Его подставила жена. Жена с любовником — как объяснили блатари, с которыми сошёлся на зоне. Он — сильный, крепкий, работал реаниматором. И дружба с блатарями дала многое, многое… Сначала думал бежать, расплавленный свинец мести переливался в сознанье, и планы строил — прочные, как избы, и блатные готовы были помочь, почитая месть такую святым делом… Но что-то замкнулось в нём, запнулось. Он не спал ночами, почти не спал, но даже после короткого — два-три часа — забытья поднимался свежим и сильным. А ночью перед ним текли, мерцая золотом, неизвестные стены; они низвергались, точно сотканные из великолепных звёзд, и за ними, за их зыбким мерцаньем оживало иное — незнакомое, жаркое, не от мира сего…
Библию можно достать было. Стал читать, вглядываясь в корни слов, ища трудно дававшиеся ответы…
Слух о старце был широк, как поле, и светел, будто праздничный день. Он тёк и тёк, захватывая всё новых страдальцев, и шли люди, несли лукошки своих бед и обид и возвращались — сиявшие облегчённостью.
У женщины, когда-то посадившей мужа, жизнь разваливалось — как размокший хлеб в ладонях. Поначалу всё шло хорошо — и вышла замуж за любовника, который и подбил на аферу с мужем, и зарабатывал тот, и… В один момент всё лопнуло, сорвалось в бездонный проран… Больная, опустошённая, не знающая зачем живёт, ехала она в дальний монастырь, к старцу, и сами нюансы пути наполняли сердце ещё большей горечью. Запоминались детали — резко, остро, избыточно — облако, похожее на колесо, колбасная шкурка на затоптанном перроне… А потом, когда входила в скит, точно не видя глядела на людей в чёрном, на скорбных, страждущих…
Вот в келейке…
— Валера? Ты?
Седовлас, седобород, худ, и точно серебряное свеченье от него исходит… И на колени падает она, бормоча — Валера, Валера…
— Что ты, Бог с тобою, — кротко отвечает он. — Я давно всё простил. Встань, расскажи…
И, потрясённая, с сознаньем, иссечённым зигзагами былого, она говорит, говорит долго, а он просто глядит на неё, и из очей его — которые будто одни и видны на лице — течёт тихий, скорбный свет…
Финальные дни того лета были мечены дождями — густые их гривы колыхались над Москвой, наливали слюдяной влагой траву, и текло пространство печалью…
Дожди налетали, затихали, но в кратком затишье чувствовалось вызреванье новых, и небо не светлело почти, перекипало лилово-серыми, коричневатыми тучами, в которых порой мелькало синеющее окно, и тогда верилось, что всё будет хорошо.
С женщиной ходили гулять, брели под зонтами, заходили в кафе, где мерцание чёрного кофе оттенялось янтарным высверком коньяка, и смеялись, шутили; потом вновь брели переулками; вечерело, фонари — шаровидные узлы перспективы — наливались опаловым светом, и с крон тополей и клёнов опадала листва…
И понятно было, что ничего не получится, что так и останутся друзьями, и снова шли гулять, снова сидели в кафе, за окнами которого вдруг начинало бушевать, и листья кидало в стёкла, и щемяще-грустно было на душе, хоть шутки срывались с губ…
На лестничной площадке, шатаясь, вытащил полупустую бутылку водки из кармана куртки и хлебал ядовитое счастье, хлебал… Приятель — хозяин квартиры, у которого ополовинил бутылку — не пил, стоял рядом, курил, столь же терпел, сколь и страдал. Когда-то вместе пивали, но друг сорвался вовсе, ощущенье паденья в проран от теперешнего его поведенья было велико, траурно… — Может останешься? — что говорил в ответ неясно было, слова цеплялись друг за друга….
Лифт вызвали. Уехал.
Хозяин поднялся в квартиру. Мысли были тяжелы, как свинец.
Под вечер в лесополосе доставали из багажника сковородки, кастрюли, снедь, маленький столик раздвигали, окружая его складными стульчиками, и готовили, готовили еду, варили, жарили… За ужином смеялись, шутили; пустые консервные банки были аккуратно собраны в пакеты, и ночлег ждал в стогах, чьи очертания в сгущающихся сумерках напоминали доисторических зверей… А впереди было море, море… Две недели солёного, крепкого, сияющего счастья, и засыпалось легко, спокойно…
— Как же это делается? — Бормотал он, — Как же это делается у вас, у землян?
Он стоял у стены древней готической церкви — человек в чёрном плаще — растерянный, недоумевающий и бормотал это своё…
— Что как делается? — спросил проходивший мимо, останавливаясь.
— Ну, как вы переходите из мира в мир?
— Из мира… куда?
— В другой мир. В другое измерение.
Опешил. Ответил:
— Никак. Мы даже не знаем, есть ли миры, кроме нашего.
— Как так? Вы вечно живёте в одном мире?
— Ну да.
— Но… как же… — и некто в плаще стал щёлкать пальцами, трясти головой, усиленно что-то бормотать, потом… точно вспыхнул и пропал.
На стене заиграли зыбкие тени, померцали чуток и тоже пропали.
Человек двинулся дальше, считая, что увиденное не было реальностью.
— Ну, — спрашивали вернувшегося, — как там?
— Ужасно, — отряхивая плащ от невидимых искр, отвечал он. — Они всё время живут в одном мире и даже не знают о наличие других.
И местные качали головами, недоумевая.
Один в громоздкой пустоте читального зала…
Совершенно один.
Лето. Ещё две недели до отпуска.
Вздохнул.
— Не вздыхай, — послышалось.
Вздрогнул:
— Кто здесь?
Пустота и тишина.
Почудилось, подумал.
Шлёпал по клавишам, писал…
— Опять не то, — воскликнул.
— Почему? — Раздалось. — Очень даже ничего получилось.
— Да кто же здесь?
— Ну, — послышалось в воздухе, — считай, что я — гномик одиночества.
— Ну и ну. А такие бывают?
— Бывают.
— Или я просто схожу с ума?
— Ну и что страшного? Я же буду с тобой. Допиши последнюю фразу, чтоб рассказ был закончен.
Он дописал.
— И что? — Произнёс он вслух.
Тишина висела в воздухе, и прозрачная плёнка такой же тишины окутывала мозг.
Он подошёл к окну, поглядел на двор, на сочащийся дождь, на влажные деревья, и подумал: «Жалко, что гномика одиночества в действительности не существует.»
Невидимка-гномик смотрел на него из угла, посмеиваясь.
«Букинист» — старый магазин, где бывал в юности; зашёл, а изменений почти нет: книги на стеллажах, альбомы на стендах, всё так, как в советские времена — будто лопасть времени вернула вспять. Но — под стеклом ряды монет: мерцает старое серебро. Стал рассматривать. Под стеллажом — кот: серый, ухоженный, в пёстром ошейнике. Глаза человека попали в глаза кота — тот вспрыгнул на стекло стенда, ткнулся головой в руку; мурлыча, разлёгся, потягиваясь… Человек рассматривал монеты, гладя кота — нежно-пушистого, ласкового.
— Гоните его, — послышалось за спиной. — Ишь, монеты посмотреть не даст!
— Ничего, он не мешает.
В кармане зазвонил мобильный, и человек, отвечая на звонок, вышел из магазина.
Запомнит ли его кот?