — думал он. «Может быть за то, что я среди неземных наслаждений забыл о ближних, ввергнутых в земную участь? Забыл даже о своем инструменте, хотя никогда не выпускал его из рук». Молодой человек пытался побороть величайшую в мире несправедливость, но обмануть самого себя не удавалось. Он действительно был слишком поглощен созерцанием своей творческой мощи, которая, как оказалось, ему не принадлежала. Муки его без творческого восторга были подобны мукам человека, страдающего без очередной дозы пьянящего зелья. В нем возрастала обида и чувство негодования на судьбу. Но одиночество было страшнее обиды, и обладатель уникального инструмента обратился мыслями к своей хрупкой палочке. Он дал ей короткое, но выразительное имя — Флейта, в котором чудилось ему вечное размеренное движение, напряженная жизнь, которую венчала умиротворенно-плавная мелодия.

Дни и ночи напролет беседовал он со своей подругой Флейтой, рассказывая ей обо всех движениях своей беспокойной души. В первые дни своего одиночества он, когда соплеменники засыпали, приходил к источнику, чтобы пополнить свои силы, и каждый раз удивлялся: почему сон не имеет над ним власти, как над остальными людьми? Со временем он постиг, что не вода в источнике является причиной сна племени, а скала. Именно она прерывает в ночное время свой зов, давая передышку уставшим рабам. Тогда он перестал приходить к источнику, — вода в нем предназначалась не ему.

Чем больше размышлял он об исчезновении сияющих миров, тем несправедливее казалось ему их решение. Все чаще и чаще утверждал он, обращаясь к флейте: «Как жаль, что ты не можешь мне ответить. Мы бы поспорили, и я доказал бы тебе, что я жертва ошибки или заблуждения. Ты бы сама подтвердила мою правоту». Но время шло, Флейта молчала, а желание быть непременно правым заметно убывало. К концу второго года жизни молодой человек уже стыдился того, что столько времени потратил на бесполезное и никого не убедившее обеление себя. Мировой баланс сохранялся: ночное небо с течением времени не становилось чернее, а человек с флейтой отнюдь не приближался к облику ангела.

По-прежнему, лишь издали наблюдал чужак за тяжелой работой остальных, тщательно избегая встреч с кем-либо. По-прежнему, лишь флейта была его единственным другом. Ей одной открывал он сокровенные движения своей души, а она молча слушала. И великое благо видел он в этом молчаливом, никогда не осуждающем участии.

Шел третий год одиночества, когда к нему вернулась жажда творчества. Но уже не наслаждение неземной красотой, а планы кипучей деятельности не давали покоя неуемному сердцу. Как часто теперь сожалел он о том, что судьба наградила его всего лишь одним инструментом, сокрыв все многообразие средств преображения мира. Он привязался к своей флейте, но был далек от познания ее подлинного назначения. Душа флейты была закрыта для человека, он все еще был слишком занят собой. Новые дни приносили новые страдания, и вновь к нему вернулось одиночество.

Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей добровольный отшельник взялся чистить свою флейту, которая к четвертому году существования оказалась изрядно забитой многочисленными слоями пыли. Но под рукой у него не было ни спицы, ни тонкой палочки, — их не создал скупой на творения мир. Вытряхнув часть пыли, он решил продуть флейту, и от прикосновения его губ и жаркого дыхания флейта вздрогнула и издала короткий, как бы облегченный вздох. Как долго она ждала этого момента!

Человек, держащий в руках флейту, не поверил своим ушам. «Неужели?.. Неужели ты умеешь говорить?.. Неужели именно через тебя многообразный мир звуков воплотится в этом пыльном скалистом крае?.. Я потерял четыре года на борьбу с самим собой, чтобы в конце концов узнать... Какой же я болван?» — проговорил он, задыхаясь от переполнявших его чувств.

Но к тому времени он уже не был безудержным юнцом и потому не спешил извлекать из своего инструмента новые звуки, а подождал, пока волнение внутри окончательно уляжется. Теперь он ощущал себя более полноценным человеком, — он мог действовать, он имел на это право и обладал возможностью дать своим чаяниям подлинное бытие. Мытарства научили его сердце думать. Теперь, когда флейта обрела голос, она перестала быть родным, но бесполезным инструментом, и он обязан действовать с чрезвычайной осторожностью.

Следующие два года человек посвятил изучению характера своего инструмента, а попутно лучше узнал и свой. Между ними не было ссор, — слишком долго они были одиноки. Человек впервые познавал законы гармонии в совместном труде с некогда безголосой палочкой. Две разные по своей природе личности все более и более превращались в единое и нераздельное целое, утверждая первенство в мире семи разноголосых воль. Флейта была проводником человека на пути новых озарений. Он научился понимать язык своего инструмента, а она научилась выражать на своем языке, часто непонятный человеку язык его чувств и мыслей. Теперь друг без друга они были лишь безмолвными индивидуальностями, а вместе — творцами пока еще очень далекого будущего.

Прошло еще не мало лет и уже не молодой человек, но зрелый мастер упражнялся со своей подругой Флейтой вдали от трудов по-прежнему несчастного народа. Все чаще смотрел он по утрам на их лица, исполненные бесполезного горения. Все чаще при виде безрадостных глаз небеса его сердца омрачались болью за своих соплеменников. Человек, испытавший радости творчества, стал более чувствителен к чужому страданию, всем сердцем ощущая его как свое. Как часто теперь тоскующий голос флейты обрывался, уступая место его тихому, почти беззвучному плачу. Настало время музыканту, влюбленному в многообразную игру сочных красок, прожить суровую истину серого мира. Без этого кольцо творчества осталось бы незамкнутым. «Я должен вернуться к людям», — с прежней, но теперь уже осознанной решимостью заключил он. Флейта послушно легла в его руки, — разве могла она оставить своего суженного.

Истекло лишь два часа рабочего времени, когда, наполняя воздух торжественной музыкой, к скале подошел человек с неизвестной никому палочкой в руках. Даже самые упорные в своей борьбе камнерубы не смогли продолжать работу. Все: и камнерубы, и инженеры, и предводители, и самый главный предводитель, — застыли при первых звуках дышащей волшебством музыки. А флейта звучала громче и громче, все глубже развивая трагичную тему бессмысленной борьбы с Великой Скалой, борьбы молотов и зубил, но не скрытого, достойного свободного творчества, человеческого духа.

Жители Малой Юдоли, никогда не видевшие глянца мраморных дворцов, которым знакома лишь скудная угрюмость необработанного камня, доверчиво обратились навстречу необыкновенной мелодии; на какое-то время они даже стали глухи к зову Великой скалы, ибо звук пришедший из-вне был им понятнее и ближе. Молча внимали они призывным напевам:«Встань, человек, будь свободен отныне». Музыка покоряла их, и вот уже они готовы вручить свои воли посланнику небес... Но он отказался принять их. К тому же скала не желала сдаваться, — это был ее и только ее мир. Она исполнилась гнева так, что наружные ее покровы стали чернее ночи, а голос приобрел угрожающий оттенок.

Тьма покрыла бунтующий мир, пронзила сердца несчастных тружеников ледяной стрелой страха. В ужасе метались они в ночи, ища защиты, кто у скалы, кто у недрогнувшего под покровом тьмы музыканта. Мятежные души разрывались под бременем тяжкого выбора, но даже сделавшие выбор не могли быть уверены в его правильности, и потому страх не покидал их. Те, кто поклонился скале, взвешивали взглядом маленького человека с совсем уже крохотным инструментом, решившего бросить вызов Великому Каменному Монстру, жестокой владычице их мира.

Час человека с флейтой пробил. Пришла пора отправляться в последний путь. Он не боялся забвения в недрах безвременья, которым грозилась Великая Скала. Что такое безвременье? Бесформенная непроявленная тьма, — прекрасный строительный материал для души возгоревшейся неугасимым огнем творчества. Он был готов к битве, ибо знал свою цель: воплотить в скупом монотонном мире великую музыку ярких миров.

В первую тему своей мелодии человек с флейтой вложил все свое неприятие, все отрицание режима Великой Скалы и, одновременно с первыми звуками, черное небо изрезали длинные извивающиеся, словно змеи, молнии. Яркое зарево полыхало над головами насмерть перепуганных людей. Впервые в жизни забыв о своих инструментах, лежали они обхватив голову руками. Лишь самые стойкие, вжавшись в землю, следили за развитием событий.

Некоторые молнии, попадая в скалы, отламывали от их монолитного тела громадные куски камня, но к удивлению человека с флейтой они, как и прежде, едва касаясь земли, исчезали без следа. Невероятно, но силы скалы росли, и вот уже новые, еще более прочные каменные твердыни вырастали на месте поверженных. Со скорбью смотрел музыкант, как каменный склеп медленно сжимался, последовательно уменьшая пространство несчастного мира. Скала шла в атаку, и люди, потеряв всякую надежду на спасение, метнулись к центру кувшина, искать спасения у источника. Все остатки зародившихся было новых чувств поглотил страх. Они готовы были в еще более тяжелых условиях служить своей госпоже, питать ненасытную прорву излучениями безрадостного труда. Самые слабые клялись в любви Великой Скале и теряли рассудок, ощущая неверие в их искренность. Скала же ненавидела свое порождение, ибо не верила, что мятежники смогут вновь стать безголосыми рабами.

А музыкант играл, повернувшись лицом к наступающему противнику. Новые ритмы вплелись в его резкую, непримиримую музыку. Флейта безошибочно угадала настроение музыканта и воплотила в этих аккордах его тоску, жалость и сострадание к униженным, запуганным людям, разлила ее по грозовому небу, откуда она низверглась на землю крупными каплями теплого дождя.

Долгое время в душе музыканта боролись две исполненные трагизма темы, и не мог он отдать предпочтение одной из них, слишком плотно слились они в какой-то непередаваемой жестокой гармонии, не давая плодов и усиливая диссонанс разрывающегося сердца. Разум его помутился, но в момент величайшего напряжения сил маленькая искорка зажглась в его душе. Миры, которым он посвятил свои мечты, пришли к нему на помощь, внеся единственный луч света в его истомленное борьбой сознание. Теперь его музыка объединяла в себе стремительность и обворожительную плавность мелодии, а тело овеял сильный и подвижный великан ветер. Ритмы заметались, задвигались и, словно бумажный змей, подхваченный потоком ветра, воспарили в небо. Теперь оно не было подобно плотному туману грозовых туч, — гроза прошла, и владыка-ветер гонял по бескрайним небесам стремительные табуны чалых скакунов. Но как не были велики они числом, все-таки растворились в беспредельном просторе весенней лазури, и во тьму кувшина плеснуло золотом ослепительно яркое солнце. Оно впервые дарило этому не знавшему тепла и света миру свои мягкие ласковые струи.

Скала дрогнула и медленно начала отступать не в силах вынести ненавистные, полные света звуки. Настала очередь флейты вплести в мелодию сокровенные ноты их теперь уже по-настоящему общей с музыкантом души. Плавно музыка перешла в изящное, ажурное адажио, и послегрозовые тучи сменились в неторопливом танце редкими кружевными облаками, спутниками ясного неба.

Скала бежала, торопливо освобождая пространство, но в душе человека с флейтой разрасталась еще стремительнее, заполняла все больший объем мира приветная нежность, начало какого-то неизвестного музыканту доселе чувства. Он ощущал, как душа его вырастает до небес, ширится, устремляясь к невидимому пока горизонту, переполняет крохотный, как мозг камнеруба, мир, и размеров этого мира было явно недостаточно, чтобы вместить в себя ее высокий свободный полет. Новая волна творчества родилась в его неугомонной душе и смела с лица земли последние остатки ненужного никому камня.

Взорам жителей прежде ограниченного мира открылись бесконечные просторы, ждущие творчески-неустанных теплых человеческих рук.

Душа музыканта выплеснулась в освобожденный от долговых цепей мир, и он заиграл на ярком блистающем солнце всем богатством неисчерпаемо-разнообразных форм и красок. Опьяненные окружающим восторгом люди и не заметили, как человек, некогда пришедший из неизвестного уголка их невзрачного края, растворился в кричащих красотах новой реальности, оставив на единственном теперь островке песка свой великий неисчерпаемый инструмент — Маленькую Серебристую Флейту.