Вороны роняют круглые шарики грая, и медленно плывущий белый пух — тополиный июньский снег — контрастирует с ними, звонкими…
Двор, образованный суммой домов, есть часть сложной, разветвлённой лабиринтом системы — и несложно заплутать среди бесчисленных переходов, арок, тупичков, ежели не знаешь чёткого алгоритма пути.
Один из домов жёлт, громоздок, напоминает старинную хребтообразную крепость; голуби на карнизах его — что ноты, но мелодия не звучит, не звучит…
Дом наполнен коммуналками, и жизнь в нём густа, быт — что крепкозаваренный, настоянный чай, не то борщ, сваренный столь круто, что ложка стоит в нём, не падая.
Скрипят, стреляют половицы паркета; двери массивны, а потолки высоки — и любо ребёнку вглядываться в тонкие трещинки, представляя географическую карту несуществующей страны, мечтать.
На втором этаже живёт часовщик — дядя Костя — и ребёнок порой отправляется в гости к нему: пошуровать. — О, заходи, — приветствует его старый, с желтоватым пергаментным лицом часовщик, и ребёнок, немного робея, проходит к пузатому комоду, из какого выдвигается ящик, наполненный блёсткими — колесатыми и с камешками — деталями, и, зачарованный, перебирает их, тихо бормоча что-то…
Пожилая болгарка на четвёртом этаже гадает, и пёстрые карты быстро мелькают в худых склеротических пальцах, обнажая скрытую схему чьей-то судьбы.
— Маш, рассольник выкипает! — режет воздух крик, и спешит заболтавшаяся хозяйка, спешит по длинному, коленчатому коридору на огромную кухню, где четыре плиты организуют пространство, как дома организуют двор. В пасти колонки синие языки пламени — трепещут они, как крохотные флажки… А сковородок! кастрюль! Скарб людской должен бы характеризовать хозяев — да нет, всё похоже: подумаешь — сковородка обожжена сверх меры, да не вычищена кастрюля…
Володька — в истёртом пальто, подвязанным сальной, перекрученной верёвкой, с худым, волчьим лицом — заходит к Вальке-сестре — тихой алкоголичке.
— Буишь? — А то!
Пьют из грязных, щербатых чашек сладкое тягучее пойло — портвейн, принесенный Володькой, дымят Беломором, пускают ядовитую — по загубленным жизням — слезу.
Витёк — сын Олега: атлета, мастера спорта по толканию ядра — катит по коридору на трёхколёсном велосипеде и распевает что-то, пока Любка — мать — не заорёт на него, или не позовёт ужинать.
Густо дана жизнь, мазки её пестрят, золотятся, чернеют…
Ребёнок во дворе слушает вороний грай, мечтая собрать блёсткие шарики в коробочку… Качели скрипят, и две девочки в песочнице строят нечто.
…гроб вынесли из подъезда, установили на табуретах; старуха рыдала, гладя лоб дорогого покойника; полукругом стояли люди, и ритуальный автобус был запылён.
Мальчишки семи и девяти лет глядят на похороны с лестничной площадки.
— А умирают навсегда? — спрашивает младший.
— А то,— басит тот, кто постарше, в ответ. — Страшно?
— Ещё б…
— А давай поклянёмся не умирать никогда!
— Давай, — соглашается младший.
Летнее солнце подчёркивает запылённость окна.
Что дому чья-то конкретная смерть? Чужая трагедия? Провал в смертный проран? Массивный — стоит он вторую сотню лет; видавший так много смертей, свадеб, радостей, горя, будто пронизанный токами времени, хранит он в себе густую-густую плазму необъяснимой жизни, хранит надёжно — будто и впрямь противореча проискам смерти.