Я знаю, что ты снова плачешь. Нет не теми слезами, которыми ты рыдаешь у меня на плече, судорожно перебирая пальцами мои волосы. Я чувствую, как ты сжимаешься от боли и отвращения… как ты мысленно стискиваешь зубы… как ты снова отдаешься ему. Потому что не хочешь потерять его. Ведь он не «самый лучший»… Он просто «любимый», и ему не обязательно понимать тебя, чувствовать каждую клеточку твоего тела, знать о тебе всё.
А я снова и снова пропускаю это через себя. Я устал от любви, которая напрягает не только член. Твои платонические чувства к нему и физическое влечение ко мне скоро сведут тебя с ума. А я… я не буду больше с тобой. Потому что я — люблю тебя… он же — только хочет. И, милая моя, он не оценит твоего радостного самопожертвования, потому что ты отдаешься ему без души, ее ты давно оставила у «самого лучшего», только не знаешь этого.
Я больше не хочу принимать твое истерзанное тело, залечивать своей любовью твои душевные раны. Ведь мне нужно гораздо больше, чем твое тело, а ему — гораздо меньше, чем твоя душа.
Но ты снова приходишь и говоришь мне: «Ты — самый лучший», и плачешь над тем, что любишь не меня.
Но я больше не буду с тобой. Я просто закрою дверь перед тобой. Я забуду твой телефонный номер, забудут твой голос, твои глаза, я забуду твое тело…
Я просто закрою перед тобой дверь.
Если смогу…
Я не люблю вкус виски. Я предпочитаю аромат твоего тела, твоих волос, мне нравится ощущать своей плотью нежность твоих губ… Я хочу чувствовать себя в тебе… внутри… Ощущать, как ты сжимаешь мою безнадежную сущность, видеть эту запрокинутую назад голову с выражением то ли боли, то ли счастья на лице: поджатые губы, прикрытые глаза, длинные ноготки, раздирающие мою кожу… и сдерживаемый стон…
Я всегда хотел понять его. Что испытываешь ты? Когда я врезаюсь в твое чрево, и ты пытаешься затаить дыхание… то ли спрятаться, то ли раскрыться навстречу мне… Боже, как я люблю тебя!!! Нет. Хочу… это было бы вернее… в любом случае именно это — правда. Я хочу тебя.
Я не люблю вкус виски, и не хочу ощущать его. Я люблю твой горьковато-сладкий привкус. Я не хочу глотать эту жидкость. Я хочу погружаться в тебя. Мне не нужен алкоголь. Мне нужно твое тело.
Но тебя нет рядом со мной. И виски — это все, что мне остается.
И вновь… мысли… докучливые, суетливо-размеренные… о том, что…
Ведь давал слово себе?
Давал… и не раз…
И что же? Не исполняешь слов, данных себе?
Кому угодно, только не этому сгустку мыслей внутри своего тела…
И что теперь? Думал?
Конечно — нет…
Легкие… легкие разрываются от желания наполниться…
Воздух… чистый, кристальный… ворвется, наполнит…
Нет… Серая дымка зальет их горько-сладким ядом… Только она, чтобы притупить эту физическую боль…
Ты просто задохнешься без никотина… А ведь это только пагубная привычка…
Как быть со словами?
Зачем…
Что тебя манит так в далеком чужом разуме, воплощающемся в ровные ряды букв…
Что-то переполняет, когда слышишь (Да как можно слышать?? Как? Ни голоса, ни аромата ее кожи, ни блеска глаз… никогда не увидишь и не услышишь).
Может хватить молоть чепуху о страсти?
Да, да… Жажда, тяга, вожделение, наконец…
Но ведь и сам прекрасно знаешь, что через пару месяцев она наскучит, приестся и даже ее блестящие пассажи не будут вновь… Через полгода ты с трудом вспомнишь эти имя и ник…
Будет сжигать уже иное и к иным…
И ведь давал себе слово: «Нет! Нет и нет! Никогда — здесь! Больше — никогда!!!»
Но почему так хочется курить? Сейчас?..
Месяц, запрокинувшийся на спину, тщетно пытается рассеять туман вокруг себя, расточая леденящий свет. Только одна потерявшая в городском небе звезда пробила ярким лучом брешь в черной синеве…
Вечер превращался в ночь…
Пара изящных пальцев неизменно сжимает сигарету. Еще немного и пепел, пока сохраняющий первоначальную форму прародительницы, обрушится, разлетевшись истлевшим прахом…
А тонкие пальцы непременно перерастут в гибкость несущей их руки, которая, плавно перетекая из плеча в шею, заставит взгляд…
Безвольно манящие очертания рта, притягивающая и завораживающая пухлость губ…
Представить на мгновение, что касаешься их ярко-бордовым тельцем спелой сочной вишни, представить, как холодит и щекочет она нежную кожу, видеть, как губы раскрываются на встречу ему, выпуская из заточения смелый ряд проворных зубов…
Хочется пить вишневый сок с этих губ, утопая в ее глазах…
Кажется, я действительно серьезно болен…
На свете не так много вещей, способных доставить истинное наслаждение… Не удовольствие, не удовлетворение, а то тягучее чувство, которое растекается по всему твоему существу, заставляя чувствовать ниточку каждого нерва в расслабленных мышцах…
…Зафиксировать в памяти треск входящего в пробку штопора и хлопок после ее удаления… Вливать в себя терпкую пьянящую влагу надо непременно через горлышко бутылки, прислушиваясь, как течет по стеклу вязкая жидкость, соприкасается с кожей губ, стекает по языку, давая тебе насладиться своим терпким вкусом… Скатывается в горло, струится вниз, создавая ощущения сбегающей по коже теплой капли.
…Легко сжимая в пальцах дерево мундштука, прислушаться, с каким хрустом входит в него кончик папиросы… между поверхностью коробка и головкой спички всегда проходит легкий дымок, прежде чем от высеченной искры займется сера, и огонь медленно (присмотритесь!) охватит всю головку и лишь после перекинется на деревянное тельце спички… поднести мундштук к губам, а спичку к папиросе нужно непременно одновременно, потом неспешно втягивая в себя огонь через табак, пропустить в легкие первый дым, а потом выпустить его, задувая беснующееся пламя… держать мундштук от губ по диагонали вверх — так, чтобы перед глазами маячил мерцающий в пепле огонек, а ухо улавливало в кромешной тишине треск сгорающих табака и бумаги…
…Чувствовать языком шероховато-нежную кожу сосков, губами — мягкость груди… Видеть и слышать, как упруго бьётся под кожей, тянущаяся от сердца к шее синяя прожилка, осторожно касаясь ее пальцами в области ключицы, считать удары, бьющиеся в унисон с твоими… Легкое шуршание рук по телу — можно ощутить, как напрягаются, подаются навстречу тебе частички плоти вместе с ее обладательницей… Услышать треск раздвигаемых головкой губ, легкий полувздох-полустон, откинутая голова, приоткрытый рот, закушенная губа… Доли секунд…
…Отбросить любое напряжение, закрыв глаза — отдаться ощущениям… Слышат треск электричества в волосах, задевающих тебя… Чувствовать только те участки своего тела, которых коснулись ее губы, сосредотачиваться лишь на тех нервных окончаниях, на которых были ее руки… Испытывать расслабленность и негу… Знать, что это продлится вечно…
…Снова и снова стремиться познать эти ощущения…
…Улавливай звуки…
…Запоминай увиденное…
…Сохраняй ощущения…
…Береги чувства…
Когда твой мозг сверлит тупая ноющая боль, выбивая все мысли, и тебе начинает казаться, что ты лежишь ничком на узкой доске, которую куда-то уносят морские волны, а ты — смотришь в ночное, унизанное звёздами небо, составляя созвездия в причудливые узоры, перемешивая их между собой и не зная, что тебя неумолимо несет на скалы... и единственным бьющимся в голове звуком — Шумановский «Пьеро»…
Дневной сон порой бывает тяжел. Я проснулся в полубреду и хотя и вспоминал, что снилось мне что-то приятное, в воспалённый болью мозг прокралось какое-то сомнение... Это немыслимое мучение — восстанавливать несуществующие события, когда даже попытка налить молока в пластмассовую мисочку вызывает слабость и приступ мигрени.
Когда мерно-довольное лакание уже прекратилось, а не менее ритмичные прыжки скейтбордистов под окном стали совсем привычны, я вспомнил: разбитая стеклянная полка, моё отражение, рассматривающее окровавленные руки в медленно рушащемся зеркале и мать, спрашивающая, что случилось...
Не знаю, почему мне показалось это столь важным. Я попытался вспомнить, какой нынче день недели и бабушкины наставления, в какой из них можно верить снам, а в который — нет. И устремился на лихорадочные поиски Сонника. Такая книга здесь точно была. Только я не знал, где искать ее...
С неумолимым упорством я обшаривал полки с литературой по психологии, или те, где стояли не нашедшие себе тематических соседей книжки, среди книг, которые никто никогда не читал, или там, где приютились Станиславский, «Ландау» и Гауф в мягких переплётах.
Почему-то это казалось всё более и более нужным и важным. Я обнаружил позабытого Фадеева, купленный для тщательного изучения учебник по логике, пока, наконец, не наткнулся на желанную книгу между справочником по высшей математике и учебником по делопроизводству.
Боль отступала. Мне даже удалось среди непомерно запутанных слов отыскать четыре ключевых.
Зеркало предвещало женитьбу или удачу, мать — счастливое событие, а разбитое стекло предостерегало от опасности и «только кровотечение из рук или ног может означать неприятность или печаль». Последних мне было не занимать.
Стало спокойно. Вытачивающий мозг зуд растекался по телу и растворялся в нём. Я лежал на диване, глядя на своё отражение в стекле буфета, овеваемый свежим вечерним ветром. Карандаш в моей руке неуверенно плёлся по бумаге, не успевая за ленивыми мыслями. Шум за окном сменился птичьим щебетом, а надо мной тихо позвякивал рыболовный колокольчик...
— Ты теперь живешь в ванной?
— Да.
— Вода остынет, ты замерзнешь. И потом, тебе не будет здесь одиноко?
— Ты тоже станешь жить со мной. Я отдам тебе местечко у гладкой стенки, и ты сможешь там спокойно передвигается куда захочешь, а сам останусь тут и буду регулировать объем и температуру воды. Если тебе станет неуютно на жёстком дне, ты можешь ложиться на меня, а вода будет качаться вокруг и нашептывать убаюкивающие речи.
— Нам будет тесно...
— Нет. Мы быстро привыкнем. Кожа адаптируется к воде и перестанет морщиться или трескаться. Мы сможем проводить здесь часы и годы.
— А чем мы будем питаться?
— Здесь заведется рыба и водоросли. Мы будем жить с ними дружно, а когда придет их время — съедать...
— Но...
— А наши дети родятся с хвостами или ластами и смогут дышать под водой. Они будут гораздо меньше нас. Станут прятаться в иле, играя или если подумают, что мы сердимся на них...
— Что станется, когда мы умрем?
— Дети похоронят нас на дне под илом с почестями, а потом наши останки съедят рыбы — и тогда восстановится справедливость...
— А что будет с нашими детьми?
— Они будут слагать о нас песни, помнить и почитать...
— А потом? Инцест?..
— Необходим для создания нового вида.
— И разве им не станет тесно?
— Но они же не будут знать, что мир — огромен...
Я не помню, что конкретно она сказала тогда. Но это был один из тех моментов, когда в твоем сознании мгновенно проносится калейдоскоп мыслей, действий, событий, а реальность как бы замедляется, и ты осознаешь всё происходящее с непреодолимой ясностью...
Видимо, та фраза действительно что-то значила, потому что к колкостям я давно привык, а глупости рождались в ее голове с поистине космической скоростью, тут же оказываясь на языке. Но это всё ни на йоту не могло умалить моих чувств к ней.
А тогда, как в замедленной съемке, помню, что занёс руку для удара, но прежде, чем я смог произвести такое несложное действие, в мой мозг успело прокрасться понимание — если я сделаю это хоть раз, то потом не смогу остановиться и навсегда потеряю уважение к себе.
Я опустил руку, развернулся и просто ушел. Не оглядываясь и не задумываясь, по шуршащим под ногами листьям, чтобы разбить кулаки о кору какого-нибудь плачущего усохшими листьями дуба. Во мне были злость, бешенство, ненависть, разочарование, усиленные втрое невинностью юности и бешенством любви.
Я не подходил к ней ни на следующий день, ни через неделю. Не знаю, как было у нее, но от меня с расспросами быстро отстали, а внутри царила нарочитая безудержная веселость. Каждый нерв во мне был натянут, как стрела. Хотелось убить ее, глядя прямо в ее зелёные глаза. Я старался держаться как можно дальше, потому что не был уверен, что смогу сдержать порыв схватить, сдавить её руку, причинить боль. Хотя, в общем-то, знал, что долго так не протяну. Потому что не умел быть без нее...
Нет. Мы ссорились и раньше. Серьезно и надолго. Мы не разговаривали друг с другом неделями, а то и месяцами. А писали письма. Они чопорно отдавались лично в руки, реже опускались в почтовые ящики, или оставлялись в условленном месте. Там были слова «сударыня» и «милостивый государь», «за сим остаюсь всегда Ваш» и твердые знаки в конце слов.
Кажется, прошла неделя. Конечно, не выдержал я. В стареньком разваливающемся сарайчике за конюшней, куда она бегала ухаживать за лошадьми, на которых летом в парке катали детей, валялась сырая зеленоватая солома и желтые пучки наваленного кучами сена. Она сидела в этой мертвой траве и неумело втягивала в себя дым из какого-то окурка. Хотя только год назад ей исполнилось двенадцать, а мне было почти тринадцать. Тогда был ее день рожденья и наша последняя крупная ссора, которая, впрочем, быстро уладилась. Стоял конец октября, и именно в её день выпал снег — мягкие, пушистые огромные хлопья и даже небольшие сугробы вдоль дорог. Мы гуляли компанией одноклассников — у моей любимой девушки был день рожденья, я был счастливым и, конечно, взрослым — с сигаретой в зубах, увидев которую она закатила скандал. В общем-то, что-что, а это делать она умела отменно. Наверное, именно благодаря ей я научился так легко и грациозно вставать на колени. Мне прощалось многое. А в тот раз с меня взяли слово — не курить до шестнадцати лет, которое я, конечно, сдержал.
И вот сейчас она пыталась курить, глотая слезы и размазывая их по щекам вместе с пеплом. Не помню, о чём я думал тогда, но из всех ее лиц именно это запало в память прочнее всего. Она плакала и что-то говорила мне. Я опять боролся с противоречивыми желаниями — убить или приласкать. Всё вокруг казалось глупым и никчемным, каким-то условным и далёким. Что-то кончилось и сломалось.
Это было похоже на механизм, в котором заклинила одна маленькая деталь, но из-за неё остановилась вся работа.
Мы и потом встречались, а точнее — сталкивались, общались и перекидывались все теми же письмами. Но между нами как бы возвели стеклянную стену — казалось бы, несущественный, но на поверку — непреодолимый, барьер.
Я стал свободнее для себя. Я влюблялся и никому ничего не обещал. Я спорил, но больше ни от кого не слышал резюме на «охоту на волков»: «Щенков жалко». Мне больше нечем было в действительности дорожить. Но приходилось одергивать себя, когда замечал, что все мои пути проходят мимо её дома.
Она была глупа, но красива. Я никогда не знавал большей стервы, и не видел приступов ревности яростнее — с поводом и без. Я никого не знал лучше и никто, кроме нее не принимал меня в действительности таким, какой я есть. Она часто не понимала меня — того, что я говорю, думаю или делаю, но лучше всех понимала, что я такое. Я никого не любил сильнее и дольше, и никто больше не любил так искренне меня.