Стоял — высокий, угловатый, неправильный какой-то — будто над ним сыпались невидимые железные звёзды.
Жизнь шла обычно — извозчики летели, продавец пирогов нёс на голове обширный лоток с ароматным товаром, мальчишки кричали, предлагая газета.
Этот, стоявший, закурил — нечто неожиданное, не папиросу, не трубку…
— Не угостите табачком? — послышалось.
Достал пачку в блестящим покрытие, открыл…
— Что это за штучки такие? — удивился просивший. — Вроде на папиросы похожи…
— Это новый вид, с фильтром.
Удивился, но взял, закурил…
А тот двинулся не спеша, читая объявленья, дивясь, не понимая, как из двадцать первого его задуло, занесло сюда, в девятнадцатый; не зная, что делать, как выбираться…
Бессмысленно было идти в департаменты, обращаться в газеты, сочтут сумасшедшим, отправят к психиатру. Кхм. Существует ли психиатрия?
Железные звёзды всё сыпались с неба, но никто, кроме угловатого господина, курящего третью сигарету подряд, не видел их.
Прижиться тут?
Но деньги? Деньги двадцать первого века, имевшиеся в бумажники в достаточном количестве здесь бессмысленны, как куски экзотической бумаги…
Восстановить то, после чего оказался на углу?
Сейчас… что же было…
Вышел пройтись, снежок мартовской падал, завернул за угол… И всё…
Где же угол этот.
— Что прёшь! Не видишь! — раздалось, и едва успел отскочить от налетевшего извозчика…
Завернуть бы в трактир, отведать тогдашней водочки да осетринки! да на что…
И он шёл, шёл упорно, ища тот единственный, необходимый угол, с которого всё началось…
Сквозь надорванный пакет стирального порошка белело соблазнительно, и пахло свежестью.
Рожица высунулась оттуда — весёлая и лохматая.
— Давай сюда, — сказал человечек мальчишке.
И мальчишка прыгнул.
Сначала захватило головокружительное ощущение полёта.
Славно как, подумал мальчишка.
Фонарики мелькали, и лёгкий, пушистый и душистый, снег, кружил пёстрыми звёздами.
Потом мальчишка приземлился, и простор, открывшийся вокруг, напоминал белую пустыню.
А где ж человечек? Подумал мальчишка.
— А вот он я! — выскочил лохматенький и забавный.
Он сделал кульбит и завис в воздухе.
— Ух ты! — восхитился мальчишка. — А у меня так получится?
— Непременно, — пообещал человечек, паря меж синеватыми огоньков.
И мальчишка тоже прыгнул, и… завис…
— Ну что, — предложил человечек, — полетели?
— Ага!
И они полетели.
Змеило нечто вроде позёмки, но не холодной вовсе, и всюду играли весёлые цветные мерцания.
— А где это мы? — спросил мальчишка.
— В порошковой пустыне, — сообщил человечек, паря рядом.
— В какой-какой?
— В пустыне стирального порошка.
Пустыня разворачивалась свитком.
Она поднималась вверх, дарила новыми сгустками огней, играла оттенками. Потом показались города — бело-синие, наполненные различными строеньями, и такие же славные человечки плясали и водили хороводы.
— И никто никогда не грустит? — спросил мальчишка.
— Никто и никогда, — ответил человечек.
Они опустились, и мальчишка играл с жителями.
— А что, — спрашивал он, — у вас тут и пустыня и город?
— Ага! — радостно кивали они, продолжая резвится.
Музыкальные шкатулки звучали, и в иных переулках кружило нечто весёлое.
Потом снова летели над пустыней, но сколько рядом было человечков — два или три — мальчишка уже не разобрал.
Затем мелькнул переулок, показавшийся тёмным, птица большая пролетела, и мальчишка выскочил из ушка надорванного пакета в ванной.
— Здорово, — сказал он сам себе, и принялся чистить зубы.
Интересно, — подумалось непроизвольно, — а есть ли страна зубной пасты?
Но никто не ответил ему.
Это жезл, увенчанный пальцем.
Живым.
Да, он живёт, указует, упирается в провинившегося, сгибается, даёт вектор пути.
Кому принадлежит жезл?
— Мы пускались ради него в дорогу не раз, — рассказывает Гривохвост, чей хвост, естественно, похож на гривы.
— И?.. — интересуется Затейник.
— Всё бесполезно. И плыли, и мчались, и расспрашивали волшебников. Никто не знает, где этот жезл.
— Жезл пути, — задумчиво произносит Бобин.
— Да не жезл пути, — говорит Кусака. — А жезл сути. Найти его — вот был бы истинный жест!
Они молчат.
Каждый по-своему представляет этот жезл.
Вот он — играющий золотом…
Или нет — резной, из драгоценной породы дерева.
— Может из камня? — предполагает Гривохвост.
Всем им нужен указующий перст.
Живой.
Истинный.
— Гривохвост, — спрашивали, — а почему ты зовёшься Гривохвостом?
Откинув золотистую гриву и взмахнув светящимся хвостом, он отвечал:
— Потому, что главное во мне — грива и хвост.
И действительно — ни у кого не было такой шикарной гривы, и такого замечательного хвоста.
Гривохвост — частично похожий на коня, а отчасти на медведя панду — жил порою в лесу, порою уходил в горы, и никто не видел его часто.
Иным — любопытствующим — он объяснял:
— Я — родственник единорога. Существо практически мифическое. Вот и приходится скрываться.
Остальные звери в лесу — были вполне обычные звери, и только Гривохвост…
Впрочем, вообще не понятно — был он, или только показывался временами?
Или может, примерещился вообще?
Гривохвост, устроившись в расселине горы, улыбался загадочно, и глядел на облака.
Бабочка села ему на нос.
Он чихнул, и сказал:
— Извини.
Бабочка вынужденно слетела, и, сев ему на лапу, ответила: Ничего.
А потом добавила: Чудесная грива.
— Если ты поднимешься в воздух, я покажу тебе ещё и свой хвост. Он светится.
Бабочка взлетела, и Гривохвост продемонстрировал ей хвост.
Он действительно светился.
— Чудесно! — восхитилась бабочка. И спросила: А что ты тут делаешь?
— Ничего, — ответил Гривохвост. — Просто лежу и смотрю на облака.
— В общем, чудное занятье. — Сказала бабочка.
И улетела, оставив в воздухе славный зигзаг.
Всё было чудесно.
Гривохвост продолжал лежать, и смотреть на облака.
— С чего бы это дубу верещать? — дивились барсуки и белки, собравшись около него.
Дуб верещал.
Или пел, но это больше напоминало верещанье.
Зайцы присоединились к барсукам и белкам, и тоже недоумевали.
Они постучали по дубу.
Верещание (или пенье) сделалось тише.
После повторного стука, оно прекратилось вовсе.
Из складок дубовой коры высунулась забавная, остренькая мордочка.
— Ты кто? — спросили звери.
— Я — Верещедуб. — Ответило существо.
— Как, как? — переспросили звери.
— Верещедуб. — Повторило существо. — Имя сложное, конечно.
— И… откуда ты взялся, и что делаешь? — поинтересовались звери.
— Сам не знаю, — ответил Верещедуб. — Мне кажется, я упал с облака, увидев подходящий дуб. Ибо основное моё занятье — сидеть в складках дуба и верещать.
— Но… — сказали звери, — у тебя получается очень громко. Не мог бы ты верещать потише?
— Попробую. — Ответил Верещедуб, и исчез.
Послышался тонкий свист, мелодичный даже.
Потом… действительно раздалась песенка.
Но быстро смолкла, и Верещедуб высунулся из коры.
— Так подойдёт? — спросил он.
— Ага, — ответили звери. — Так приятно даже.
И разошлись.
А Верещедуб завёл свою… скажем, песенку.
Он жил некоторое уже некоторое время в лесу, пел, иногда переходя на свист, и звери однажды задумались: А чем он питается?
Никто никогда не видел, чтобы Верещедуб выбрался из дуба, и озаботился пищей.
Белки принесли орехи, зайцы — морковку, барсуки — коренья.
Дуб молчал. Вернее — Верещедуб.
Постучали по коре, и он высунулся.
— Верещедуб, — сказала одна из белок, — вот мы задумались, чем ты питаешься. Никто никогда не видел, чтобы ты ел. И принесли тебе разного — попробовать.
— Спасибо, — ответил Верещедуб. — Я тронут вашей заботой. Но… я ничем не питаюсь. Мне достаточно сидеть в складках дуба и петь. А в благодарность, я исполню вам новую песенку.
И он, скрывшись в складках коры, исполнил нечто такое приятное, что звери заслушались.
Гуляет с собакой.
Они стоят у гаражей, под золотящимися тополями мая.
Больше никого нет во дворе.
Их разговор непроизвольно врывается в его мир…
— Иконы там все намоленные, и ощущение такое… такое…не передать…
— Да, я тоже почувствовала. И за зятя молилась, и за дочь. И прямо, кажется, молитва так и поднимается, так и летит в Господни миры…
Слова сливаются просто в шум.
Он, глядя на своего вертящегося пуделька, думает о своей зигзагообразной тропе к Богу, которая — страшно подумать — не привела никуда…
Первым делом в закутке, в отсеке, заполненном альбомами, каталогами, всякой антикварностью предложил мелкие серебряные монетки Российской империи — хотел продать…
Тётка, разложив их, рассматривала в лупу…
— Возьмём, возьмём, — говорил она. — Сколько просите?
— А какова ваша цена?
— Ох, сейчас тогда подождите, главный придёт, сама не скажу…
Он пока рассматривал фарфор в старинной горке, и нечто металлическое, казалось, ещё низвергнется с потолка.
Главный — тощий и недовольный — принёс на лотке два стаканчика кофе, один из которых тотчас взяла тётка…
Продал, продал давно надоевшие детские монетки, и пошёл шляться по коридорам лабиринтообразным, заворачивая, петляя, и всюду были отсеки, из коих пялился на него антиквариат, минералы, монеты…
Прижавшись к витой ограде, счастливо избежал чрезмерного разбрызга струй поливальной машины; миновав церковь, где венчался Пушкин, вошёл в маленький скверик.
Парочка алкашей на скамейке; он — массивный, одутловатый, животастый, она маленькая, с красным опухшим лицом, улыбается заискивающе:
— Помогите хлебушком, молодой человек!
Пожал плечами, проходя.
На дальней скамейке устроился, позвонил главному редактору — освободился? Нет?
— Ага, подходите, — услышал.
Никогда до того не печатался в этом журнале, и удивлён был, что напечатали.
— Буду через 10 минут, — ответил, поднимаясь.
Животастый алкаш обернулся, крикнул: Эй, очки, подкинь на водяру!
Пробежал, не отвечая…
В закутке писательского дома получил сумку с авторскими экземплярами; главред болтал с кем-то, обменялись рукопожатьем, покивали друг другу… вот, в сущности, и всё…
Просто публикация.
Мог бы и без неё обойтись.
И — переулочной, майской, в особняках и уютнейших скверах Москвой побрёл к метро, решив пройтись; побрёл, озирая тысячу раз виденное, и всё равно такое дорогое, родное, близкое…
Тучи двигались медленно — одна большая и полторы маленьких.
— Ничего себе! — воскликнул Грибной Грюм, и спрятался под шляпку.
Потом выглянул из-под неё — дождя ещё не было, но мрачно-фиолетовая тень ползла по земле.
— Эй, Грюм, — послышалось.
Он обернулся.
— Это ты? — спросил он.
— Ну да, — отозвалась Многоглазая Лямпа. — Ты хорошо спрятался?
— Ага. Под моей шляпкой никакой дождь не страшен. И даже ливень. А что?
— Да, вот, — сказала Лямпа, — переживаю. Глаза-то мои не закрываются. Зальёт их…
— Так давай ко мне! — предложил Грюм.
— А можно? — робко поинтересовалась Лямпа.
— Конечно! — щедро ответил Грюм.
Многоглазая Лямпа развернулась, посверкав всеми своими глазами, и втянулась под шляпку Грюма.
И тут же упал ливень.
Был он блистающий, переливающийся, стальной, водяной, лиственный…
— Ух ты! — восхищался Грюм, выглядывая, — никогда такого не видел.
Глаза Лямпы смотрели в разные стороны.
— И верно, — подтвердила она. И добавила: А у тебя тут уютно, под шляпкой.
— Ещё бы! — воскликнул Грюм. — Это же особая Грибная шляпка. С ней ничего не страшно.
А ливень смолк.
Большая туча ползла дальше. Грюм слегка сдвинул шляпку — мир сверкал и переливался.
Полторы маленьких тучки ползли за большой.
— Эй, — крикнула Лямпа, — а вы не будете дождить?
— Вот ещё! — отозвались тучки.— Воды и так хватает, а нам надо поспешать.
И они ускорились, догоняя большую.
А Грюм и Лямпа, благополучно пережившие ливень, стали пить дождевую влагу из листьев-чашечек.
— Вкуснее чая, — сказала Лямпа.
— Ага, — согласился Грюм.