В углу сиротливо приютился промокший зонт. Капли нехотя стекали по горбатым спицам, разбивались об пол и собирались на нём в аккуратные лужицы. За окном вздрогнул гром, скосившиеся от ветра тонкие струи дождя еще настойчивее застучали в стекло. Воздух устало сглатывал вьющийся табачный дым, огонёк испепелял бумагу и лиственную стружку, безнадёжно пытаясь соревноваться с пробегающей изредка молнией.
Полночь рассыпалась по затянутому тучами небу.
Хруст умирающей в пепельнице сигареты заглушил дребезжащий звонок телефона. Ворвался в комнату и метался по ней, как загнанный зверь, пока не умолк под шепчущее «Алло».
— Мне страшно.
— Это — всего лишь гроза, — улыбаясь невидимому страху, он вновь потянулся к картонному гробику, одновременно заклиная огонь...
— Закрыла все окна, даже шторы. Но гром — не смолкает, а всполохи просачиваются и сквозь нетвердую ткань, — голос глох в шуме дождя и срывался от прячущихся слёз.
— Я приду, — улыбка протянулась сквозь затяжку и юркнула в глаза.
— Мне правда — страшно, — смущенно извиняющийся стон. — Я жду, жду...
Оглушающие короткие гудки на миг слились с тишиной.
Как навостривший уши испуганно-любопытный котенок, она сидела на плюшевом диване, обхватив руками тугие колени, и прятала блеск глаз за растрепанными прядями волос.
— Может, включить свет? — встретило яростное мотание головой из стороны в сторону.
— Ты что! При грозе — нельзя!
Беззвучный смех потонул в шуршании ног и тихом хрусте суставов. Он сел на пол напротив нее и закурил, медленно вдыхая струйки горячего дыма.
— Что такое гром и молния, в сущности? Древние считали — что это гнев богов, а сегодня любой пятиклассник знает, что это просто электрический разряд, — он прятал в тени сигареты свою улыбку, глядящую в отсвечивающие зеленоватым сиянием глаза напротив.
— Электричества я тоже боюсь, — надутые обидой губки отвернулись к стене. Он оторвал от сиротливых коленок одну из рук и заботливо пристроил в своей.
— Не бойся. Я же рядом.
— Ты любишь меня? — она сворачивалась клубком и зарывалась в его руки, скрываясь от страха и чувств, перебирала мелкими пугливыми поцелуями кожу на груди и плечах, ласково укрывалась от себя.
— А какое значение мы придаём этим словам? Ведь они теряют его, соприкоснувшись с воздухом. Уходят в небытиё. Распыляются, не оставляя нам чувств.
— Просто мне хотелось бы это знать.
— И ты — знаешь.
— Ты слишком много куришь, — она доставала сигарету из его губ и неумело затягивалась сама.
— Тебе ведь не мешает дым, — отнимая дымящуюся смесь из тонких пальцев, — если мешает — скажи. Я перестану курить при тебе.
— Нет, — смеясь, прижималась своими губами к его, пыталась раздвинуть их и вырвать оттуда глоток дыма.
Он тушил сигарету, и, отдавая частичку пропущенного через лёгкие яда, нежно впивал в неё поцелуи.
Тучи стремительно проплывали над окном, уступая место разящему рассвету. Пальцы с чуть заостренными ногтями сонно-судорожно вонзались в его предплечье, нос и подбородок щекотали взъерошенные кудри.
Он поймал себя на мысли, что всегда улыбается рядом с ней, и, перебарывая желание сделать хоть одну затяжку, попытался размять затекшие мышцы, не разбудив девушку.
— С тобой я ничего не боюсь, — веселилась, теребя в руках запотевший полупустой стакан, — ни-че-го!
— Не правда, — улыбался краем губ, — ты боишься грозы и лающих больших собак.
— Так я же говорю — с то-бой, — она протягивала слово, пытаясь подчеркнуть его, ловко перекатывая на языке каждую букву.
— Ты и со мной боишься их.
Потупив взор и слегка обиженно закусив верхнюю губу, она, казалось, раздумывала.
— Ну, с тобой — гораздо меньше! — И, смеясь, как приглушаемый звонкий колокольчик, — плеснула в него подтаявшими льдинками.
Он поймал одну из них ртом, остальные скатились по нему и разбились об асфальт. Его глаза почти смеялись, а голова чуть покачивалась из стороны в сторону — так улыбаются проказам расшалившихся детей.
— Из всех твоих привычек курение — не самая вредная.
Он проследил за её взглядом и обнаружил его на своей руке, машинально щелкающей крышкой зажигалки.
— Извини, я забылся.
— Почему мне так хорошо и одновременно плохо с тобой?
— Ты называешь их немыслимыми словами. А это — всего лишь чувства. Их миллиарды и в то же время — только одно. Ты знаешь меня таким, каким хочешь знать сама, и ни на йоту — каков я на самом деле.
Что-то колкое ворвалось в сердце, но тут же ушло, оставив в душе ноющее чувство. Вот-вот сейчас он почувствовал в себе сосредоточие из этих четырех букв, яростно и испуганно пульсирующее внутри.
Разламывая порыв броситься к телефону, он всё же сдался, прислушиваясь к рокотанию отсчитываемых цифр, которое сменили длинные протяжные гудки.
Поверив в бесполезность этих звуков, стал мерить комнату рваными шагами, привычно поднося огонь к сигаретам, пока, наконец, не остановился. Курил, глядя в глаза безмолвно мерцающим в полутьме рыбам, разглядывал вибрирующие хвосты и лоснящиеся водоросли.
Тянущее беспокойство сменилось мертвенной тишиной во всех ощущениях.
— Глупость, — сказал он рыбам, растирая между пальцами ссыпающийся в воду корм.
К телефону долго не подходили, а когда вопрос потонул в рыданиях, он повесил трубку, но еще бесконечные секунды не отнимал руки от ледяной как мрамор пластмассы.
Земля под ногами была утоптана, резко контрастируя с рыхлостью свежего прямоугольника, закиданного умирающими розами и лилиями, между которыми на грубо обтесанном куске дерева торчало наспех прикрепленное, уже слегка покосившееся чёрно-белое фото.
Он долго не мог оторвать взгляда от смеющихся на фото глаз, и только вонзившийся в пальцы ожег очередного окурка заставил, посмотрев на умирающее небо, брести прочь и прочь. А ветер бился об лапы столетних елей и разметал из-под ног свежеопавшие листья.