Трамвай-аквариум проплывает не быстро; рыбки-люди видны в нём…
Ржавчина в тополиной листве. Август — золотистым солнечным светом — продлён в сентябрь, и всё кажется — мчится, мчится поезд, но когда будет остановка, на которой сходить — неизвестно.
Он эгоист.
Он погружён в себя, как в шахту. Страшно ему иногда, иногда видит мерцающую бездну, переливающуюся огнями, и не понимает — где она помещается в нём?
Он эгоист.
Он не делает ничего плохого по отношению к другим.
Он любит строки осени, осенние трамваи, муаровые сумерки, останкинскую телебашню кораллового оттенка на фоне выцветающего неба.
Любит жёсткую, облетевшую листву, закорючки улиток…
Он идёт вечером гулять, и любуется огнями машин — световой змеёю, изгибающейся сложно и славно.
Он возвращается и сочиняет Записки эгоиста.
Примерно такие, как этот текст.
Мнил себя всезнающим, много читал — зазнаистый такой ребёнок… Детское лето — на даче у дяди и тёти… И едут на Голубые озёра, где мощные пласты воды врезаны в гигантские песчаные раковины. Вдруг, устав глядеть в окно, говорит: А представляете, Сталина стали реабилитировать, фильмы показывают, где он — герой…
Песчаная лента дороги вьётся и вьётся.
Дядя, ведущий машину: И правильно! — говорит. — Сталин это сила. Это — мощь.
Ребёнок, убеждённый, что все разделяют его антисталинский запал, вскипает; они спорят, горячится ребёнок, много узнавший от отца.
Что теперь вспоминаешь, взрослый?
Что дяди, который позже был твоим крёстным, давно нет на свете, а тётя пережила его на год?
Или бликование синей, глубокой воды, которой никакого нет дела до мелких людских страстей? До распри, вспыхнувшей на песчаной дороге?
Или воспоминанья вовсе не имут цели — уютно, а порой беспокойно размещаясь в тебе?
Жёсткая, много зарабатывающая, внешне милая, веснушчатая. На похоронах матери — ни слезинки: только дело: сухо, чётко…
Мать, держа за ручку, спрашивала : Гусёнок, тебе какую шоколадку купить?
Токи недовольства шли снизу, крохотная девочка отвечала: Я не гусёнок.
— Извини, доченька, — говорила мать, и покупала шоколад подороже.
Тридцать лет прошло.
Главбух в крупной фирме, привычны заграничные вояжи — и на отдых и по делам, привычны большие деньги.
Мать, быстро сгоревшая от рака.
Немноголюдные похороны.
В квартире матери потом, уткнувшись лицом в одно из её платьев, рыдает, вспоминая гусёнка, захлёбываясь многими воспоминаньями…
Озеро бликовало, переливалось огнями, мерцало зрелым золотом, и так хорошо было, что он не выдержал, встал, подошёл к одному из берегов и стал читать свои стихи — громко, вдохновенно. Женщины смотрели на него с восторгом, внимали, подходили потом знакомиться…
Он вообще-то сидит на скамейке, в тени лип, не вставая, не подходя к воде, и чётко зная — как бы хорошо не было, он не решится читать вслух свои стихи.
Белая в серых пятнах кошка появилась во дворе учрежденья. Пушистая, милая бродила под навесом курилки, вспрыгивала на скамейки, и журчала жалобно, мяукала мелодично… — Что ты хочешь? — спросил человек, выдыхая сизый дым. — У меня нет ничего для тебя. — Кошка посмотрела на него, зрачки её мерцали таинственно, и в прорезях их точно светилось знанье о параллельных мирах. — А я ничего не знаю о них, — неожиданно для себя сказал человек. Кошка, показалось ему — кивнула. Конечно, показалось — просто тонкое её, неуловимое движенье чуть напомнило вполне осмысленный кивок. Человек затушил сигарету, и пошёл к себе в отдел — где за отсутствием более серьёзных занятий — принялся сочинять стихи.
Кошка спрыгнула со скамейки, медленно пересекла двор, и скрылась на территории детского сада…
Неровная, разбитая, жёлтая дорога — въезд на кладбище; один автобус, увозя похоронивших, разворачивается, въезжает другой; у конторы пестреют венки, две женщины — обе в чёрном — стоят обнявшись; потёртые, растерянные мужики… Сумма ассоциаций, даваемая смертью близких, тяжела; крутится в сознанье ком, переворачиваешь его и так, и эдак. Прореха в сознанье — где человек-то? Всё понятно и всё безнадёжно непонятно.
А на кладбище высоченные сосны — корабельные, розоватые, могучие — точно векторы верного движенья вверх; а что лопаты стучат, а перед тем комки земли тукали о крышку гроба — вроде и неважно перед ликом вечной высоты, куда устремляются сосны…
Клоун в жизни смеётся редко, редко… Растоптанные, огромные башмаки, красный или морковный нос, песочный парик, дурацкая кепка… Мускульная сила шутки отталкивает равнодушие зала. Клоун жонглирует великолепно — и предметами и шутками. Он знает, когда, что нужно; и что репризы иные плоские, как галька, не его вина… Клоун смывает грим — и с ним же улыбку; он устал, он хочет напиться. Клоун — стержень цирка, и быть таковым всю жизнь, даже имея успех — грустно, грустно…
По плитам ползёт, тащит былинку. Тащит целенаправленно, уверенно, не отступая перед мельчайшими трещинками в плитах; тащит, обладая силой, не сопоставимой с моею — человека, наблюдающего за муравьём. Особенно глубокий провал — и муравей ведёт себя странно: оставляет на миг былинку, задом выбирается на гладкую поверхность, после чего опять берётся за труд. Упорно, как будто с верой в единственно правильный, или возможный путь…
Один пролистал журнал, кем-то забытый на скамейке — глянцевый журнал назывался: Культура здорового образа жизни. Второй разглядывал подобранную на помойке фанеру: собирал себе тумбочку под модели машин. Маленький сквер, памятник Бажову виден со спины, и белые и серые изваянья героев его сказов высятся вокруг; а дальше, за сквером — новые, громоздимые в небо башни домов… — Слушай, мы, наверное, живём в Вавилоне, — сказал один, отбрасывая журнал на жёлтые рёбра скамейки. Забавная мохнатая собачка, потешно лая, погналась за вороной. Второй ничего не ответил, щёлкая ногтем по поверхности фанеры.
Июль тёк золотистым воздухом.
Шёл спиной вперёд по белой разделительной полосе: ночь, машины не подразумевались; шёл и говорил нечто претенциозное красивой девице, с которой только что познакомились у ларька, торговавшего спиртным. Дачный посёлок недалеко, тёмные силуэты крыш и купы деревьев таинственны; и он, идущий спиной к перспективе, твердит нечто экстравагантное, ибо никогда не изменял жене, и не собирался снимать девиц, твердит, чувствуя себя участником кино…итальянского что ли?
А потом пьяная ночь на даче — яркая метафизическими огнями, — ибо вместо дела читал стихи, и девицы — провинциальные, лихие — слушали с восторгом, и потом с одной из них ходили ещё за водкой, шли мимо пруда, — обмелевшего, старого, — остановились, сделали по несколько глотков из горлышка…
Хорошо было? Плохо?
Он будет вспоминать — все углы, подробности их отношений; вспоминать без конца, протаскивая нити больной памяти сквозь игольное ушко реальности, вновь обжигаясь бывшим давно, и не зная силы, способной исцелить от воспоминаний… Мелочи, детали, некогда уютные, слагаются в тяжёлый ком, осевший в его душе: вот она пришла, и купила ему сигареты, и пили коньяк — весело пили, смеясь, рассказывая взахлёб о кусках лета: пили с ней вообще много…Вот скамейка в парке, и под липами пьют баночное пиво, чьи трёхгранные глотки спасают от жары, а вот сидят в кино — но какая картина? О чём? Помнится только: рука в руке — замок, так и не замкнувшийся никогда… А вот она в гробу — лицо пастозно-белое, и не она это вовсе, лишённая оболочки движения, смеха, речи, косная, мёртвая; и вновь бредут по осенней аллее и канадское золото листьев шуршит под ногами, как будто смерти нет — а на деле вот же она: ждёт за поворотом…
Щучий финт остро разорвал воду, и хрустальные снопы брызг засквозили в воздухе. Дядя рванулся, ушёл под воду, и выбрался на поверхность, сжимая приличную щуку. — Есть! — удовлетворённо произнёс он. Племянник глядел заворожено. Небольшой затончик, ранняя очень, прохладная, оливково-медовая цветом вода. Спуск — крутой, крытый плюгавый травою, и дядя, пробуя плёнку, определил — Что-то есть. Племянник ждал на берегу. И вот — взрыв, финт, зыбкая восьмёрка, выписанная в воздухе щучьим телом, так что показалось голова и хвост рыбины слились в одно, и дядя, выбирающийся с живым, серебристо-зелёным трофеем на сушу…
Пёстрые кадры памяти соединяются в кино жизни твоей, племянник.
Интересно ли оно?
Не знаю — но какое есть…
Глаза человека, второй час не вспоминающего о едва пригубленной кружке пива, мерцают красным огнём… Крошка Цахес распоясался, и человек, быстро записывающий что-то в блокнот, понимает, что его пора убивать… Некто с птичьим профилем, зайдя в кафе, безошибочно понимает — к кому надо подсесть; глаза вошедшего при этом тревожны, тревожны… оба здороваются, как старые знакомые, и пришедший повествует о Носе, отделившимся от хозяина, и в мундире, самостоятельно… — Неужели самостоятельно? — Представьте… — Господа, господа, не забывайте о Процессе, — говорит нововходящий — худой брюнет. — Ибо Процесс везде, он всегда идёт над нами. — Правда? — оживляются двое. — Расскажите.
Свечи в мистическом кафе переливаются разноцветными огнями…
Лабиринт будет виться, клубиться, дрожать, распадаться…
Из дома многоквартирного, коммунального — проулками, мимо лавки овощной к скверу, где возле паребриков копится барочная, витая листва, потом — мимо пещерообразного депо, где печально свесив рога, стоят гигантские улитки трамваев, к домам — старым, высоким, со взмывами окон; и в подвале одного из них слесарная мастерская, и, присев на корточки, заворожённо глядишь, как из плоской пластины возникает миска, и вдруг мастер, улыбнувшись, открывает фортку и протягивает её тебе — ребёнку, и берёшь — радостный, польщённый, относишь маме… Осталась ли миска? Нет, нет…
А то — мчал на велосипеде между дач, мчал бодро и ходко, и вдруг — наехал на что-то велосипед, дрогнуло колесо. Остановился. Слез.
Нож — изощрённой лагерной работы; нож-трофей был отдан дяде — заядлому рыбаку — и долго служил ему…
Залы лабиринта, замшелые стены, испещрённые неясными знаками, переходы, лестницы… И бредёшь и бредёшь, сознавая, что к свету выведет только смерть.