Дворец.
Ночь.
Пышные силуэты дворцовых башен, зазубристых стен; прожекторы выхватывают из темноты тот, или иной таинственный контур.
В недрах дворца, за тысячей переходов, лестниц, за бесчисленными анфиладами, в небольшой комнате, на жесткой койке, сидит, страдая от бессонницы, тиран.
На столе перед ним — вино в графине, фрукты в затейливой вазе, холодное, на большие ломти порезанное мясо.
Тиран наливает вина, отхлёбывает его, жуёт мясо.
Потом говорит — тихо, но уверенно:
— А они и не заслуживают царства Божьего на земле…
Улыбка по лицу его ползёт криво и траурно.
Небольшая, пёстрая толпа возле помоста.
Помост сколочен грубо, броско.
На нём — в чёрной форме — некто рослый, кричащий:
— Мы возьмём всё в свои руки! Не верьте нынешним вождям! Кто лучше вас знает, как вы живёте? Не верьте церковникам — что там, за смертью, не знает никто! Жизнь дана, чтобы жить здесь, и только.
Человек захлёбывается речью. Толпа колышется, волнуясь.
— Другой жизни у вас не будет! Да вы и сами понимаете это! И надо жить, жить — по-настоящему, сытно и ладно, в крепких домах, на худой конец — в просторных квартирах. А толстосумы поганые и политики лживые — не дадут вам этого, никогда не дадут.
Кажется, сильнее кричать невозможно, но человеку удаётся:
— А я из массы, я такой же, как вы! Я знаю жизнь! Я воевал!
Он замирает на мгновенье, и выбрасывает словесный козырь:
— Голосуйте за меня, и я не подведу вас!
Публика хлопает, но не очень бурно; вяловато растекаются ручейки уходящих людей.
Человек спускается с помоста, соратники окружают его. Шуршат бумаги.
Слышны голоса:
— Мало, мало опять пришло народа. Что тут делать? Пролетим на выборах, как пить-дать.
Человек-замухрышка — невысокий, с головой, напоминающей по форме баклажан, одетый в запылённую военную форму — подходит к соратникам.
— Мне бы Брукса, — говорит он, будто волнуясь.
Брукс — выступавший партийный лидер — поворачивает к нему голову:
— Вы меня не узнаёте?
— Да нет, узнаю, конечно. Просто робею…
— О, не стоит, я такой же…
— Именно поэтому, — неожиданно прерывает его человек, — я и обратился к вам. Мне так близки ваши идеи!
— Кто вы, друг мой?
— Человек. Обычный человек. Из бедной семьи. Воевал. Немножко учился богословию, потом рисованью. Сейчас зарабатываю на жизнь, продавая акварельки.
— Что ж, достойная биография — для борьбы.
— Я и хотел, — говорит человечек… — Я хотел стать одним из вас. Иногда я говорю речи, мысленно обращаясь к народу, говорю в своей квартирке, и мне кажется, у меня получается. Я подумал, а может, дадите мне возможность…
— А что? — Брукс смотрит на соратников. — Может, в этом что-то есть. Завтра — давай, а? — переходит он на ты.
— Давай, великий Брукс! Я дерзну… и — будь что будет.
Эстрада на площади — маленькой, аккуратной, замощённой брусчаткой.
На эстраде — вчерашний человечек.
За ним — ряд соратников, в центре сидит Брукс.
Человечек, оказавшись на эстраде, преображается — он кажется выше ростом, и не видно, какой забавной формы у него голова.
Он начинает тихо, но голос мерно набирает силу, в него вливается пресловутый металл:
— Я воевал. Я был ранен. Я — такой же, как вы, живущий в нищей комнате, зарабатывающий на жизнь продажей акварелек с видами городов. Я — и вот он металл, — я пришёл в партию Брукса, чтобы быть полезным Родине, чтобы служить вам. Поодиночке мы никто, вместе — сила. Только Брукс — с его чистым сердцем и кристальной душой — поможет нам. Только он. Я сделал свой выбор. Сделайте и вы — единственно правильный, честный выбор.
Новые и новые люди подходят к толпе на площади.
Слышны тихие голоса:
— Кто это?
— Новый какой-то…
— Яркий, смотри.
— Да уж куда ярче.
— И впрямь голосовать надо за Брукса.
— А то…
Митинг закончен. Люди разошлись. Брукс и соратники около эстрады.
Брукс обнимает нового члена партии.
Он трясёт ему руку.
— Дорогой, — говорит он, — дорогой, а ведь мы даже не познакомились толком…
— О, какая ерунда, — отвечает новый. — Моё имя Теран, но это такие мелочи. Не имя я своё пришёл прославить, но вершить работу справедливости.
— Вот-вот, — восклицает Брукс, — истинные слова. Познакомься с моими ближайшими товарищами — Мером и Билем.
Биль — худой, бледный и жизнерадостный, и кругленький Мер — жмут ему руки…
Тиран во дворце — в той комнате дворца, где чувствует себя защищённым ото всего мира.
Он снова пьёт вино, ест кусочки груши, отрезая их ножом.
Он улыбается, отложив и фрукт и нож.
Он улыбается — криво, конечно — в пустоту.
— Старина Брукс! Доверчивый дурачок… Он и впрямь думал, что меня сильно интересуют эти голодранцы… Но, кроме его партийки, не было другого пути, не было…
Человечек с головой, формой похожей на баклажан, продаёт на улице пейзажики. У человечка усталый вид.
Пейзажики ученически банальны, мало кто их покупает, люди идут мимо, не замечая человечка.
Класс в семинарии. Ученики в чёрных одеждах сидят ровно, руки сложены на партах. Досиня выбритый, с ассиметричным лицом священник, говорит строго, как судья, оглашающий приговор.
— Все вы ничтожны. Все вы столь ничтожны, что не достойны изучать Слово Божье. И я жалею, что вы таковы. Но я вынужден…
Один из учеников — с головой, похожей на баклажан, — кривит рот…
Трибуна.
Человек, в котором и не угадать того — робкого, квёлого — кричит, захлёбываясь словами:
— Мы поведём вас к сияющим вершинам побед и могучей радости бытового процветанья. Верьте нам — и всё будет больше, чем хорошо.
Толпа внизу, ликующая толпа.
Красные толстые лица лавочников.
Расплывшиеся физиономии их матрон.
Кулуары зала — большого, куда входят и выходят люди, много людей.
Они опускают бюллетени в урны, делая в них пометки.
— Дорогой, Теран, — говорит Брукс, пожимая ему руку. — Кажется, всё идёт, как надо.
— Иначе и не могло быть, мой Брукс, — отвечает Теран. Голова его не кажется похожей на баклажан. — Мы сделаем своё дело.
Кабинет в готическом стиле. Сияющий Брукс сидит за столом под собственным портретом.
— Мы победили, мой друг, — говорит Терану, расположившемуся на стуле напротив. — Мы победили. Во многом — благодаря твоим речам.
Теран улыбается — уже не робко: уверенно.
— Иначе и быть не могло, мой Брукс, — отвечает он. — Но тут же, серьёзнее лицом, добавляет. — Но меня беспокоит одна проблемы. Не знаю, как сказать.
— Говори, говори, дорогой Теран. От тебя я не жду ничего ложного.
— Мер, дорогой Брукс, Мер…
— А что с ним?
— Как ни странно, он потерял чувство Меры. Он берёт деньги, берёт дорогие подарки. Он привыкает к роскоши, мой Брукс. Надо бы повлиять на него, повлиять.
Брукс щурится недовольно.
Богатый особняк.
Зала, отделанная янтарём и малахитом — вся она переливается, сверкает.
В центре залы Мер в бархатном халате и Теран во френче.
Теран говорит тихо:
— Мер, меня беспокоит Брукс.
— Что такое? — недоумевает Мер.
— Кажется, он отступает от наших идеалов, и дело народа для него становится ничем рядом с удовлетворением личного тщеславья.
— Что ты, что ты, Теран…
— Это, разумеется, между нами, Мер. Но — тут надо решать что-то, решать…
Полуподвальное помещенье, освещённое факелами.
Икс — рослый и крепкий — сидит за столом. Выражение лица — грубое, жёсткое, даже злое.
Теран напротив него — явно, чувствует себя уверенно, явно встречаются не первый раз, и работа подготовительная проделана.
— Ты ручаешься? — спрашивает Икс.
— Всё пройдёт — комар носа не подточит. Главное — одновременность. Боевики твои готовы?
— Они всегда готовы, — отвечает Икс. — Но ты гарантируешь мне кресло министра?
— Естественно, кто лучше тебя справится с обороной?
Вспышки огней, мешанина факелов.
Люди в чёрных костюмах в особняке Мера преследуют его, верещащего, бегущего в распахнувшемся бархатном халате.
— Ох-ох-ох, — стонет он, схваченный, и захлёбывается криком от ударов многих ножей.
— Готов, — констатирует старший, прикладывая пальцы к шее Мера.
Квартира Брукса — аскетичная, без излишков.
Стук в дверь.
Бледный со сна Брукс открывает.
Сухой хлопок выстрела, Брукс падает в коридоре.
Икс, убедившись, что он мёртв, уходит.
Биль, выбредающий из ночного кабачка.
Машина, резко тормозящая около него.
Полупьяный Биль плюхается в неё, и удавка обрывает его жизнь.
Теран и Икс в том же полуподвале.
— Всё? — спрашивает Теран.
— Всё, — отвечает Икс.
Кафедра большого, многоярусного зала. Теран на ней. Одет в тот же френч, а вовсе не в чёрную партийную форму.
— Друзья, — голос Терана звучит мощно. — Случилось страшное. Нынешней ночью группы неизвестных расправились с доблестным руководством нашей народной партии. Великий Брукс убит. Мои соратники — Мер и Биль — погибли. В этих условиях я вынужден возглавить партию.
Аплодисменты сотрясают зал.
Теран поднимает руку.
— Не надо, друзья. У нас траур. Похороны будут пышными. Мы никогда не забудем героев. И кровь их будет отомщена.
Публика хлопает.
Слышны крики:
— Да здравствует Теран! Великий вождь Теран!
Он спускается с кафедры, пересекает холл, садится в автомобиль, где его ждёт Икс.
— Ну как? — спрашивает он.
— Всё отлично. Как я тебе и говорил — публика проглотит эти смерти. Твои ребята готовы?
— Они готовы всегда.
— Нужно расширить набор в наши ряды. Тренировочные базы?
— Они способны вместить тысячи тысяч.
— Молодые люди?
— Просто рвутся к нам.
— Отлично. Едем.
Автомобиль трогается.
Пёстрое нутро ресторанчика. Шумно, многолюдно.
На стенах — портреты Терана.
Люди пьют, галдят, курят.
Слышны реплики:
— Он забрал власть…
— И что? Ты назовёшь кого-нибудь достойней?
— Не знаю, не знаю… Но если власть в одних руках…
— Всё зависит от рук.
Некто пьяный вздымается горой и вопит на весь ресторанчик:
— Выпьем за нашего вождя! За родного нашего Терана!
Аплодисменты.
Кружки стукают друг о друга.
Люди пьют.
Лица их блестят разгорячённо.
— Не знаю, не знаю, — говорит подвыпивший недостаточно тихо, — в одних руках…
Парни в чёрной форме, сидевшие в углу, подходят к нему.
— А ну-ка давай с нами.
— Чего вы, чего, — пробует сопротивляться человек.
Его выводят под руки.
— В районный аппарат его? — говорит один из парней.
— Зачем? — возражает другой. — Сами кончим.
Они влекут человека в проулок.
Они бьют его — жутко, страшно.
Один из них выхватывает нож, и несколько раз всаживает в человека, повторяя:
— За Терана! За Терана! За Терана!
Комната во дворце тирана.
Вино, фрукты, мясо на столе.
Тиран говорит сам себе:
— Мне легко было превратиться в тирана. Просто поменять одну букву в имени, и — утратить его, стать символом. А им и нужен символ. А царства Божьего не заслуживают они.
Класс в семинарии. Смирно сидящие ученики в чёрных длинных одеждах. Белизна стен. Синеватые окна тускло отсвечивают.
— Вы не достойны, — так же строго, даже зло, говорит священник, — даже произносить слово — Бог. Вы не достойны. И мне противно учить вас — тупых, ленивых…
С заднего ряда встаёт молодой человек с головой, формой напоминающей баклажан.
— А Бога нет, — говорит он — почти также зло, как священник.
— Что? — восклицает тот — даже несколько растерянно.
— Что слышал, — скалясь, отвечает молодой человек. — Никакого Бога нет. Всё это байки. И даже хуже — ложь.
Лицо священника багровеет.
Он идёт к ученику — быстро-быстро, насколько позволяет сутана; он хватает его — тот не сопротивляется — за шиворот, тащит по коридору, втаскивает в кабинет ректора, и толкает сильно, надеясь, что ученик упадёт на колени. Тот не падает.
— Вот, — говорит священник. — Я не решусь повторить, что изрёк сей гнус.
Ректор за столом, заваленным бумагами — стар, лыс, одутловат. Мутные глаза поднимает на ученика.
— И что ты сказал?
— Что Бога нет, — отвечает тот, пожимая плечами…
Стены семинарии — высокие, белые. Ворота распахиваются — даже, кажется, гневно.
Из них выталкивают молодого человека с узелком. Он оборачивается, зло глядит на ненавистное зданье и спускается в город, сияющий на солнце черепицей крыш.
Город — старый, готический, огромный; город, растущий, включающий в себе элементы многих стилей — вздымаются небоскрёбы, мелькают зазубренные стены кремля, машины катятся, много машин, и везде — на стенах домов, и на специальных установках над ними, над входами в церкви и на фронтонах старинных зданий — портреты тирана. Большие и огромные, они вездесущи и обязательны, и люди заходят в храмы, не крестясь, но снимая шапки и глядя в лицо отца проникновенно.
С трибуны некто худой, аскетичный вещает уверенно:
— Что Бога нет — можно считать доказанным. Но — мы не можем — так уж мы устроены биологически — без Высшего. Наш бог — наш Тиран. Все церкви посвящены ему. В них мы читаем его биографию и поклоняемся его героическому прошлому. Мы осмысливаем его великолепное настоящее, ведущее нас от победы к победе.
Аплодисменты.
Лектор сходит с трибуны.
Во дворце тирана.
Тиран за круглым небольшим столом обедает, запивая мясо вином.
— Отменное, — говорит он, прихлёбывая. — В годы моей юности не было такого.
Перед ним стоит бывший священник, ныне лектор, выбритый также, до синевы.
— Что ж, — говорит тиран, — ты славно потрудился. Да-да. Я даже не буду вспоминать, как ты меня выбросил из семинарии — за шкирку, как нищего.
Он замолкает, и лицо лектора становится ещё бледнее.
— А может быть, вспомню. Никто не знает — кто и чего заслуживает.
— Вы знаете, — лепечет бывший священник, — вы знаете всё.
Тиран делает глоток вина.
— Ладно. — Итожит он. — Теперь от тебя больше прока — как когда-то вреда. Готовь достойную смену. Читай свои лекции. Кажется, они по нраву народу.
Он машет рукой, и лектор исчезает.
Ночь.
Дворец.
— И чего же они достойны? — спрашивает сам себя тиран, и глаза его вспыхивают.
— Ни один, кстати, — произносит он задумчиво, — не лёг костьми за веру, не отдал жизнь. Все перекрасились. Иные, правда, в эмиграцию дёрнули. Но самых крикливых я и там достал. А в семинарии теперь — музей мужества. Моего, конечно. Ибо — ничего другого они не достойны.
Рабочие заносят в семинарию предметы — длинные и продолговатые — кровать, тумбу, шкаф. Во дворе один человек в чёрном — но это партийная форма, а не сутана — говорит другому, одетому так же:
— Комната нашего вождя будет воссоздана точно. В этой комнате ему приходили в голову гениальные мысли. Вы понимаете, что нарушить хоть что-то из той обстановки — равнозначно кощунству.
— О да, — отвечает второй.
Рабочие несут полотна, на которых изображён тиран.
Он выступает с трибуны.
Зал огромен.
ОН — про него говорят теперь с придыханием, обозначая закатываньем глаз его недостижимое величье.
И вот говорит Он:
— Жизнь, как известно, даётся один раз. И этот факт неоспорим. Но именно из него вытекает необходимость жить хорошо. А жить хорошо — значит жить сытно. Сытость, сытость и сытость — вот наш девиз. Сытость плюс комфорт обеспечат нам материальное процветание на тысячу лет вперёд. Всё, что против сытости — долой.
Зал скандирует:
— Долой, долой, долой!
— Успехи нашего животноводства и земледелия, а также торговли велики. Но они растут. Они будут расти, поддерживая нашу сытость. Герои труда — и герои еды — другие герои нам не нужны.
Аплодисменты.
В застенке на каменном полу окровавленный Икс. За столом — писарь с лисьей мордочкой.
Здоровенный палач бьёт Икса ногой в живот.
Икс стонет.
Дверь с железным скрипом отворяется, входит тиран.
— Теран, — обращается к нему Икс моляще, — ты что забыл, что это я помог тебе…
— Терана никакого больше нет, — говорит тиран. — И даже кощунственно думать, что ты чем-то мог помочь мне.
И — обращаясь к писарю — спрашивает:
— Он сознался?
— Нет ещё, — подобострастно отвечает писарь. — Но сознается. Дело времени.
— Не надо. Уже одно то, что он мог помыслить, будто помог мне, достаточная улика. Уничтожьте его.
Икс стонет. Дверь захлопывается за тираном.
На эстраде — полнокровный бритый конферансье. Фрак сидит на нём великолепно.
— Итак, — провозглашает жизнелюб, — мы открываем наш замечательный конкурс обжор.
Аплодисменты
Конферансье ныряет в боковой проход, бархатный занавес раздвигается.
Огромный стол, на нём — горы снеди и кувшины с вином.
Два толстяка, встав с кресел, раскланиваются.
Садятся вновь, и каждый берёт по гусиной ножке.
По залу ползёт шорох:
— Правый потолще будет. Победит, небось.
— Не, левый вместительней.
— Разве можно столько съесть?
— Можно!
Толстяки едят.
Курятина, гусятина, баранина.
Шумные глотки вина.
Варёные яйца, караваи.
Масло сыр.
Опять — курятина, гусятина, вино.
Аплодисменты.
Длинные составы — составы серые, бесконечные, целиком въезжающие в огромные, псевдо-вокзальные пространства.
Составы страшные — когда они отходят с вокзальных задворок, простоволосые женщины бегут рядом, заламывая руки, и люди в чёрных формах отгоняют их.
Составы идут и идут, они въезжают в огромные пространства лагерей, останавливаются и вытряхивают живой человеческий мусор — по классификации крупнейшего философа страны.
Солдаты, многочисленные солдаты охраны.
Они сбивают этот мусор в ряды и гонят к огромным, мрачным, с крохотными окошками домам — гонят навсегда, ибо срок теперь один — пожизненный.
Правый толстяк с состязания обжор багровеет лицом, хрипит, куриная косточка застывает у него в руке.
Толстяк падает лицом в миску с салатом.
Его противник вскакивает, кричит счастливо:
— Я победил!
Аплодисменты.
Занавес закрывает сцену.
Выходит жизнерадостный конферансье.
— Итак, — возглашает он лучезарно. — Победил Бигль. Тит оказался слабее. Он умер. Но — попрошу заметить, сограждане — он умер абсолютно счастливым. Ибо величайшая власть в мире — власть нашего родного тирана — позволила ему есть вволю. Никто не виноват, что он оказался слабым в этом величайшем удовольствии — еде.
Аплодисменты.
Маленькое кафе в уютном проулке.
Двери открывают люди в форме.
Они быстро обходят кафе, всё тщательно обозревая, и присутствующие понимают, что произойдёт сейчас.
И действительно — входит Он.
Они — все присутствующие встают, лучась счастьем.
Он делает мановение рукой, и все садятся.
Официант — белый, как позёмка и такой же струистый, изгибаясь, спешит с подносом, на котором стоит бокал вина и лежит груша на блюдечке.
Тиран садится в специальную нишу, к окну.
Напротив него — статный красавец, начальник охраны. Он стоит, смотрит почтительно.
— Садись, Грив, — говорит тиран.
Тот садится, но держится строго, осанисто.
Тиран медленно режет грушу, ест её, запивая вином.
— Знаешь, Грив, — говорит он, — в те годы, когда я жил, продавая акварельки, это кафе было единственным местом, доступным мне. И два раза в неделю я заходил сюда — выпить вина и закусить его грушей.
Он вдыхает аромат сочного плода.
— Люблю груши, — добавляет он, отрезая ещё кусочек и запивая его…
Лицо Грива выражает подобострастие.
Небольшая комната в одном из стандартных домов.
— Мы должны действовать, как зилоты!
В комнате накурено, и лица присутствующих возбуждены, а глаза блестят.
Все люди, собравшиеся здесь молоды, длинноволосы.
Речи их — взрывные, но динамит сей условен, и… кому он страшен?
— Мы должны освободить страну… Зилоты будут нам примером. Не устрашимся — как они — дурного Рима чёрной власти тирана. Выведем нашу страну к рубежам света.
Сигаретный дым витает слоисто.
— Да! Да! Да! — слышны страстные голоса.
Дверь распахивается от мощного удара, щеколда отлетает в сторону.
Группа солдат, не произнося ни слова, быстро и точно скручивает молодых людей.
Из-за двери слышно — хотя источник звука не ясен:
— Даже мысли подобные будут тотчас делаться известными. А до действий и вовсе не дойдёт. И не надейтесь на публичные казни. Они, как известно, у нас отменены. Пожизненное всем — без суда. Вина очевидна.
Ни слова не произносящие солдаты выводят молодых людей.
Ночь.
Дворец.
Тиран глядит на грушу.
Откладывает её, произнося:
— Хватит пожалуй. Даже любимые фрукты — и те надоедают. Что уж о другом. Впрочем, нет: власть не надоедает никогда.
Он зевает.
— Был бы ты, — говорит тиран в потолок, ибо окон в помещении нет, — я б спросил: ну и как тебе моё царство на земле? А лучшего они не заслуживают. Сытость, сытость и комфорт, и никакой войны — и ты — их бог. А тебя, — он вновь глядит в потолок, — мы давно отменили.
Тиран зевает и ложится на узкую койку.
Из потолка начинает сочиться красно-бурая жидкость.
Капли падают на лицо тирану, блестят чёрным, переливаются.
Он вскакивает, недоумевая:
— Что такое? Канализацию прорвало?
Крупный кусок штукатурки падает с потолка, бьёт тирана по голове.
Вот он — такой же маленький, как когда-то, с головою, формой напоминающей баклажан — простёрт на полу.
И капает с потолка, капает буро-красная, отливающая чёрным субстанция, пока он весь не оказывается под нею — чтобы уже не встать никогда.