Чёрный зигзаг краски на белой стене скучал. Жарило майское солнышко, и стена белела особенно ярко, а зигзаг на ней казался лишним, посторонним.
Он и самого себя воспринимал именно так, и от этого скука его окрашивалась чёрным — под стать его цвету, хотя в душе он был розовато-золотым, жаждущим действий, движений, прыжков.
Кирюшка проходил мимо, глядел на пыль дороги, на мелкие камешки, и думал: А вот хорошо бы было…
— Привет, Кирюшка, — неожиданно для самого себя сказал зигзаг. Неизвестно как он почувствовал, что это именно Кирюшка, но он почувствовал — точно и верно.
Мальчик испугался было, потому что на улице не было никого, и он не понимал, кто может говорить, но зигзаг тотчас унял его страхи, объяснив:
— Да, да, не удивляйся, это с тобой говорю, именно я — зигзаг.
— А чем же ты говоришь? — всё же удивился Кирюшка. — У тебя же нет рта.
— Не знаю, — ответил зигзаг. — Но говорю. Наверно, мне очень скучно, и от этого я смог издавать звуки.
— А ты слезай со стены, — предложил Кирюшка. — И мы поиграем.
— Думаешь, получится? — неуверенно спросил зигзаг.
— А ты попробуй.
Зигзаг попробовал — и действительно получилось: он соскочил ловко, острые края его дрогнули, и он протянул один Кирюшке, как лапку.
— Будем знакомы, — сказал зигзаг. — Я зигзаг.
— А что я Кирюшка — ты уже понял, — сказал Кирюшка.
— Ага, — отвечал зигзаг. — Ну что поделываешь?
— Просто бреду один.
— Тогда пойдём вместе? — предложил зигзаг.
— Будет здорово, — согласился Кирюшка.
Со стороны могло показаться, что мальчик гуляет с маленькой, чёрной собачкой.
Они перешли дорогу — аккуратно, посмотрев, чтобы не было машин, и тут же свернули в лесопарк.
— Давай побежим, а, Кирюшка? — предложил зигзаг, ибо он достаточно наскучался на стене.
И они бегали, потом играли в чехарду, потом Кирюшка кидал зигзагу палочку, и тот ловко приносил её, зажимая своими изломами. Им было весело.
Зигзаг смеялся так, будто звенели серебряные колокольчики.
И Кирюшка хохотал, понимая, что совершенно неожиданно обрёл замечательного друга.
— Только не рассказывай взрослым, — попросил зигзаг, когда они возвращались к стене — ибо у каждого существа есть дом. Или на худой конец — домик. У зигзага это было стена.
— Что ты, — сказал Кирюшка, — мне бы это и в голову не пришло. А мы ещё поиграем с тобой?
— Конечно, — отозвался зигзаг. — Всякий раз, когда будешь проходить мимо этой стены, я буду соскакивать, и мы двинемся с тобой в лесопарк, как сегодня.
Они дошли до стены, и зигзаг, пожав мальчику руку своими завитушками, ловко забрался на место.
А Кирюшка — довольный — пошёл домой, насвистывая песенку.
Коля глядел в тетрадку, и цифры смеялись над ним. Нет, даже не смеялись — насмехались. Не в силах понять, как делить и умножать, бедный Коля вяло водил ручкой по тетрадке, рисовал странные рожицы, и думал, как бы одним разом, одним…
— А так не бывает, — послышалось.
Коля вздрогнул, озираясь, но в комнате кроме него никого не было.
Он уставился в тетрадку, бормоча:
— Неужели…
Да, да, тройка — не такая уж страшная, никак не хотевшая умножаться на двойку подмигивала ему.
— Мне, казалось, ты надо мной смеёшься, — сказал Коля.
— Вовсе нет, — ответила тройка. — Я просто ждала, чтобы ты улыбнулся в ответ.
— Но… как же я улыбнусь — вы такие строгие.
— Но — какие мы красивые, посмотри: как изящно загибается хвостик девятки, как тонко поднят вверх хоботок шестёрки, и как рвётся, рвётся взлететь единица.
— Прыгай к нам, Коля, — услышал он голоса сразу нескольких цифр.
— Как же? — растерялся. — У меня не получится.
— А ты зажмурься, и давай сюда, — предложила тройка.
Он так и поступил.
Получилось чудесно — на белой, точно снежной поляне, он играл с цифрами в чехарду. Девятка всё время выигрывала, а двойка отставала.
— Это, естественно, — сказала девятка, — просто у меня больше опыта.
Зато двойка превзошла всех в салочках.
Они просто бегали потом, и восьмёрка, покачивая боками, смеялась так задорно, так весело, что мальчик Коля рассмеялся ей в ответ, и выпал — но не страшно было, нет-нет — из тетрадки…
И тогда, глядя на волшебный мир цифр, он понял, как легки действия между ними, как связаны они тонкими смысловыми дугами, и как мелодично звучат суммы и разности!
Андрюше подарили фотоаппарат.
Он очень радовался.
Такими штуками пользоваться теперь не сложно, и он быстро научился.
Вышел на улицу и тут же сфотографировал ворону, сидевшую на ветке тополя.
Ворона с граем взлетела.
— Не понравилось, наверно, — сделал вывод Андрюша.
Он брёл по двору, думая, стоит ли щёлкнуть песочницу, увенчанную огромной забавной кепкой, или нет.
Или, может, снять крадущуюся кошку?
Всё можно было сфотографировать, но всё было так обычно, что не хотелось доставать новенький, блестящий аппарат.
Мальчик долго бродил по двору, вышел на соседнюю улицу, но там было всё то же — однообразное, обычное.
Машины проезжали, люди шли по своим делам.
Лаяла собака, погнавшаяся за кошкой.
Андрюша приуныл.
Не зная, где бы найти нечто необычное, он залез в подвал соседнего дома, и там…
В уголке, поблёскивая хромированными деталями и маленьким экраном, стояла машина времени.
Андрюша сразу узнал её — именно такой она и представлялась ему, когда он читал книжки с картинками.
Книжки были про историю, и Андрюше очень хотелось попасть в тот или иной её отрезок.
Он забрался на сиденье машины времени и нажал на самую большую кнопку.
Тотчас экран вспыхнул, и под ним побежала строка.
Андрюша понял, что, пользуясь клавиатурой, нужно ввести время.
Он написал — Древний Египет.
Тотчас всё зашумело, завертелось, помчалось, и вот уже он сидел на машине среди песков, а люди в отдаленье тащили блоки — огромные каменные плиты — и громоздили из них пирамиды.
В отдалении — в мареве будто — маячил необычный город.
Андрюша достал свой фотоаппарат и начал снимать.
Вот люди тащат блоки, вот надвигают их один на другой.
Вот толстый и с жёлтой мордой дядька кричит на них…
А вот дядька, помахивая плетью, направляется к нему, к Андрюше…
Тут мальчик быстро нажал на большую кнопку, и снова оказался в подвале, причём даже и не заметил полёта.
— Ух ты, — воскликнул он, и набрал — Древняя Греция.
Машина заурчала, как живая, и понесла, понесла его.
И вот уж вокруг шумит море — синее-синее — хотя называется почему-то чёрным. И корабль по нему плывёт — не такой, как сейчас, под парусом, плотно надуваемым ветром.
Город белел за спиною.
Храмы вздымались, и люди в длинных одеждах входили в них.
Андрюша щёлкал и щёлкал.
Ему было весело.
Он не заметил, как маленький курчавый мальчик подбежал к нему и спросил:
— А что ты делаешь?
Андрюша оторвался от своего фотоаппарата и сказал, думая, что мальчишка всё равно не поймёт его:
— Фотографирую.
— А это как? — спросил мальчишка, поняв речь, но не слово.
— Это такая машинка, — объяснил Андрюша, — которая делает маленькие картинки.
— Маленькие картинки чего?
— Того, что есть вокруг.
Мальчик посмотрел на него недоумённо.
— Папа! — крикнул он.
Но Андрюша быстро нажал на кнопку машины и снова оказался в подвале.
Вечером он показывал родителям снимки, но они утверждали, что он вырезал картинки из журналов.
Пусть их, думал Андрюша, разве взрослые могут понять…
Мышь, сидя за рулём трактора, прицеп которого полон зерна, рулит весело, напевая:
— Я ехала домой, натырила зерна…
Неровности местности.
Мышь довольна, напевает громко, и рожица её лучится счастьем.
Суслик в панамке, с заступом на плече идёт ей навстречу. Он слышит её песенку, останавливается, покачивая головой.
— Мышь, а мышь, — говорит он. — Разве это хорошо — тащить чужое зерно?
Мышь притормаживает, глядит на суслика удивлённо.
— Что же тут плохого? — говорит мышь. — Зерна-то полно. Не я — так кто другой стырит.
— Это-то и плохо, — отвечает суслик. — Нужно самому растить. Самому работать.
— Я работала, — отвечает мышь. — Я его тырила, сваливала в прицепчик. А ты завидуешь просто. Ты вон возишься, возишься, а результата — нуль. А я хоп-хоп… А, ну тебя…
Она рулит дальше, напевая ту же песенку…
Едет по дорожке, огибает часть леса, едет дальше…
Воробьи — невесть откуда взявшиеся — налетают на её прицепчик, начинают клевать зерно.
Мышь тормозит.
— Кыш, кыш, проклятые, — кричит на них. — Не ваше зерно.
Мышь машет лапками, и кое-как отгоняет их.
Рулит дальше, и только пытается затянуть свою песенку, как из-за поворота выныривает огромная крыса. Крыса преграждает дорогу — и грузовичок мыши и она сама кажутся такими маленькими.
— Тэк-с, — говорит крыса. — Что это у тебя там?
— З...зерно, — говорит мышь испугано.
— А чьё оно?
— Ни…ничьё, — лепечет мышь.
— Неправильно, — говорит крыса, подбоченясь. — Не ничьё, а наворованное. Так?
— Ну, так, — соглашается понуро мышь.
— А коли ты спёрла — и у тебя сопрут.
Крыса сбрасывает мышь с сиденья трактора, отцепляет прицепчик, и исчезает, ловко таща его за собой.
Мышь сидит, грустная.
— Прав был суслик, — говорит сама себе. — Надо было самой работать. Хорошо, трактор мой не тронули.
Нора суслика. Суслик в кресле пьёт чай. Отрывается, ставит блюдечко на стол, говорит:
— Из века в век так было — украденное украдут. Только заработанное надёжно.
И продолжает чаепитие.
Мягкий мячик и твёрдый шар лежали рядом.
— Твоя мягкость отвратительна, — говорил шар полупрезрительно. — Что это такое? Что за бесхребетность — подходи, сжимай кто хочет, пинай, стукай…
Мячик молчал, мудро улыбаясь.
— То ли дело я, — бухтел шар. — Он повернулся, чтобы мячик мог полюбоваться твёрдостью его боков. — Никогда никому не поддамся.
Весёлые дети бежали мимо — они шумели и смеялись, как и положено детям.
— Глядите — мячик, — воскликнул один.
Другой ловко поддал его ногой.
Мягкий мячик сделал в воздухе дугу и приземлился у ног другого ребёнка. Тот тоже ударил по мячику, и он охотно откатился к третьему.
Некоторое время дети играли мячиком — им было весело, радовались они: солнцу, маю, игре.
Один из них поглядел в сторону шара и воскликнул:
— А вот ещё что-то…
— Может ещё один мячик? — предположил второй ребёнок?
— А ну-ка, попробуем, — воскликнул третий.
Он с разбегу наподдал шар, но тот почти не сдвинулся, и ребёнок запрыгал на одной ножке, болезненно ноя:
— Ой-ёй-ёй… как ушибся.
— Выбросить его, — решили другие дети.
— Да ладно, — подытожил старший. — Пусть валяется. Может, зачем нужен…
И дети убежали, откатив мячик на прежнее место.
Шар тяжело молчал.
Мячик улыбался.
— И чему ты радуешься? — не выдержал шар. — Что тебя испинали ногами?
— Нет, — ответил мячик. — Тому, что доставил детям радость.
Майское солнце сияло.
— Не говори, — произнёс Кругляш, — плевать в потолок — не такое простое искусство.
Мальчишка посмотрел на него вопросительно.
Больше всего на свете Кругляш любил лежать на диване.
— Что же тут искусного? — спросил мальчишка.
— Во-первых, — сказал Кругляш, неожиданно оживляясь, — надо отрешиться от всего вокруг.
— Как это?
— Ну, оно идёт себе, а ты его не замечаешь. Чтобы ничто не отвлекало.
— Всегда что-то отвлекает, — сказал мальчишка.
— А тут не должно, — ответил Кругляш.
Он был приятелем мальчишки.
Приятелем выдуманным, в которого никто не верил.
Хоть иногда он и раздражал мальчишку, но порой с ним бывало весело, занятно.
— Ну, а потом? — спросил мальчишка.
— Потом, — пояснил Кругляш, — тебе надо сосредоточиться на себе.
— Только на себе? — спросил мальчишка.
— Ну да, — ответил Кругляш.
— А если не получится?
— Тогда — прощай плеванье, — объяснил Кругляш.
— Ну, сосредоточился, — сказал мальчишка. — Дальше что?
— А дальше — ложишься на диван, зажмуриваешься и — мечтаешь.
— О чём?
— О чём угодно. Но понятно — о чём-нибудь хорошем. О том, как можно путешествовать по облакам, например. Или нырнуть в воду и разговаривать с сомами.
— А с карасями можно?
— Можно и с карасями. Но главное — мечтать, мечтать!
— Это и есть плевание в потолок?
— Ну да. Лучшее занятие в мире.
И мальчишка последовал совету Кругляша, хотя и не знал толком, как тот должен выглядеть.
Чёрные, шипастые, зазубренные скалы, и над ними — сереющее небо, такое серое, как будто никогда и не появлялось солнце.
Вдруг нечто рассекает воздух, падая; некий маленький комочек со свистом быстро летит вниз; чуть не долетая до земли, останавливается, превращаясь в маленькую лошадку.
Лошадка осторожно становится на ножки, озирает себя, неуверенно глядит на скалы.
— Вот значит я появился, — говорит сам себе Пегасёнок. Он поднимает одну ножку, и оглядывает её.
— Тоненькая какая, — резюмирует он. — Как же я пойду?
Он делает пару неуверенных шажков и падает, восклицая — Ох.
Встаёт и снова пробует идти — на этот раз получается, он движется вполне свободно.
Тут Пегасёнок шевелит крылышками — они у него маленькие, в золотистых разводах.
— Идти немножко могу, — говорит Пегасёнок. — Интересно, получится ли взлететь?
Он машет крылышками, чуть поднимается, но тут же шлёпается о землю, встаёт.
— Нет, летать не выходит, — говорит он грустно.
Он озирает скалы, серое небо.
— Какое всё мрачное, — замечает он.
Легко дрогнув крылышками, он идёт вдоль скал.
Розоватые и золотистые оттенки пробегают по ним от трепетания его крылышек, но он не видит этого, не видит.
Он огибает скалы, делает не один поворот.
Пещера, темнея нутром, возникает с другой стороны.
Около неё лежит дракон.
Массивный, старый, голова его покоится на лапах; он как будто спит, однако, чувствует приближение Пегасёнка, открывает глаза, выдувает язык пламени.
Пегасёнок отскакивает.
— Не бойся, — говорит дракон. — Я не обжу такого маленького.
— Я не боюсь, — отвечает Пегасёнок. — Просто подумал, что ты можешь опалить мои крылышки.
— У тебя есть крылышки?
— Ага. — Говорит Пегасёнок гордо — и раскрывает их: сверкающие, золотистые.
— Ух ты, — восклицает дракон. — Значит, ты…
— Пегасёнок. — Отвечает Пегасёнок. — Но я не умею летать.
— Это не беда, — говорит дракон. — Научишься обязательно. Я видел Пегасов — они здорово летают.
— А зачем? — спрашивает Пегасёнок. — Зачем они летают? И вообще живут?
— Я думаю, ты сам это узнаешь, — отвечает дракон. — Когда научишься летать.
— Скорей бы, — говорит Пегасёнок.
Он прощается с драконом и идёт — идёт вдоль скал, вспыхивающих чудесными огнями, выходит к побережью моря — синего-синего.
Пегасёнок глядится в воду, расправляет крылышки.
— Нет, — говорит он, — они совсем не выросли.
— Не всё сразу, не всё сразу, — слышит он голос.
— Ой, — пугается Пегасёнок. — кто тут?
Большая рыба высовывает голову из воды.
— Сразу ничего не бывает, — авторитетно замечает она.
— А когда? — интересуется Пегасёнок.
— Ну, — философски отвечает рыба, — через некоторое время. Ты поспи пока. Тебе нужно поспать, набраться сил…
— И всё?
— Ну… пока этого будет достаточно.
Рыба ныряет в воду, а Пегасёнок идёт по золотому песку.
Он вздыхает, садится, потом заваливается набок.
И — засыпает.
Высоко в небе, чьи оттенки не передать, летают Пегасы — сильные, прекрасные. Крылья их могучи, и несут их плавно, легко.
Пегасы рассекают прекрасные, разноцветные пространства, распространяя золотистый свет.
Пегасёнок вскакивает.
— Какой чудесный сон! — мотает он головой. — А как там мои крылышки?
Он расправляет их — но это уже не крылышки, а настоящие крылья. Да и сам он стал больше.
— Ну-ка, попробую взлететь.
И он взлетает — легко, свободно.
Он замирает в воздухе, скрещивая ноги, парит.
Он счастлив.
— Лечу, лечу, — кричит он.
Потом опять замирает в воздухе.
— Ещё бы узнать, — произносит, — куда я лечу и зачем.
Одинокая берлога поэта.
Над машинкой сидит взлохмаченный, усталый человек.
Он лихорадочно стучит по клавиатуре.
Он выдёргивает лист, читает написанное, рвёт лист, качает головой, мычит.
— Ничего не выходит, ничего…
Пегасёнок заглядывает в окно. Заглядывает осторожно, чтобы человек не видел его.
Он взмахивает крыльями, и комната наполняется волнистым золотистым светом.
Человек — с изменившимся лицом — кидается к машинке и стучит, стучит по клавишам. Он выдёргивает лист, читает написанное, но не рвёт бумагу, а восклицает:
— А теперь здорово!
И лицо его сияет.
Пегасёнок парит в воздухе, скрестив ноги, и расправив большие крылья.
— Вот для чего, оказывается, живут Пегасы, — говорит он. — Чтобы дарить людям стихи. Что ж, это весьма приятная цель.
И он улетает в синеву, расшитую золотым сиянием солнца.
Козерог, вяло помахивая хвостом, разливал ароматный звёздный чай.
— Мне покрепче, — сказала Дева, кутаясь в шаль, славно выкроенную из Млечного пути.
— Я помню, — отвечал никогда ничего не забывающий Козерог.
Пришёл Стрелец. Свои рабочие инструменты — лук и колчан — он поставил в углу звёздного дома и присел на подвернувшийся звёздный стул.
Козерог положил в его чашечку несколько ложек сахара — вернее, белой, сладкой звёздной пыли, что заменяет сахар на небесах.
— А Скорпиона не будет, — сказал Стрелец. — Он слишком самопогрузился для чаепития.
Дева промолвила:
—Что ж, он делает это периодически, и тогда никакой силой не заманить его на чаепитие.
Широкая улыбка Льва возникла прежде, чем появился он сам — большой, щедрый, мягкий.
— Про меня не забыли, друзья?
— Как можно, Лев, — сказал Козерог, наполняя ещё одну чашку.
Лев поставил на стол большую, пёструю коробку.
Её развязали, и роскошный звёздный торт, сияя гирляндами и дугами, возник перед друзьями.
— Какая прелесть! — воскликнула Дева и захлопала в ладоши.
Лев щёлкнул хвостом, украшенным чудесной серебряной кисточкой, — и торт сам разделился на доли.
— А если придёт ещё кто-нибудь, то возникнут новые кусочки, — пообещал Лев.
Пришёл Водолей. Кувшин он поставил рядом с луком Стрельца.
— Уф, — сказал он с порога, — вылито немало. Но всё равно остаётся ещё.
— Отдохни, — молвил Козерог. — Всего никогда не выльешь...
Дева изящно прихлёбывала чай, заедая его тортом.
— Как там Весы? — поинтересовалась она.
— В работе, как всегда, — отвечал Водолей. — Я предложил им собраться за всеобщим чаепитием, но они отказались.
Он присел, принимая чашку от Козерога.
— Всеобщего чаепития не получается никогда, — сожалеюще сказал Козерог. — Вечно кто-то чем-то занят.
Небо вздрогнуло ответно, выкатывая золочёные шарики звёзд.
За ними замерцали великолепные гирлянды.
— Ничего, — сказал Лев. — Кто-нибудь всегда найдётся, чтобы составить чайную компанию.
Заглянул Телец.
Угнув рогатую голову, он приветствовал друзей громко.
— Присоединяйся, Телец, — произнёс Водолей.
— Не могу, — отозвался тот таинственно. — Дела. Но в следующий раз обязательно.
Он удалился.
И тотчас заглянул весёлый человечек.
— Привет, — пробасил он. — Вы близнеца моего не видали?
— Не-а, — отозвался Стрелец. — А что, опять убежал?
— Да как обычно, — отозвался человечек. — Ладно, пойду поищу его…
— Весёлые ребята, — произнесла Дева, ставя чашечку. — Только вечно разбегаются.
Рыбы ещё проплывали,— никогда не разлучавшиеся рыбы, весело помахивали роскошными цветными хвостами, а меж плавников их струились, серебряно мерцая, звёзды.
— Какие они красивые, — задумчиво произнесла Дева.
Было чудесно, чудесно…
Звёздные поля сверкали и переливались крупными ягодами, и дымчатые города возникали, чтобы, поиграв суммою башен, исчезнуть, уступив место новым — не менее красивым.
Планета Земля мерцала внизу голубой дымкой, и несколько капель звёздного чая, пролитых Козерогом, стали чьими-то счастливыми мечтами.
Неудобно быть мохнатым и жить под землёй, но если ты подземный мохнатик — в самый раз. Более того, подземное обитание только и возможно для такого рода мохнатиков. Множеств лабиринтов, понятных только им, маленькие подземные площади, улицы, уютные закоулки — мир их находится на небольшой глубине, ибо и сами мохнатики небольшие, и мир этот устроен самым интересным для них образом.
Сами они едва ли смогли бы объяснить, откуда повёлся их род; даже самые старые из них не помнили этого, но они существовали и существуют, и в этом соль — какую они вовсе не боятся просыпать.
Рассказывал Урч — древнейший из мохнатиков — что во времена, которые даже и представить сложно, некий рыцарь, отдыхая, воткнул своё копьё в землю, и несколько брызг, отскочившие от него, и послужили основой их рода. Но так это или нет — уже невозможно проверить, а главный из них — Первый мохнатик — и не считает нужным проверять.
— Жизнь, — любит говорить он, — важнее всяких там родословных.
Но при этом обычно чихает, хотя и к пыли и к крошкам земли мохнатики привычны, так что чихание, вероятно, особенность именно Первого мохнатика.
Они сплошь пушисты, шерсть их коричнева, с жёлто-янтарными красивыми подпалинами по бокам; а напоминают они маленьких черепашек. Передвигаться мохнатики могут как на двух, так и на четырёх лапках, в зависимости от настроенья, и обладают удивительно симпатичными, чуть вытянутыми мордочками.
Они живут в норках, обустроенных на подобье маленьких квартир, перемещаются по разветвлённым улочкам подземных своих городков, собираются на площадях.
Существа мирные, питаются в основном корнями, но выбираясь на поверхность земли — что, конечно, с ними случается, — могут заинтересоваться какой-нибудь букашкой в качестве дополнительной пищи.
Сегодня Первый мохнатик собрал своих собратьев на площади — овальной формы.
Мохнатики разместились полукругом, и присели на задние лапки, ожидая, что скажет им Первый — ибо верили, что без цели и смысла он никогда не станет собирать их.
Первым делом Первый изрёк свой — всем хорошо известный — афоризм: на счёт жизни и родословной.
Потом чихнул.
Все подождали, пока он утрётся платком.
Наконец, Первый провозгласил:
— Друзья мои! Собрал я вас вот по какому поводу: мне кажется, плоскатики, хоть и не являются по сути нашими недругами, стали чрезмерно часто проникать в наши владенья. Вчера я наступил на одного, он пискнул и укатился, а позавчера один плоскатик смутил самого Урча — переливаясь непонятными цветами.
Послышались отдельные голоса:
— И что же нам делать?
— Плоскатики всегда вели подобным образом…
— Даже если наступаешь на него — ничего страшного не происходит.
— Не скажите, они бывают скользкими.
— Кхе-кхе, — произнёс Первый мохнатик, демонстрируя, что и кашель не чуждое для него занятье. — Видимо, друзья мои, как это ни прискорбно, нам придётся объявить им войну.
— Как войну?
— Зачем войну?
Заволновались мохнатики.
— Мы никогда не воевали, — заметил мохнатик, чьи подпалины были особенно янтарны.
— Справедливо. — Продолжал Первый. — Мы никогда не воевали. И не стали бы делать этого, если бы не распоясовшиеся плоскатики.
— Может быть, — предложил один из мохнатиков, — просто поговорить с ними?
— Это было бы возможно, — заметил Первый, — если бы мы знали их язык. А мы даже не знаем, есть ли у них вообще язык.
Кто-нибудь слышал разговаривающего плоскатика?
И все дружно ответили — нет.
Плоскатики были тихие обитатели поверхности — совершенно гладкие, плоские — как можно понять из названия — они перемещались, перекатываясь слегка, и заползали в норы других существ — мохнатиков, в частности. Ничего плохого они не делали, просто текли себе, замирали, переливались прозрачно-зелёными, и сквозяще-синими оттенками; но если кто-то наступал на них — этот кто-то мог поскользнуться.
— Значит, языка мы их не знаем, — подытожил Первый мохнатик. — Остаётся одно: воевать, ибо…
В этот момент плоскатик, напоминающий большую медузу, шлёпнулся откуда-то сверху прямо на голову Первому.
Первый стряхнул его и отскочил в сторону.
— Вот вам! — воскликнул он.
Плоскатик лежал на земле, переливаясь серебристо, потом, точно волной подхвачен, стал перемещаться, ползти.
— И что теперь? — поинтересовался особенно янтарный мохнатик. — Давить его?
Другие выразили сомненья — мол, будет ли это по-человечески? Вернее — по-мохнатиковски…
И тут край плоскатика поднялся, расправился слегка, и на нём обозначилось подобье физиономии.
— Друзья мои, — произнёс плоскатик. — Вы позволите мне так вас называть? Друзья мои, — продолжал он, не дождавшись ответа, — мы не хотим ничего плохого, уверяю вас. С давних времён мы интересовались жизнью других существ, ибо наша жизнь — очень плоская, хотя отчасти и цветная. — Он поиграл сиреневым боком, потом сделался фиолетово-прозрачным. — Мы просто изучаем, как живут другие, мечтая, чтобы и наша жизнь когда-нибудь изменилась.
— Но, — сказал Первый, — вы появляетесь так неожиданно, а часто вообще шлёпаетесь на головы, как сейчас. Это может быть попросту опасно.
— Мы сознаём, друзья мои, что это так, но наше перемещенье по поверхности земли достаточно хаотично, и попадание к вам, хотя мы и стремимся к нему, достаточно случайно. Поверьте, мы сами огорчены, что доставляем вам неудобство.
— Что ж, друзья, — провозгласил Первый. — Может быть, будет целесообразно помочь им? А? Как вы считаете.
— Это уж точно лучше войны, — отозвался мохнатик, чья шкурка отливала медью.
— Да, да, да, — подхватили другие.
И было решено — в одном из мест мира мохнатиков организовать нечто вроде воронки — удобной для спуска плоскатиков — раз уж они оказались мирными, и к тому же, как выяснилось, умели говорить.
— И трудились мы два дня, — говорил янтарный мохнатик Урчу, ибо Урч проспал все событья. — Трудились дружно, плоскатики помогали нам, как могли, и воронка образовывалась славная, вполне подходящая для таких существ. Теперь, дорогой Урч, плоскатики будут скатываться только в одном месте, и никто никогда не наступит на них.
Урч сидел возле своих сундуков.
Всем мохнатикам было интересно, что в них, но Урч не говорил.
Вернее, говорил — свитки.
А что в свитках? Ведь свитки существуют для того, чтобы нечто было записано.
Первый мохнатик видел однажды эти свитки — туго скрученные и испещрённые малопонятными знаками. Он поделился с другими. Но тайна осталась тайной.
И вот теперь янтарный мохнатик — воспользовавшись заинтересованностью Урча, ибо тот слушал внимательно, и казалось, доволен тем, что больше никогда не наступит на плоскатика — спросил:
— Урч, а не покажешь ли и мне эти свитки?
Урч вздрогнул.
— Покажу. — Ответил он. — Почему бы и нет.
И он действительно показал.
Янтарный мохнатик смог убедиться сам, что в сундуках именно свитки — продолговатые, белые, испещрённые схемами и буквицами — мелкими, как луковые семена.
— А что на них написано и нарисовано, Урч? — спросил он.
— Этого я не знаю, — сказал Урч, разворачивая один из свитков. — Подозреваю только, что тут планы нашего мира.
Он развернул один.
— Вот смотри, — произнёс он, показывая лапой на сгусток чёрных линий, — это явно входной лабиринт, а это продолжающий. А вот и площадь. — И он ткнул лапой в маленькое блюдечко.
— Да. — Произнёс янтарный. — А откуда они у тебя?
— От моего деда. — Ответил Урч. — А тому достались от его деда.
— Но зачем ты хранишь их?
— Откуда ж я знаю, — молвил Урч. — Может быть, придёт время и мне самому станет ясно. В любом случае, я рад, что плоскатики теперь попадают к нам только в чётко определённом месте, а то я боялся поскользнуться.
И они распрощались.
А перед прощаньем Урч издал тот свой особый звук, за какой и получил своё имя.
Как славно у него получается урчать! — думал янтарный, двигаясь по улочке. — Жаль, я так не умею.
Малыши-мохнатики играли в догонялки, салочки, чехарду, а маленькие плоскатики наблюдали за ними, чуть приподнимая свои краешки и поблёскивая прозрачными личиками.
Взрослые мохнатики двигались по своим делам.
Иные приветствовали янтарного, и он отвечал им.
Потом он вошёл в один из лабиринтов и исчез.
И жизнь мохнатиков, не омрачённая войной, обогатилась участием в ней жизни плоскатиков — мирных, любопытных и симпатичных.
Джонатан Свифт возвышался над столом в белом, башнеобразном парике и золотистом камзоле. Он писал. Перо покрывало листы бумаги драгоценными образами, и слова точно оживали, приобретая новые смыслы.
Остановившись, Свифт вгляделся в странную суету возле чернильницы. Лилипут мелко возился там, и воздух закручивался вокруг него тоненькими колечками.
— Но… — удивлённо протянул Свифт, — ты как-то странно одет.
— Ничего удивительного, — ответил лилипут, — я же лилипут из будущего.
Свифт протянул к нему кончик пера, и вдруг…
Мощной волной бесчувственного Гулливера вынесло на берег. Он ещё не знал, что уцелел, просто провалился в мыслительную темноту… А из неё вдруг обозначился выход: Гулливер очнулся.
Он, уже искушённый в разного рода странствиях, провёл рукой по волосам, ожидая подвоха, но не было ничего, ничего. Он приподнялся на локте, и увидал делегацию лилипутов — многочисленную весьма.
Гулливер сел, озираясь.
— Мы рады приветствовать тебя, человек-гора, — произнёс один из лилипутов в неизвестный прибор.
Прибор усиливал его голос, мощно разносившийся по окрестностям.
Гулливер ответил на приветствие.
Что подивило его — так это одежда лилипутов: ничего похожего на привычные платья, камзолы, туфли он не обнаружил, на всех было нечто вроде строгих костюмов неизвестного ему фасона.
— Итак, человек-гора, — продолжил главный — по-видимому — лилипут, — мы предлагаем тебе ознакомиться с нашим, лилипутским будущим, ибо в прошлом ты уже бывал.
— Значит, я в будущем? — подивился Гулливер.
— Да, но в нашем, — ответствовал лилипут.
Гулливер поднялся, убедился, что размеры лилипутов не изменились, но вот город, открывшийся ему…
— Что ж, — молвил Гулливер, — буду рад последовать за вами.
Но, — спросил он через мгновенье, — ваш император…
— О, что ты, дорогой человек-гора, — отвечал всё тот же лилипут. — Никаких императоров у нас больше не существует. Все равны.
— Как же так может быть? — подивился Гулливер, идя за лилипутами по направленью к городу.
— Очень просто. Путём различных умозаключений мы пришли к оному выводу. Теперь мы выбираем правителей посредством всеобщего голосованья.
— Но… ведь среди вас есть и глупцы и преступники. Неужели и они могут подать свой голос?
— Разумеется. Ведь он у них есть. Мы все равны перед правом выбора.
Город наползал на них.
С Гулливером остался только один лилипут, другие разбежались по делам.
Город был большой — со странными, переливающимися стеклом и металлам зданьями, с суетливым движеньем и шныряньем между ними.
Гулливер заметил повозки — в чём-то схожие с каретами, но явно отличные от них.
— Это, — предваряя его вопрос, сказал лилипут — автомобили. — Они комфортнее, и движутся быстрее.
— И у всех теперь автомобили? — поинтересовался Гулливер, наклоняясь, будто желая подхватить один автомобильчик, чтобы убедиться в его реальности.
— Не у всех, но у многих. — Отвечал лилипут. — Жизнь у нас скоростная, надо поспевать за нею.
На стене одного из домов вспыхнула плоскость, на ней замелькало изображенье — некто патлатый, в рваной майке дико завывал что-то под гитару.
— Кто это? — дёрнулся Гулливер удивлённо.
— Это наша звезда, — с гордостью ответствовал лилипут.
— Звезда? — не поверил Гулливер. — Я полагал звёзды на небе.
— О, что ты! — воскликнул лилипут. — Звёзды живут среди нас, и мы поклоняемся им.
— И все они так орут?
— Только некоторые. Другие снимаются в кино, или говорят речи.
— А что такое кино? — полюбопытствовал Гулливер.
— Кино — это альтернативная действительность, данная на плёнке, — объяснил лилипут.
— И что же запечатлевается на этой плёнке?
— Погони, стрельба, убийства, казни, — старательно перечислял лилипут.
— Постой, постой, — прервал его Гулливер удивлённо, — зачем же показывать это?
— Для веселья, — отвечал лилипут. — Жизнь такая серая, скучная, что смотреть на кровавые приключения — одно удовольствие…
— А те, кто говорят речи, — спросил Гулливер…
— А, они несут всякую всячину, — не дожидаясь окончания вопроса, отвечал лилипут. — Обещают, как правила горы всего, чтобы их выбрали.
— То есть врут?
— Ну да. Но красиво, с задором. Им и верят.
— Странная у вас жизнь, — произнёс Гулливер, глядя сверху на однообразные дома, вытянутые почти в его рост, дома сверкавшие стеклом, скрывавшие в себе исступлённое движенье.
— Что же главное у вас? — спросил Гулливер.
— Как что? — тут уж удивился лилипут. — Конечно, деньги.
— Опять? И чем же тогда ваше будущее отличается от вашего прошлого…
— Ну как чем, — засипел лилипут, — вон мы сколько всего навыдумывали: компьютеры, телевиденье, автомобили…
Возможно, он ничего и не сипел.
Возможно, и Гулливера не выбрасывало в будущем.
Просто Свифт, глядя в окно, томится однообразьем человеческих возможностей…
Шар медленно плыл, синея боками, и облака — торжественные, как башни — время от времени касались его легко.
— Это облако похоже на дом, — сказал мальчик, протягивая к нему руку.
Облако вздрогнуло.
— Осторожно, — сказало оно. — Я и есть дом, просто существа, которого ты не знаешь.
— А можно познакомиться с ним? — спросил мальчик.
— Что ты! Нет, конечно, — отвечало облако, проплывая мимо.
— Не со всеми существами можно познакомиться, — сказал щенок, стоявший рядом с мальчиком. Передние лапки щенка лежали на борту корзины воздушного шара.
— А где котёнок? — спросил мальчик.
— Тут я, — ответил котёнок, появляясь неожиданно.
— Вечно ты прячешься, — сказал щенок. — Иди лучше смотреть на облака.
Шар плыл медленно, чуть поворачиваясь, и облака точно отвечали ему столь же медленным движеньем.
— Глядите-ка, — сказал щенок, — вон то похоже на косточку.
— Мяу, — ответил котёнок, — а это рядом — вылитая миска молока.
Мальчик видел облачные автомобили и корабли, он показывал на них котёнку и щенку, и они соглашались, говоря, что это интересные явленья.
— А чем — любопытно было бы узнать — питаются облака? — спросил мальчик.
Облако, похожее на рюкзак, замедлило движенье.
— Ничем, — ответило оно.
— Как так? — не поверил мальчик.
— А так, — ответило облако. — Облакам необязательно питаться.
И оно отправилось дальше.
— Не хотел бы я, — произнёс щенок, — всё время ничем не питаться.
— Да, — согласился котёнок. — Это очень скучно.
— Однако, — сказал мальчик, — время полдника.
И шар услышал их.
Внизу поплыл город — различные крыши, площади, трамваи, магазины, скверы.
Шар важно подплыл к дому мальчика, и остановился вровень с крышей.
Мальчик выбрался из него, подхватил на руки щенка и котёнка и поблагодарил шар за прогулку — ибо он был очень вежливый мальчик.
Шар ответил — Не за что, — и растаял в воздухе.
А мальчик пошёл полдничать — молоком и пряниками.
Тень очень любила свою шляпу.
Широкополая, с высокой тульёй — она достойно венчала тень, оторвавшуюся от своего хозяина.
Тень скользила по асфальту — зыбкая и лёгкая; загибаясь, проходила по боковинам стен, лёгким туманным сгустком отражалась в витринах.
И особенно ей нравилось задержаться на миг у стеклянных дверей, любуясь своей шляпой.
«Какая чудесная шляпа! — Думала тень. — Как хорошо, что я её заполучила!»
В своё время резким порывом ветра шляпу сдуло с головы зазевавшегося прохожего, и тень, не боявшаяся ветра, ловко подхватила её, уставшую быть шляпой и мечтавшую стать тенью. С тех пор они были неразлучны.
Итак, тень продолжала путь, любуясь шляпой, когда получалось, глядя на осенние листья, летевшие по асфальту…
— Тебе не надоело всё время быть тенью? — услышала она.
— Кто это? — ничуть не смутившись, спросила тень.
Она подумала — может быть, её шляпа научилась говорить.
Но нет — голос имел другой источник.
— Это ветер, — отозвался ветер, крутивший по асфальту листья.
— Здравствуй, ветер, — приветствовала его тень. — Не знаю, если по правде, что тебе ответить. У меня, в общем-то, нет альтернатив.
— Альтернативы есть всегда, — отозвался ветер. — В частности я могу закрутить тебя, и ты полетишь, полетишь…
— А куда? — поинтересовалась тень.
— Ну… куда-нибудь, — неопределённо отозвался ветер.
— А моя шляпа?
— Она, естественно, отправится с тобою.
— А что, — задумчиво произнесла тень, — интересно бы было. Давай попробуем.
Ветер закрутился, завертелся, и тень ощутила, как она поднимается выше и выше, она схватилась за шляпу, но та была на месте.
— Как интересно, — проговорила тень.
Воздух белел и синел, крыши зданий разнообразно тянулись внизу, и птицы пролетали мимо.
— Ветер, ты тут? — поинтересовалась тень.
— Пожалуй, что тут, — отозвался ветер. — Я порой сам не знаю — тут я или не тут?
— Как же я спущусь, если ты исчезнешь?
— Очень просто. Спланируешь вроде птицы…
Птица, пролетавшая мимо, задержалась на миг.
— Привет, тень, — сказала она.
— Ты меня видишь? — спросила тень.
— Ага, — отозвалась птица. — И даже слышу. Спланировать вниз очень легко. Смотри.
И птица понеслась вниз, вниз, а тень — вдруг, неожиданно для себя — помчалась за нею — придерживая шляпу…
Снова был город.
Но листья не метались по асфальту, а лежали спокойно, как и подобает павшим листьям.
Тень попробовала обратиться к ветру.
Но он молчал.
Добравшись до зеркальной двери, она проверила свою шляпу, и убедилась, что та на месте…
Тогда тень отправилась своим обычным маршрутом — вдоль домов — иногда говоря шляпе:
— Ну, вот мы с тобой и полетали…
Ветер напоминает осьминога — ловкие лапки его шевелят символы старинных цехов — бублики, сапоги, фонари… Сделанные из жести, тихо позвякивают они, едва ли беспокоя собой старый, черепичный, готический город.
Ветер-осьминожек радуется, что так легко ему поиграть.
— Только почему, — говорит он вслух, — они никогда не разговаривают?
— Почему это никогда? — удивлённо, важно произносит бублик. — Очень даже разговариваем.
— Значит, — предполагает ветер грустно, — я вам не нравлюсь?
— Не то, чтобы совсем не нравишься, — отвечает сапог…
Фонарь добавляет:
— Просто мы не знаем, о чём говорить с тобой.
Ветер поднимается чуть повыше, складывает свои щупальца и повисает в воздухе.
Символы старинных цехов бездвижны.
— О чём? — переспрашивает ветер и одной из лап чешет в затылке. — О времени, конечно.
— А что о нём говорить? — интересуется фонарь.
— Идёт себе и идёт, — добавляет бублик. — А мы, как висели, так и висим.
— А вам хочется сорваться? — спрашивает ветер.
— Кто знает, кто знает… — Говорит сапог. — Может быть, и интересно бы было.
— Я могу дёрнуть вас посильнее, — предлагает ветер, — вы погоняете по улицам, а потом я вас верну на места…
— Ну как — согласны? — спрашивает фонарь у бублика и сапога.
— Можно попробовать, — говорят они.
Лапки ветра тянутся к ним — и вот они уже на брусчатке.
Бублик катится. Сапог перепрыгивает через него.
Впереди бежит фонарь.
Потом они играют в чехарду.
Потом — в догонялки.
Им весело, весело.
— Всё, — говорит сапог, отдуваясь. — Ветер, а ветер, возвращай нас на места…
Ветер-осьминожек, любовавшийся игрой друзей, опустился чуть пониже, подхватил их и прикрепил на места.
— Ну как? Хорошо было? — спросил он.
— Чудесно! — ответил за всех бублик.
— Я рад, — сказал ветер. — Теперь я полечу по делам. Но я обязательно вернусь, и вы снова поиграете.
— Прилетай, прилетай, будем ждать, — кричали друзья.
Ветер поднимался выше и выше, превращаясь в единую струю.
Тихо, бездвижно висели символы старых цехов.
Корабль плавно входит в порт.
Огромные врата. Он проплывает под ними.
Город ярусами идёт вверх.
Белизна и золото зданий прерываются купами зелени.
На борту.
Акто. Это и есть Атлантида?
Бето. Ну да.
Акто. Значит, она существует?
Бето. Конечно. Вот же она — пред тобою.
Акто. Я думаю, мы погрузились в мир фантазий.
Бето. Из этого не следует, что он не реален. Более того — наиболее реальный мир, как раз он и есть — мир фантазий.
Корабль пришвартовывается.
Порт.
Корабли.
С корабля, только приставшего, люди сходят на берег.
Акто. Итак, сойдём в реальность фантазии.
Бекто. Непременно.
Они сходят вместе с другими.
Стоят, озираются.
Акто. Какой высокий город.
Бекто. Если бы он был пониже, как бы он стал столь прославленным?
Акто. Пожалуй, нам надобен провожатый.
Бекто. Смотри — седобородый старик. Попросим его быть нашим проводником.
Подходят к старику в белой одежде.
Он кажется мудрым.
На миг точно сияние вспыхивает вокруг него.
Старик. Конечно, я готов показать вам наш город.
Акто (удивлённо). Вы умеете читать мысли?
Старик. В отдельных случаях. Ваши же мысли очевидны.
Бекто. Как мы удачно выбрали вас.
Старик (тихо). Или я вас…
Он обводит рукой громоздящийся в высоту город.
Старик. Ну, следуйте за мною.
Они покидают порт.
Лестница переливается белым, многие люди, идущие вверх и вниз, одеты по-разному.
Старик. В нашем городе много лестниц. Лестницы — один из важнейших элементов нашей жизни. Подъём — наиважнейшее занятье. Но и о спуске забывать нельзя.
Деревья, растущие вдоль лестницы.
Площадь.
Старик. Это площадь размышлений. Её название обусловливает её суть. Здания, что вы видите, — медиатори.
Акто. Что-что?
Старик. Медиатории. Места, где люди уединяются для погружения в иную реальность.
Бекто. Как в фантазию?
Старик. Ну да.
Акто. А можно взглянуть?
Старик. Для этого предусмотрены смотровые комнаты.
Акто. Для?..
Старик. Для любопытствующих чужаков.
Они заходят в одно из зданий.
По коридору старик проводит их в полукруглую комнату и подводит к окну.
Акто и Бекто заглядывают.
Над полом парят люди.
Все они парят в сидячем положенье, сложив по-турецки ноги.
Акто. О, они умеют парить.
Старик. Конечно. Энергия медитации делает тело лёгким, и оно способно подняться.
Бекто. А когда медитация заканчивается, они не разобьются?
Старик. Нет-нет, они плавно опустятся на пол.
Они выходят из медиатория.
Углубляются в одну из улиц.
Дома по обе стороны красивы.
Зелень переливает золотом…
Корабль мчится по синеве вод, вспенивая их…
Комната Антона.
Антон сидит за компьютером, Борис стоит рядом.
Борис. Ну, дальше-то что?
Антон. Надо бы приключенье какое придумать.
Борис. Какое тут приключенье. Мы ж на остров отправились. Как и с кем воевать там? Если птицы фантастические только с неба налетят.
Антон. А что? Это идея!
Старик, Акто и Бекто идут по улице.
В воздухе слышен шум.
Шум усиливается, к нему прибавляется клёкот.
Акто. Что это?
Старик мрачнеет.
Старик. Это чёрные птицы.
Бекто. Чёрные птицы?
Старик. Да. Они много лет атакуют наш город, и нет нам от них покоя.
Акто. Но где же они? И чем так страшны?
Воздух темнеет над ними.
Перья — острые, как стрелы, вонзаются в щели плит, которыми покрыта улица.
Акто и Бекто бегут.
Старик. Стойте! Сюда!
Он распахивает дверь, и они оказываются в коридоре.
Стрелы падают из потемневшего воздуха.
Акто. А вы боретесь с ними — с этими чёрными птицами?
Старик. Да. Но их много. И они налетают внезапно.
Бекто. А в чём их цель?
Старик. Мы и сами не знаем…
Комната Антона.
Теперь за компьютером сидит Борис, Антон расхаживает по комнате.
Антон. Ну и что дальше?
Борис. Не знаю.
Антон. Может… ну чтоб у птиц был царь, и он требовал бы от царя Атлантиды…
Борис. А в Атлантиде не было царя.
Антон. Да, а кто же там был?
Борис. Ну не знаю… Но если мы медиатории придумали… Мол, все мудрые, зачем им царь.
Антон. Да, пожалуй…
Борис. Пойдём пройдёмся что ли. Может на воздухе осенит.
Антон. Ага. Выключай.
Борис выключает компьютер.
Приятели выходят на улицу.
Двор.
Песочница, тополя, мама с коляской.
Лает собака.
Борис. Тобик что ли?
Антон. Вроде он.
Борис. Куда пойдём?
Антон. Куда глаза глядят.
Сворачивают в проулок.
Навстречу им — старик в белом одеянье, с белой бородой.
Антон толкает Бориса.
Антон. Смотри…
Борис. Да вижу я…
Старик, поравнявшись с приятелями, останавливается.
Старик. Ну что, не выходит сказка?
Приятели. Не-а…
Старик. И не выйдет.
Антон. Почему?
Старик. Потому, что фантазия всегда будет хромать. Тем более фантазия — на такую далёкую тему.
Борис. Так что же нам делать?
Старик. Сочините сказку о школе, о ваших приятелях…
Антон. Ну да это скучно. Мы хотели…
Борис. Ой, где он?
Приятели озираются удивлённо.
Старика нигде нет.
Антон. Может он нам почудился?
Борис. Да, вот ведь… Так ещё и птицы налетят.
Небо темнеет.
Антон. Смотри, смотри…
Борис глядит в небо растерянно.
Борис. Ой, да перестань ты. Просто тучи.
Антон. Ту-чи… А мы зонтов не захватили.
Борис. Может стороной пройдёт. Ладно, пройдём этой улицей, а если что — спрячемся в подъезде. Вдруг и сюжет какой придумается.
Они идут вдоль улицы, медленно уменьшаясь.
Старик в белых, не современных одеждах улыбается им вслед.
Собственно, готическим его делают башни и шпили, их бессчётные, точечные вторженья в синее-синее, украшенное брюссельским кружевом пространство…
Горшок на печи ворочается — ему видны облака, кусочки неба, шпили…
— Красиво как, — гулко произносит он.
Хозяйка вздрагивает, поводя плечами.
— Кто тут? — оборачивается она.
Горшок медный, начищенный, и напоминает он парадный мундир.
— Никого нет, — произносит хозяйка несколько растерянно. — Но кто-то же сказал — красиво как…
— Кхе-кхе, — слышится в воздухе…
— Вот опять, — недоумевает хозяйка.
— Это я, хозяюшка, — говорит горшок.
Хозяйка удивлённо глядит на него. В начищенных боках лицо её отражается овально.
— Ты? — переспрашивает она. — Я привыкла к говорящей мышке, но чтобы горшок…
— А чем я хуже? — произносит горшок несколько обиженно.
— Но горшкам не положено разговаривать.
— А мышкам? Вот, кстати, и она…
Мышка сидит около ножки стола, круглые глазки её блестят загадочно.
— А я никогда не видела облаков, — произносит она тоненько. — Очень высоко. А что горшок может говорить — я знала.
— Я могу, — подтверждает горшок. — Но только иногда.
Хозяйка берёт его в руки, глядится в него, как в зеркало.
— Странно, — говорит она. — Теперь я едва ли решусь готовить в тебе пищу.
— Ничего, ничего, — поясняет горшок. — Для этого я и создан. А говорить я буду редко — не беспокойся. Только когда уж очень красивые облака.
— Мне бы их увидать… — жалобно произносит мышка.
Хозяйка ставит горшок на место, берёт на руки мышку, подходит с ней к окну. На ладошке она поднимает её высоко, как только возможно.
— Так тебе видно? — спрашивает она.
— Чуть-чуть, — отвечает мышка.
— Но из этого чуть-чуть ты можешь сделать замечательные выводы. Ты же мудрая мышка. — Хозяйка, опустив руки, оборачивается к горшку. — Правда, горшок?
Но он молчит, будто никогда и не разговаривал.
— Он же сказал, — поясняет мышка, — что будет редко говорить.
— Да-да, — вспоминает хозяйка. — Всё же это интересно — разговаривать с горшком.
— Ну что? — она уже обращается к мышке, — прогуляемся?
— Ага, — отвечает мышка.
Хозяйка суёт мышку в карман, берёт корзинку и выходит на улицу.
Это узкая улица, где все дома — вернее, их лица — знакомы ей. У домов разные лица — тот печален, этот насуплен. Иногда они меняются, и это зависит от освещенья, и в частности, от облаков.
— Может быть, хочешь поехать в корзинке? — спрашивает хозяйка.
— Пожалуй, — отвечает мышка — тоненько-тоненько, как умеют только мышки.
Хозяйка пересаживает её.
— Привет, Тильда, — слышит хозяйка.
Она оборачивается.
Длинный Холдиг стоит перед ней. На нём узкий костюм и такие же узкие панталоны. Он улыбается.
— Привет, Холдиг, — отвечает хозяйка. — Почему ты улыбаешься? У тебя случилось что-то хорошее?
— Просто рад видеть тебя. Думаю, может когда-нибудь ты решишься посетить мой дом.
— Может быть, Холдиг, может быть. Но пока я иду на рынок.
— И мышка, конечно, с тобой?
— Да, я тут, — слышен писк из корзинки.
— Отлично, — говорит Холдиг. — А после рынка заходи ко мне. А овощи я отправлю самостоятельно — на твою кухню.
Хозяйка, не удивляясь, кивает.
Рынок на маленькой площади пестреет. Он оживлён как всегда.
И — как всегда — слышны голоса торговцев:
— Капуста, свежайшая капуста!
— Баклажаны, покупайте баклажаны!
— Превосходная брюква! Лучше не сыщите!
— Тебе не помешают овощи? — спрашивает хозяйка мышку.
— Нет, нет, — отвечает та. — Они такие приятные.
— Ну… начнём с капусты.
У толстенькой матроны хозяйка покупает два вилка, и они перекатываются в корзинке.
— Ой, — слышен писк, — какие они забавные.
— Тш-ш-ш, — говорит хозяйка. — Торговцы не знакомы с говорящими мышами, так что помолчи пока.
Она добавляет в корзинку баклажаны, пару брюкв.
Серебряные монетки блестят, хозяйка расплачивается, не торгуясь.
Когда она выходит с рынка, мышка сидит на верхушке вилка.
— Мы пойдём к Холдигу? — спрашивает она.
— Пожалуй, — соглашается хозяйка. — Тем более мне интересно посмотреть, как он отправит овощи — самостоятельно. Никогда не видела самостоятельно двигающихся овощей.
Они идут переулком, длинным и узким, сворачивают, минуют маленькую площадь с острой иглой обелиска и — в очередном переулке — останавливаются у дома Холдига. Дом затейлив и неулыбчив.
Хозяйка стукает медным молотком, и дверь открывается сама по себе.
— У Холдига всё необычно.
Лестница мелодично поёт, и из песенки становится ясно, что идти нужно по ней.
Как только хозяйка ступает на неё, лестница замолкает.
Холдиг стоит посреди круглой комнаты с зеркалами.
— Рад видеть тебя, Тильда. Наконец-то ты зашла ко мне…
— Как много у тебя зеркал, Холдиг. И какие они красивые.
— О, это совсем не простые зеркала. Поэтому их так и много. Поставь-ка свою корзинку перед вот этим.
Тильда-хозяйка ставит корзинку, и тотчас вилки капусты, баклажаны и брюква плавно поднимаются в воздух, делают круги и погружаются в зеркало, как в воду.
— Ой, как здорово, — хлопает Тильда в ладоши. И тут же спохватывается — А как же мышка?
— Я здесь, — слышен тоненький голосок мышки. — Я успела соскочить.
— О, моя дорогая, — восклицает Тильда, подхватывая мышку.
Она держит её на ладони, пальцем поглаживая головку, и на мгновенье мышка становится похожа на крохотную кошку.
— А что в других зеркалах, Холдиг? — спрашивает Тильда.
— Разное, Тильда, иногда не понятное мне самому. Например, вот в этом зеркале постоянно появляется сад. Но я никогда не видел такого — с синими деревьями, с оживающими стволами и говорящими листьями.
— А можно посмотреть?
— Увы, дорогая Тильда, сегодня не получится. Зеркало пусто. Смотри сама — просто белая, блестящая поверхность…
Тильда подходит удостовериться.
— Действительно, — говорит она разочарованно. — Жаль.
— А в этом зеркале часто появляется твой горшок.
— Ой? Неужели? Значит ты знал, что это особенный, говорящий горшок?
— Конечно. Но он — редкоговорящий. Вот взгляни.
Тильда подходит к зеркалу и видит свой горшок. Он плавно парит в воздухе, переливаясь круглыми боками.
— Привет, горшок, — произносит Тильда.
Горшок молчит.
— Я же предупреждал тебе, — говорит Холдиг. — Он редко разговаривает. Просто сегодня ему очень понравились облака.
— Значит, ты…
— Нет, просто они мне тоже понравились, — Холдиг улыбается.
Мышка с ладошки Тильды глядит в зеркало. Она отражается там в виде льва.
— Ой, как здорово, — восклицает мышка, — всегда мечтала быть львом.
Изображение пропадает.
— Естественно, не могло же оно быть вечным. — комментирует его исчезновенье Холдиг. — А сквозь это зеркало, Тильда, ты можешь отправиться домой, чтобы варить свой замечательный суп.
— Правда? — восхищается Тильда. — Я ещё никогда не ходила домой через зеркало.
— Это просто. Представь дверь — и заходи.
— И я смогу ещё навестить тебя, пользуясь этой дверью?
— Нет, Тильда, тут путь только от меня. Но ты можешь приходить в любое время, я всегда рад тебе. Ну, давай…
Тильда заходит в зеркало, и появляется у себя на кухне.
— Привет хозяюшка, — говорит горшок.
— О, ты опять заговорил?
— Ну так… чуть-чуть… Теперь я готов вместить твой замечательный суп.
И Тильда принимается за готовку.
Брюссельские кружева облаков украшают готическое небо.
Откуда ещё появиться современному Хоттабычу, как не из монитора?
И, конечно, кувшин он будет держать под мышкой.
— Ой, — воскликнул мальчик Володя. — Ты и вправду Хоттабыч?
— А то! — весело ответил джинн, пристраивая кувшин рядом с монитором.
— И… ты исполняешь желанья? — недоверчиво спросил мальчик.
— Конечно.
— Но ведь я не спасал тебя?
— А меня больше и не нужно спасать, — лукаво заметил джинн. — Я теперь вполне независим и появляюсь, где захочу.
— Стало быть, ты захотел появиться у меня дома?
— Факт. — Ответил джинн. — Ну, давай, чего там тебе нужно.
Володя задумался — исправить ли двойку по русскому или попросить велосипед?
— Стой, стой, — прервал его размышленья Хоттабыч. — Сам подумай — это так скучно и так элементарно сделать. Пожелай же чего-нибудь необычное, то, что ни с кем никогда не случалось.
— А что? — недоумевая, спросил Володя.
— Ну, например, поплавать в океане — в смысле внутри океана, поплавать, как рыба.
— А можно? — робко поинтересовался Володя.
— А то!
Хоттабыч подхватил кувшин, взял мальчика за руку, и они, как в бассейн, нырнули в монитор.
Синяя, синяя, прохваченная золотистым вода стеной реяла, струилась, качалась. Кораллы жемчужно-белые мерцали внизу, и было так красиво, что у Володи захватило дух.
— Ничего себе! — воскликнул он (оказывается, и под водой можно говорить)…
Тёмное, покрытое струящейся плавной зеленью ущелье, текло вниз, и из него шло таинственное мерцанье…
— А что там? — спросил мальчик.
Джинн — ибо он был рядом — ответил:
— Там затонувший испанский галеон, гружённый золотом. Тебе нужно золото?
— Не-а, — ответил мальчик…
— Так я и думал, — ответил джинн. — Предыдущее моё книжное воплощенье научило меня тому, что маленьким мальчикам почему-то не хочется богатства. Однако, подумай, всё изменилось за много лет — и в вашей стране, и в мире…
— Посмотреть бы… на галеон… — сказал Володя.
Джин, не выпуская руки мальчика, скользнул вглубь ущелья, и вот перед ним простёрся многомачтовый, заросший водорослями старинный корабль. Рыба сновали в отверстия, и Володя с джинном скользнули за ними…
Сундуки, набитые дублонами, были не тронуты. Золото тускло мерцало, и много его было, так много.
— Ну, — спросил джинн, — переправить его в твою квартиру?
— А что я с ним буду делать? — сказал мальчик. — Да и золото у нас не в ходу, мы расплачиваемся бумажными деньгами, карточками…
Они выплыли из ущелья и увидели акулу, мощно надвигавшуюся на них…
Ой, — испугался мальчик.
— Не бойся, — сказал джинн. — Она вполне мирная сегодня.
— Да, да, — бросила, подплывая акула. — Мирная, потому что сыта.
— Разве акулы разговаривают? — спросил мальчик.
— За всех не скажу, — отвечала акула, — но я разговариваю…
И она плавно поплыла дальше, красиво рассекая воду…
— Назад пора, — сказал Хоттабыч.
И — сквозь монитор — они ворвались в комнату.
Джинн снова пристроил свой кувшин возле экрана.
— Ну, — спросил он, — понравилось?
— О, ещё бы. А правда существует ковёр-самолёт?
— Существовал когда-то, — зевнув, ответил джинн. — Но теперь он вряд ли нужен. Достаточно обыкновенных самолётов.
— Всё же интересней было бы полетать на таком… ковре…
— Да, возможно. Но ты представь, что летишь — и будет достаточно.
— Ну, это не по-настоящему…
— Почему же? Когда ты будешь представлять, зажмурив глаза, это и будет по-настоящему.
Джинн снова зевнул.
— Почему ты зеваешь? — спросил мальчик.
— Потому что тебе пора просыпаться. А мне — спать.
— Разве джинны спят?
— Конечно. Все должны отдыхать.
Он стал медленно таять в воздухе.
— Подожди, — крикнул мальчик, — а двойка по русскому? А велосипед?
— Двойку ты сам исправишь, — отвечал джинн, будучи уже полупрозрачным. — А велосипед тебе купят родители.
И он исчез.
Мальчик вздрогнул, и поднял голову с рук — он задремал у экрана компьютера.
— Чудесный сон, — пробормотал он, улыбаясь…
С экрана мерцал, хитро улыбаясь, Хоттабыч — просто персонаж одной из бессчётных игр.
C появлением снов о Хоттабыче, жизнь Володи весело изменилась.
Ну и пусть это сон, думал мальчик, зато какой замечательный.
Хоттабыч появлялся исправно, лампу свою всегда держал при себе, иногда брал подмышку, иногда нёс в руках.
Вот — Хоттабыч, конечно, в современной одежде — обычный такой старичок с антикварной лампой и длиннющей бородой — они идут с мальчиком по городу.
— Красивый город, — констатирует Хоттабыч. — Неожиданный такой.
— А что в нём неожиданного? — интересуется Володя.
— Вот эти все дома — из стекла как будто, тянутся вверх и тянутся…
— Но они же кончаются.
— Конечно, я не знаю домов, которые бы не кончались никогда.
— А ты можешь продлить их в небо? Чтобы они поднимались туда, поднимались, и…
Хоттабыч щёлкнул пальцами свободной руки, и дома действительно удлинились, сверкая и переливаясь, напоминая чудовищно длинные лестницы.
— Вот бы пройти по такой лесенке, — мечтательно произнёс Володя.
— А почему бы и нет? — сказал Хоттабыч…
Они шли и шли, движенье было плавным и очень приятным…
— Мы идём или летим? — поинтересовался мальчик.
— И то, и то, — ответил Хоттабыч.
— А где же люди из этих домов?
Вокруг мелькали рыбы — красивые небесные рыбы, а если и возникали людские лица, то были они озабоченными, бледными.
— Люди эти заняты суетой, — пояснил Хоттабыч. — Но мы суетиться не будем. Правда?
— Правда, — отвечал мальчик. — А куда мы?
— Ну, например, на Марс. — Ответил Хоттабыч.
— Ух ты! — восхитился Володя. — А далеко ещё нам?
— Ну, считай, пришли.
Хоттабыч помахал в воздухе рукой, и пейзаж, возникший из ниоткуда, заиграл красными панорамами. Красные холмы вставали, а за ними, за их грядой виднелся марсианский город — с плоскими лопастями домов, и тарелками, летавшими над космическими крышами. За городом сияли красные горы.
— Красиво, — сказал мальчик.
Маленький человечек, пробегавший мимо, остановился и поглядел на них.
— А ты правда марсианин? — спросил Володя.
— А то, — ответил трёхглазый человечек и побежал в направлении города.
— А зачем ему три глаза? — спросил мальчик Хоттабыча.
— Чтобы лучше видеть, — ответил джинн.
Они вошли в город.
Башни его, неровные и красные, вздымались вверх и тотчас оседали вниз, превращаясь в дома, но появлялись новые башни и проделывали то же самое.
— Зачем это они так? — спросил мальчик.
— Упражняются, — ответил небольшой марсианин, оказавшийся рядом.
— А у вас у всех по три глаза? — спросил Володя.
— У всех. — Ответил марсианин. — Так видно лучше.
Башни опустились все, и домов стало очевидно больше.
Мальчик и джинн шли по красной улице.
— Зачем мы идём-то, — спохватился Хоттабыч. — Она ж сама едет.
И точно — улица поехала, повезла их вперёд; дома приятно качались и улыбались весело-весело.
— Значит, на Марсе есть живые дома, — подытожил мальчик.
— Ага, — ответил джинн и предложил спускаться.
Вновь двигались они живою лестницей небоскрёбом, вновь мелькали небесные, плавные рыбы, и изредка проносились банковские клерки, вновь было загадочно и красиво.
И вот — они стоят на улице, обыкновенной московской улице — мальчик и джинн.
Джинн улыбается, трогая свою бороду.
— Ну как, — спрашивает он, — исправил двойку по русскому?
— Исправил, — говорит Володя. — А велосипед родители подарить обещали к лету.
— Подарят, — уверенно сказал Хоттабыч.
Тень лилово легла на асфальт, и мальчик задрал голову.
Разумеется, это был дракон — небольшой, но отчётливый, как птица.
Он опустился, брызнул пламенем, скрутившимся в тугие грибы, и предложил:
— Полетаем?
— Но ты же маленький, — сказал мальчик, — разве ты сможешь везти нас?
— Смогу. — Сказал дракон самодовольно. — Я всё могу. Вот — захотел и вырастил новый сорт грибов.
Грибы переливались в траве разноцветными шляпками.
— Ловко, — сказал мальчик, забираясь на спину дракона. — Хоттабыч, ну что же ты, — поторопил он.
— Я, пожалуй, полечу рядом, — произнёс Хоттабыч. — Или поплыву в лампе.
Они поднялись в воздух.
Хоттабыч, обратив лампу в воздушную лодку, плыл в ней рядом с лилово-красным, иногда прыскавшим огнём драконом.
— А нас не видят? — спросил мальчик.
— Нет, зачем же нас видеть? — ответил плывущий рядом Хоттабыч. — Это совсем необязательно.
Дракон провёз Володю над бульваром, над знакомым районом, напоминавшим с воздуха огромные квадраты, над улицами с их людьми…
Когда они опустились, дракон вырастил ещё порцию грибов, помахал прощально лапой и взмыл в воздух.
— Надеюсь, он не заблудится, — сказал мальчик.
— Конечно, нет. — Ответил Хоттабыч. — Я ещё никогда не встречал ни одного заблудившегося дракона.
— А что интересного в твоей лампе?
— Да всякое. Хочешь увидать?
— Ага.
Хоттабыч дунул, посадил крохотного мальчика на ладошку, и тот съехал в отверстие.
Джинн тотчас оказался рядом — тоже крохотный.
— Ой, а мы выберемся отсюда?
— Не беспокойся. Выберемся.
Панорамы мерцали золотисто-сиренево, горы разворачивались, сходились в шатры, и над ними горело фиолетовое солнце. Старый восточный город промелькнул.
— Куда он? — спросил мальчик.
— Он очень торопится, — отвечал джинн. — К закату ему надо поспеть на более удобное место.
Озёра вставали горизонтально, и их обитатели выглядывали из стекла воды, помахивая кто чем.
Сады шли ярусами — и всё вверх, вверх, туда, где звучали восточные сказки…
Мальчик и джинн снова шли по улице — обычной, современной улице.
— Это же ничего, что ты сон, — говорил мальчик.
— Конечно, ничего, — отвечал джинн. — К тому же никто не доказал, что сон вторичен по отношению к яви. Может быть, это она вторична — по отношению ко сну…
— А мама спрашивает, что это я всё сплю и сплю.
— А ты скажи, что спать интересно.
— Я говорил, — бормотал мальчик, просыпаясь у монитора и понимая с грустью, что сон — это всё-таки всего лишь сон.
Джинн из компьютерной игры мерцал на экране.
Лёша развернул леденец. Леденец ловко выпрыгнул у него из рук, и Лёша с удивлением обнаружил, что это глазастый леденец. Два маленьких белых глаза смотрели на мальчика задорно.
— А не стоит меня есть, — сказал леденец, и Лёша увидел, что у него есть и маленький ротик — аккуратная такая щёлочка.
— А ещё у меня есть ножки, — сказал леденец и подпрыгнул.
Действительно, две крохотные ножки ловко вычертили в воздухе забавную закорючку, и вот леденец опять стоял на полу.
— Ты бы мог меня съесть, — сказал леденец, — но ведь эта коротенькая сладость ерунда в сравнении с тем, что я тебе предлагаю.
— А что? — спросил Лёша.
— А я предлагаю тебе путешествие в волшебную страну. Страну леденцов.
— Ух ты! — восхитился Лёша. — А как мы туда отправимся?
— Очень просто, — ответил леденец. — Бери меня в ладошку и зажмурь глаза.
Лёша так и сделал.
— Всё, — услышал он. — Можешь разжмуриться.
Лёша никогда не слышал такого слова, и оно ему понравилось.
Он разжмурился и обнаружил, что теперь он сам ростом с леденец, и вокруг них — маленькие домики и такие же маленькие садики, а по улочкам сновали леденцы — в пёстрых обёртках.
— Ух ты, сколько вас! — и Лёша было бросился ловить их, но леденец остановил его.
— Что ты! — сказал он. — Это вовсе не такие леденцы, которые стоит есть. Это леденцы с маленькими, но насыщенными жизнями. Видишь, как у них всё тут чудесно устроено.
И он обвёл лапкой пространство.
Действительно, домики были отменно красивы — разноцветные, с резными крылечками и узорными наличниками, они сверкали и переливались.
— А из чего они сделаны? — поинтересовался Лёша.
— Как из чего? — недоумевая, сказал леденец. — Из леденцов, конечно.
— Я не знал, что леденцы можно использовать так разнообразно, — сказал Лёша.
— О, ещё бы! Из них можно строить домики, мостить ими улицы, разводить леденцовые сады…
Лёша обнаружил, что стоит на леденцовой, посвёркивающей дорожке.
— А есть ли леденцовый язык? — спросил он.
— Конечно. Но вежливые леденцы будут говорить с тобой так, что ты поймёшь.
— А какие из них вежливые… — начал было Лёша, но тут к ним подошёл кругленький леденец.
— Здравствуй, мальчик, — сказал он. — Пойдём, посмотрим наш город.
И они двинулись втроём по сверкающей, переливающейся дорожке.
— Какая башня! — восхитился мальчик.
— Эта башня, производящая съедобные леденцы, — сказал круглый леденец. — Смотри-ка.
Лёша посмотрел и увидел весёлый фейерверк, струи маленьких брызг, бьющие фонтаном из башни… Леденцы улетали куда-то вверх, исчезали из виду, а несколько сорвались и упали мальчику на ладонь.
— А эти можно есть?
— Конечно. Для того они и упали.
Мальчик попробовал. Леденцы были необыкновенно вкусны.
— Никогда ещё не ел таких, — признался он.
— Ещё бы, — сказал круглый леденец. — Башня готова постараться для гостя.
Они обошли её и на маленькой — естественно, сверкавшей — площади увидели фонтан. Струи тоже сверкали.
— Неужели и вода из леденцов? — поинтересовался мальчик.
— Ну да, — отвечал круглый леденец. — Это специальная леденцовая вода. А это леденцата — видишь?
Крохотные леденцата водили хороводик на площади, напевая:
|
Леден-леденцата мы, Леденцовые холмы Одолеем, не спеша. Жизнь сверкает, хороша. Леден-леден-леденец, Леденцовый огурец Вырастим такой большой, Нежной сластью налитой. Леден-леден-леденцы Наши мамы и отцы. Леденцата хоровод Водят, в нём любой поёт. Дальше будем леденцы — Молодцы! |
— Я бы поиграл с ними, — сказал мальчик.
Но леденцата, схватившись за руки, оббежали фонтан, и исчезли в леденцовом проулке.
— Ничего, — сказал круглый леденец. — Они ещё плохо понимают по человечески.
Потом побывали в леденцовых садах, где, сверкая рассыпанной радугой, овальные и продолговатые леденцы росли на разноцветных деревьях; видели леденцовые холмы, за которыми плескалось леденцовое озеро — целое маленькое, игривое озеро, составленное из жидких леденцов…
— Надо же, — воскликнул мальчик, — а там лодочка.
— Конечно, — сказал леденец. — Эта лодочка и повезёт тебя домой.
И действительно на лодочке, двигавшейся без всякого управления, легко и плавно, мальчик ( и сам не понимая как) приплыл в свою комнату…
Может быть, лодочка прошла сквозь стену, не чувствуя в той никакой преграды, а может быть… Впрочем, это неважно.
Главное, что Лёша побывал в леденцовой стране.
Замок был велик. Нагроможденьем разнообразных деталей возникал он, устремлённый к небу, и, казалось, облака ему годятся в собеседники. Каких только архитектурных элементов не было в его причудливом устройстве! Тут возникал и вавилонский зиккурат, семиступенчато вздымавшийся громадой, и готические шпили уходили в высоту; бесчисленные ярусы наползали на крыши, и стены, крутые и серые, опоясывали его — то выше, то ниже.
Лес окружал замок с трёх сторон; лес дремучих мхов и гигантских стволов, лес таинственных полян и неизвестных теней.
Обитателей в замке было много, а главным, конечно, был король — кому, собственно, и принадлежал замок; король старый, седобородый, всё королевство которого и заключалось в этом массивном строенье.
Король был одинок, окружённый многочисленной челядью, но не имевший семьи, он был замкнут, нелюдим… И… всю жизнь, что достаточно странно для такого монарха, промечтал о красавице-дочке. Ему так хотелось, чтобы мечта стала реальностью, что он часто и разговаривал с ней — с воображаемой принцессой, и видел, как она растёт, как становится красавицей…
Придворная фея Грумильда, владевшая массой секретов и тайн, убеждала короля наконец-то подыскать себе супругу, но всё попытки жениться не кончались успехом — одна претендентка была слишком капризна, другая слишком грустна, и король оставался одинок, плавая в облаке своего мечтания о дочке.
Облако это отделилось постепенно от короля и зажило своею, особенной жизнью — жизнью сложной, перетекающей в явь, смешавшейся, наконец, с нею.
Фея Грумильда всегда говорила об опасности мечтаний, проявляющих склонность к обособленной жизни — так и получилось с этой королевской мечтой…
— Вы слышали о Розамунде?
— О да! Нет на свете красавицы ярче, чем она. — Раздавалось повсюду.
Везде шелестели голоса:
— А вы? А вы слышали о Розамунде?
— Конечно, как все я слышал о ней. И как все — никогда не видел.
Что было естественно — ибо облако мечтаний может жить обособленно, но не может сделаться явью.
Тем не менее, слухи о красоте Розамунды становились настойчивей, обретая плоть чужого любопытства.
На ярмарках многих городов люди, отвлекаясь от торговли и покупок, только и обсуждали её — сиятельную Розамунду; и эпитеты, которые употреблялись, были один ярче другого.
Наконец, слухи дошли до доблестного рыцарства и всколыхнули его.
Рыцарь Грим, не терпевший поражений в турнирах, ходивший в походы, покрытый шрамами встречался с рыцарем Грюмом и за чашей вина — весёлого, пенящегося вина — спрашивал его:
— Слыхал ли ты, любезный Грюм, о Розамунде?
Розоватое облачко королевских мечтаний висело за окном, нежно отсвечивая, но рыцари не видели его, хотя чувствовали непонятное излучение.
— Конечно, славный Грим, я слышал о ней.
— И, конечно, не видел?
— Ну да, конечно…
— По возрасту Розамунде пора бы замуж… Не объявлял ли король об этом? Не возглашали ли герольды?
— Нет, ничего подобного не было.
— А знаешь, Грюм, не собрать ли нам наших братьев — рыцарей, да не отправиться ли во дворец к королю?
Они выпили ещё вина, вспыхивавшего лёгкими рубиновыми оттенками так, будто душа его перекликалась с размышленьями рыцарей.
— А эта мысль, Грим. В конце концов, что мы теряем?
— Да, Грюм. Терять можно в походах, а здесь…
На том и порешили.
Облачко королевских мечтаний отправилось к королю.
Король, привыкший к самостоятельной жизни облачка, иногда узнавал от него новости.
Оно, мерцая, повисло около стрельчатого, готического окна, и король, сидя в кресле, увидел его и услышал — но не обычным слухом, а душою, — эту весть.
Он встрепенулся, на минуту ему стало весело, но потом опять вернулась привычная печаль. Он крикнул фею Грумильду, и она появилась мгновенно, точно соткавшись из воздуха. Впрочем, так чаще всего и бывает с феями, чрезвычайно не любящими конкретики.
— Ты слышала, Грумильда, — сказал король, — доблестное рыцарство решило отправиться к нам во дворец. Посмотреть на Розамунду. Иные из них помышляют о женитьбе. Что бы нам предпринять?
— А что тут можно предпринять, король? — пожала плечами Грумильда. — Если рыцарство отправилось в поход, чтобы поглядеть на Розамунду, то его едва ль остановишь. Остаётся принять их во дворце…
— А не знаешь ли, фея, — поинтересовался король, — не может ли облачко сделаться плотным? Совсем реальным? Не может ли оно изобразить Розамунду и в самом деле?
Из бархатного чехольчика, с которым никогда не расставалась, фея достала волшебный жезл и направила на облачко. То вспыхнуло золотисто, и сиреневые дуги побежали внутри.
Но оно осталось на месте, не реагируя на волшебство Грумильды.
— Нет, — сказала фея. — Я не думаю, что оно могло бы… впрочем, может быть, стоило бы обратиться к Гремлину?
— Гремлин? — переспросил король. — Он очень мрачен, по-моему. Вряд ли ему захочется воплощать светлую мечты.
— Ну, почему бы не попробовать? — предложила фея.
— И то…
Гремлин обитал в лесу, в пещере, образованной корнями огромного дерева. Когда-то он был рыцарем, отважным и узнавшим много побед, но битвы и бои разочаровали его, и он променял меч на волшебный жезл мудреца. Он знал всё о травах и минералах, о таинственных напитках и зельях, он мог творить зло, подчинять людей своей воле — но не делал этого, ибо память о пролитой крови была ему ненавистна. Тем не менее, он был действительно мрачным, ибо никак не мог добыть то окончательное вещество, что сделало бы человека счастливым.
— Отправляйся к нему, — сказал король. — Расскажи ему про рыцарей, про Розамунду… Может, он согласиться чем-то помочь…
И фея отправилась.
Тем временем рыцари длинной вереницей двигались к королевскому замку. Оруженосцы следовали за ними — все они были маленькие, коренастые, справные, умелые в житейских вопросах, ибо рыцари, искушённые в боях и поединках, не очень интересовались бытом. Пёстрая эта вереница переправлялась через реки, проходила леса, к ней присоединялись новый рыцари, а во главе ехали Грим и Грюм. Они ехали рядом, в пёстрых латах и красивых плащах, накинутых на них.
— Может быть, — говорил Грюм, — Розамунда прекраснее Елены? Той самой, из-за которой была Троянская война.
— Я вполне допускаю это, любезный Грюм, — ответствовал Грим.
Рыцарь Мальф — худой и высокий — отозвался:
— Недаром о ней столько говорят. А люди не будут болтать зря.
— Нет, мы недаром предприняли этот поход, — сказал рыцарь Рольф. — Не знаю, полюбит ли Розамунда кого-нибудь из нас, но увидеть её необходимо.
А фея Грумильда, щёлкнув тонкими сахарными пальчиками, оказалась в недрах леса. Он был тёмен, но вовсе не пугал её, ибо обитателей его она знала — и знала хорошо. Не было в лесу страшных драконов, не было никого кровожадного — лес был стар и мудр, и допускал в свои недра только тех, кто изживал из сердца злобу. Фея стояла у входа в пещеру Гремлина, размышляя, как лучше сказать ему о рыцарях, об их желанье видеть Розамунду, когда появился он сам — мрачный, как всегда, седобородый, как король, сосредоточенный.
— Что ты не входишь, фея? — спросил он.
— Я замешкалась, Гремлин, не зная…
— О, я знаю, чего не знаешь ты, — воскликнул он.
И они вошли в пещеру. Стены её были высоки, покрыты неизвестными письменами; таинственные колбы отсвечивали разными цветами, а минералы переливались радугой, расколотой на многие маленькие кусочки.
— Видишь этот минерал, Грумильда? — молвил Гремлин, взяв золотистый камешек. — Он может исполнить многие желания, но так, что они не принесут радости желавшему.
— А есть такой, — спросила Грумильда, — что способен превратить облачко королевской мечты в реальность?
— Есть и такой, — отвечал Гремлин. — Но я им не пользовался никогда. Если хочешь, я дам его тебе. Попробуй, но за последствия я не ручаюсь…
— Но я не знаю твоей магии, Гремлин, — отвечала Грумильда.
— Ничего. Достаточно будет и твоей.
И он протянул ей лиловый камень, тускло блеснувший серебром.
Фея, поблагодарив Гремлина, произнесла заклинание и с мелодичным звоном растаяла в воздухе — чтобы появиться прямо перед королём.
Камешек переливался в её руке.
— Что же, — глядя на камешек, спросил король, — Гремлин согласился помочь?
— И да, и нет, — ответила фея. — Он дал мне этот камень, но сказал, что за последствия не ручается.
Облачко висело около окна — почти прозрачное, никак не мешавшее солнцу светить в окна.
— Попробуй, — решил король.
Фея извлекла волшебный жезл, но, подумав, спрятала его в чехольчик. Тут надёжнее слова, подумала она, поднесла камешек к губам, и произнесла одну из магических фраз… Ничего не произошло, только облачко стало синеватым.
Фея произносила новые и новые заклинания, облачко меняло цвета, и магические формулы растворялись в нём, не изменяя реальность.
— Всё напрасно, — сказал король и, сев в кресло, окутался уже своим индивидуальным облачком мрачности…
А рыцари почти уже достигли замка. Стан их, пёстрый, освещаемый кострами, стан последнего — перед достижением цели — ночлега, был пронизан тревогой.
— Надо же, — говорил Рольф, — я никогда ничего не боялся, а тут робею.
— Мне доводилось сражаться и с драконами, и с сарацинами, и никогда я не испытывал подобной робости, — отвечал Грим. — Так что, я понимаю тебя Рольф.
А Грюм неожиданно сказал:
— Я всю жизнь мечтал сразиться с драконом, но никогда не встретил ни одного. Такое, знаете, друзья, разочарованье…
— Просто ты не там их искал, — заметил Грим. — Они обитают в Валахии, Трансильвании, на Зачарованных берегах… Впрочем, бывают и добрые драконы, сраженье с которыми не имеет смысла.
Рыцари пили вино из походных бурдюков, но опьянение было не властно над ними.
Костры горели, и оруженосцы судачили о том, о сём…
Впрочем, имя Розамунда вспыхивало и в их речах — им тоже было интересно, какова же она.
Король не спал. Сон не желал сжалиться над королём, сколь бы фея не произносила магических фраз. И даже сонный волшебный напиток никак не подействовал.
— Итак, завтра, — говорил король, — рыцари будут здесь. Что ж, придётся честно сказать им, что никакой Розамунды никогда не было и нет. Что это только мои мечты о прекрасной дочке…
Он тяжело вздохнул.
— Рыцари благородны, — сказала Грумильда. — Они поймут. А дорога… Дороги привычны им.
Король вздохнул ещё раз, и внезапно сон — плавно и нежно — вошёл в его ум. Король заснул прямо в кресле и видел во сне один из залов собственного замка, где собрались рыцари. Они волновались, ожидая выхода Розамунды, о чём-то переговаривались, и вот вышла она — подлинная, а не из мечты, и была она ещё прекраснее, чем представлялась королю.
Король всхлипнул и проснулся счастливым. Тонкое облачко счастья растаяло тотчас, а облачко мечты висело за окном, мерцая розовато.
— Рыцари уже здесь, — вслух произнёс король.
Он подошёл к окну и увидел их пёстрый стан. Он узнал рыцаря Грима, тот стоял и вглядывался в бесчисленные окна замка, точно стремясь за одним из них увидеть Розамунду. Король увидел, как к Гриму подошёл Грюм, и они переговаривались о чём-то.
О чём? — король, естественно, не мог слышать этого.
— Ты так напряжённо всматриваешься, — молвил Грюм. — Надеешься увидеть Розамунду в окне?
— Пожалуй, — ответствовал Грим. — Если она так хороша, как речёт легенда, то должна бы излучать сияние.
Рольф стоял поодаль, напевая что-то.
— Король знает о нашем прибытие, — сказал Мальф. Он сидел на коряге, сложив руки на рукояти меча. — Но должны появиться его герольды, иначе мы не войдём в замок.
— Да уж, конечно, — откликнулся Грюм. — Замок короля мы не будем брать штурмом.
Король не знал, что ему делать. Он смотрел на облачко, ставшее лиловым, точно молил его обратиться в явь. Оно по-прежнему неподвижно висело около окна.
— Грумильда, — тихо позвал король.
Фея возникла с мелодичным звоном.
— А камень, что дал Гремлин, у тебя?
— Да, вот он — ответствовала Грумильда, протягивая королю камешек.
— Надо ж, — сказал король, — за ночь он стал другого цвета.
Синий, красивый камешек лежал у него на ладони.
— Как же он действует, понять бы, — молвил король.
— Я испробовала все известные мне заклинанья, — сказала фея. — Извините, король, я не знаю других.
— Что ж, нужно послать герольдов к рыцарям. Пусть объявит им, что король ожидает их в Славном зале.
Залы замка носили различные названья — был Зал скорби, Зал радости… Но король решил их принять именно в Славном зале.
Фея растворилась в воздухе, и король знал, что через полчаса герольды получат его распоряженье.
Медленно, будто желая оттянуть время, двинулся он в Славный зал; он шёл анфиладой комнат, и облачко мечты следовало за ним, точно заглядывая в иные окна…
Перед входом в зал король остановился и вздохнул особенно печально. Он достал из кармана камзола синий камешек, посмотрел на него, повертел в руке, как нечто совсем бесполезное, и снова сунул в карман. Потом посмотрел на облачко. Оно было у окна — розоватое, нежное. Король отвернулся, и решительно вошёл в зал. А облачко растаяло в этот момент.
Герольды — в пышных одеждах — вышли к рыцарскому стану. Рыцари услышали то, что и ожидали услышать. Король ожидает их.
Конная вереница рыцарей въезжала в замок.
Они заполнили собой двор, волнуясь, предвкушая…
Герольды предложили им пройти в покои, но рыцари хотели скорей увидеть Розамунду, о чём и сообщил Грим, поскольку был инициатором похода.
И вот рыцари входят в зал, где в глубоком кресле сидит грустный король — король, забывший про знаки власти, приготовивший речь.
Король встаёт им навстречу, они обмениваются приветствиями.
— Ну вот, любезные мои рыцари, — начинает король, и тут дверь — та самая, через которую недавно он вошёл в зал, — растворяется, и чудесная девушка в ауре нежнейшего сияния вступает в пределы Славного зала. Рыцари замирают.
— Куда там Елена, — тихо произносит Грим. — Она много прекрасней.
Девушка подходит к королю, целует его в щёку и приветствует рыцарей.
Король опускается в кресло, и слёзы текут по его щекам.
Он хочет достать синий камешек, но ладонь его достаёт пустоту.
В своей пещере Гремлин, вертя в пальцах синий минерал, произносит:
— Но я не знаю, что будет дальше. И никто не может этого знать.