6. (Третий этаж дома 42 по улице Яхтенной. Стёкла одного окна заклеены газетами, сквозь них пробивается свет. Окно рядом тоже горит, но свет еле виден сквозь нагромождение мебели. Тишина...).
Сегодня Тварь превратилась во что-то совсем отвратительное. Две-три дюжины мерзкого вида пупырчатых щупалец венчали нечто напоминающее козлиную голову, перевёрнутую вниз рогами. Глаз у головы не было, а зубам могла бы позавидовать любая среднестатистическая акула-мутант. Тварь тихо и нудно выла на одной высокой ноте. Уже через полминуты у Альтовича заболела голова и он ретировался к себе на кухню.
— Надо что-то делать, — пробурчал он, привычно протискиваясь между комодом и трельяжем в (мягко говоря) тесную кухоньку. Эта незамысловатая фраза уже три месяца была рефреном его жизни.
Альтович поставил воду под пельмени и чайник. Пока вода закипала, он, усевшись за заваленный посудой стол, горестно осмотрел окружающий его интерьер. Интерьера было слишком много. Всё свободное (и несвободное) место в кухне занимала мебель, а всё остальное было усыпано книгами. А ведь ещё каких-то четыре месяца назад он страдал от пустоты в своей довольно-таки просторной однокомнатной квартире...
В отделе кадров НПО «Микротехника» на Альтовича лежало тоненькое (несмотря на 24 года безупречной работы) личное дело, резюме которого в частности гласило: «...скромен, обязателен, исполнителен. Отзывы начальства и коллег по работе — сугубо положительные». Сотрудники, и правда, отзывались о нём всегда хорошо, но с какой-то лёгкой ноткой жалости и презрения. Альтович был замечательным работником, всегда вежливый и доброжелательный, он никогда не отказывался дать взаймы или помочь в работе, но любые отделовские праздники, гулянки, народная самодеятельность — всего этого Альтович боялся, как огня. Он был слишком скромен (см. стеснителен), интеллигентен (см. закомплексован) и воспитан (см. боязлив), чтобы как-то выделяться из коллектива. Единственной страстью Альтовича были книги. Он очень рано научился читать (это было единственное, чем он овладел раньше других), и с тех пор книги стали для него всем. То есть ВСЕМ. Он читал и... и уходил из этого мира. Туда, где гремели выстрелы, где влюблялись и предавали, где ворочали миллионами и не щадили жизни ради идеи, где совершались Поступки...
Позже, кроме восхищения волшебством слова и яркостью характеров, пришла любовь к книге, как таковой. Кожаные переплёты, золочёные корешки, затейливые экслибрисы — всё это вызывало у Альтовича сладкую дрожь по всему телу. Наедине с книгами он мог позволить себе то, чего не мог ни с кем и никогда.
А четыре месяца назад... Как каждый библиофил, Альтович (как-то пересиливая свою природную застенчивость) периодически общался с представителями «сильно обнищавшей питерской интеллигенции». С алкашами. И вот однажды, у одного милейшего алкоголика с Петроградской стороны Альтович за совершеннейший бесценок купил замечательнейшее издание «Декамерона» Боккаччо на языке оригинала. Уже дома, наслаждаясь новым приобретением (и не беда, что на итальянском — зато какое издание!), он обнаружил в книге вложенный лист. Свиток был явно старше двухсотлетнего «Декамерона» и написан древнерусской кириллицей. Назывался он «О вызове всяческой богопротивной нечисти и управлении сией».
Как бы ни странно это было для него самого, Альтович совершенно не удивился. Он внимательно прочитал документ и понял, что вызовет эту «всяческую богопротивную нечисть», чего бы это ему ни стоило. Это ведь было чудо. Настоящее чудо. Это была возможность хоть как-то изменить свою жизнь, возвыситься над серой безликой толпой (раньше Альтович и не подозревал насколько ему этого хочется). Альтович читал и перечитывал манускрипт и убеждал себя, что ничего невозможного в нём не описано и всё в его силах. Единственное сомнение вызывала в нём та часть документа, в которой говорилось о «поименовании нечисти» (эта часть документа была залита чем-то серым и липким и не поддавалась прочтению). Но зачем именно нужно «поименовывать» нечисть в документе сказано не было, и Альтович решил рискнуть. Он рискнул и у него получилось — почти.
С величайшим трудом достав нужные ингредиенты (как трудно найти мандрагору в нашем климатическом поясе! А летучие мыши-альбиносы вообще не водятся севернее Гибралтара!!), он очистил свою единственную комнатку от мебели, временно разместив её в кухне и ма-алипусенькой прихожей (Тесно. Ужасно тесно! Но нас не пугают жизненные трудности!!), и начертил во всю комнату ровный круг с заключённой в нём пятиугольной звездой («Пентаграмма» называется).
Обряд оказался на удивление незамысловат, и вскоре в середине пентаграммы заклубился золотисто-зелёный дым и появилась Тварь. В тот момент она напоминала Минотавра с радужными нетопыриными крыльями. Огненно-красные без радужки глаза вопросительно уставились на Альтовича. Дрожащим срывающимся голосом тот начал читать заранее подготовленные желания (две страницы мелкого рукописного текста), но Тварь невежливо оборвала его громким визгливым рёвом (как выяснилось после — никто, кроме Альтовича этих звуков не слышал):
— Ритуал! Заканчивай ритуал, Вызывающий!! Если ты знаешь моё имя — ты мой хозяин и повелитель, если нет — готовься к адским мучениям!!!
Отчаянно взвизгнув, незадачливый маг вылетел из комнаты, но в прихожей запнулся о свёрнутый ковёр и влетел головой в тумбочку...
Очнулся он минут через двадцать. Адские муки выражались в сильной головной боли и вывернутой ноге. Из комнаты разносился жуткий рёв, но Тварь не появлялась.
Заглянув в комнату, он увидел, что чудовище буйствовало внутри пентаграммы. Там, где Тварь пыталась преодолеть края круга, на её пути вырастала огненная стена и отбрасывала монстра назад. Тварь не могла выбраться из нарисованного на полу круга, но любое существо переступившее эти границы оказывалось в её полной власти. Что бы вы сделали в подобном положении? И я не знаю...
С тех самых пор посещение собственного дома стало для Альтовича настоящим мучением. Он стал завсегдатаем всех крупных библиотек города, буквально перерыл тонны литературы по мистике, магии и пароаномальным явлениям, но с каждой страницей он лишь всё больше убеждался в безвыходности своего положения. Он не знал, как изгнать Тварь, а та не могла выбраться за пределы пентаграммы. Любое повреждение линий на полу освобождало чудовище, выпускало его в мир. Это был тупик, и как выбраться из него Альтович не знал. Каждую ночь, возвращаясь домой (он резко полюбил ночные прогулки в любую погоду), Альтович подправлял линии круга и с горестным вздохом отправлялся к себе на кухню. Каждый раз Тварь превращалась во что-нибудь новое, угрожая ему, пытаясь соблазнить, обольстить, напугать, но убраться с чужой жилплощади никак не хотела. Видимо, тоже не знала как...
Засвистел чайник и Альтович, суетливо вскочив, побежал его выключать.
— Надо что-то делать, — пробормотал он, ударившись плечом о книжный шкаф, но уже больше по привычке, нежели действительно уговаривая себя что-то сделать.
— Тонну!
— Полторы...
— Тонну, старик. Больше тебе никто не даст!
— Помилуй, милок, как же не даст? Проезд-то нынче в такую копеечку влетит, что и полторы, и две — все равно в выигрыше останешься. А проезд-то — он вечный.
— Вечный-то он вечный, да пока ты еще эту землю топчешь. А случись с тобой чего — и плакали мои бабки.
— Ну накинь хоть пару сотен, милок. На хлебушек хоть...
— Знаю я, дед, твой хлебушек. «Ее, родимую, и будем кушать». У тебя вековой алкоголизм на роже нарисован... Ладно, хрен с тобой, тысяча сто и если еще торговаться будешь — другого найду!
— Конечно-конечно. Какой уж тут торг. Ты же знаешь, как нам старикам нынче живется: еле концы с концами сводим...
— Про конец свой бабкам будешь рассказывать! Продаешь?
— Но деньги вперед.
— О чем речь, старый. Пошли в закуток.
В полутьме ларька они оба приготовились. Молодой достал деньги и положил их на деревянный ящик. Сверху придавил большим резиновым зайцем. Для надежности. Заяц был синий с желтыми вампирскими зубами. Его маленькие глазки подслеповато таращились в вечность. Вечность тоже смотрела на зайца. Силы были равны. Старый снял дырявую кофту и закатал рукав свитера. Когда-то свитер был зеленым, когда-то на нем были нарисованы красные петухи...
— Что, прямо здесь?
— Нет, блин, в клинике доктора Щеглова, отделение токсидермии. Тебе деньги нужны?
— Анестезийки бы...
— Водку, дед, ты теперь и купить можешь. Полтаха — пол-литра. Красная цена.
Дед сглотнул и как-то странно дернул головой, изображая скорее нервный тик, нежели согласие. Из-под резинового охранника исчезли две банкноты, а сухие сморщенные губы жадно обласкали стеклянное жерло «Столичной». Полбутылки ушло враз, но ларечная тьма чуть раздвинулась, расцвечивая ближайшее будущее ярко-зеленым. Цветом весны и возрождения. Или цветом трупного гниения и плесени. Но все равно — цветом...
— Готов, старый? Руку давай! И не дергайся!
— Не суетись, милок. Не подведу.
Серая морщинистая длань вольготно раскинулась на дереве ящика. Растопырив пальцы. Разведя их настолько сильно, насколько позволяла анатомия. Распяв их так, что стало больно. Но потом стало еще больнее...
Нож не сверкнул — он был замызган чем-то липким. Крик боли так и не вырвался из впалой груди, низведенный до утробного мычания и мысленного мата (молитвы?).
Старик кинулся к резиновому зайцу, как к родному. Зверь злобно щерился, но его резиновые лапы были намертво прилеплены к синему телу. Деньги исчезли за пазухой заскоурзлого свитера.
— Не залей мне все тут, — буркнул молодой и кивнул на кучу грязных тряпок в углу: — Завяжись и вали. И водку не забудь.
Отрубленный большой палец еще слегка дергался на залитом красной жидкостью дереве. Он еще пару раз судорожно согнулся и затих. Старика в палатке уже не было...
...Молодой закрыл ларек на пудовый висячий замок и направился к метро. Вечерний час пик уже спал. Люди тоненькой струйкой заползали в стеклянный зев «Пионерской». Молодой вошел и нерешительно подошел к турникету. Тепловой локатор обнаружил приближающееся тело и две автоматические пулеметные турели мгновенно нащупали цель. Молодого просканировали на предмет незарегистрированного оружия и взрывчатки. На середине турникета требовательно зажегся красный глаз идентификационной дактилоскопической панели. Туда следовало прижать большой палец правой руки. И молодой прижал. Палец.
На дисплее центрального компьютера Санкт-Петербургского метрополитена высветилась информация о Матвее Геннадьевиче Крешко, ветеране труда, пенсионере. «Льгота на бесплатный проезд разрешена». Пулеметные турели разочарованно отвернули жерла, и стальные ворота турникета медленно разошлись...
«...в связи с участившимися фактами бесплатного проезда в метрополитене правительство города приняло решение изменить правила пропускного режима метро. Теперь идентификация на турникетах будет проводиться по рисунку сетчатки глаз...»
— Две, максимум.
— Ну, добавь еще хоть пять сотен, милок. Ты же знаешь, как сейчас сложно старикам...